Наконец в 2 часа ночи уже 10 июня крайне возбужденные Ленин, Зиновьев и Свердлов встретились с Ногиным, Каменевым и большевистской делегацией съезда, которые потребовали от присутствующих остатков ЦК – всего пяти членов – отмены его планов.
ЦК проголосовал. Каменев и Ногин были непреклонны в своей позиции. Зиновьев прежде переменил сторону, поддержав предложение; сейчас, в сумбурные последние минуты, он переметнулся обратно. Свердлов и Ленин воздержались.
С чувством, которое можно охарактеризовать лишь как беспокойное облегчение, Центральный комитет тремя голосами за с двумя воздержавшимися отменил демонстрацию.
Голосование было смехотворно крошечным. Не было членов ни Петроградского комитета, ни самой Военной организации. Если бы в эти последние секунды, когда было принято решение, имелась какая-либо оппозиция, процесс легко и обоснованно мог быть денонсирован как не имевший кворума и недемократичный. Но Ленин не стал возражать. Демонстрация была отменена.
Унизительная беспорядочная спешка. Несчастные большевики отчаянно пытались уведомить партийные организации и кадры, а также самих анархо-коммунистов об отмене акции. В 3 часа ночи сообщение получили партийные типографии. Спешно они перекроили макет «Правды» и «Солдатской правды» – переместили и изменили материалы, удалив инструкции относительно демонстрации. На рассвете партийные активисты бросились к фабрикам и казармам, чтобы выступить против того, за что они столь добросовестно агитировали несколькими часами раньше.
Делегаты съезда Советов тоже рассеялись по Петрограду, призывая рабочих и солдат не выходить на улицы. Некоторые местные комитеты приняли резолюции, в которых заявлялось, что, хоть они и отказались от участия в демонстрации, сделано это было в ответ на требование большевиков, а не из-за решения съезда Советов или Коалиционного правительства.
Большевики тоже не смогли избежать осуждения. Таким крутым поворотом их сторонники на заводах, в казармах и во дворах Выборгской стороны были приведены в ярость и бранили партию. Неустойчивые члены, сообщали принадлежавшие самим большевикам «Известия», сыплют оскорбления на головы своих руководителей. «Солдатская правда» умывала руки: она подчеркивала, что приказ пришел свыше. Сталин и Смилга в качестве протеста против крайне спорного голосования без их участия поставили вопрос о своем выходе из ЦК (предложение было отклонено). Лацис с отвращением сообщал, что члены партии рвут свои билеты. Видный большевик Флеровский, находившийся в Кронштадте, описал гнев своих товарищей-матросов в то утро как «одни из самых неприятных» часов своей жизни. Отговорить их от односторонней демонстрации он сумел, лишь предложив направить в Петроград делегацию, чтобы узнать о происходящем непосредственно у ЦК.
Большевистскому руководству надо было многое объяснить.
На чрезвычайной комиссии меньшевиков и эсеров 11 июня Церетели предоставил трибуну гневу умеренных. Последние события, сказал он, свидетельствуют о переходе большевистской стратегии от пропаганды к открытым попыткам вооруженного захвата власти; по этой причине он призвал к запрету партии.
Дискуссия продолжилась на съезде.
Федор Дан, искренний высокопоставленный меньшевик на излете пятого десятка, служивший хирургом на войне, считал себя антивоенным «циммервальдцем», близким к левым меньшевикам интеллектуально и лично – его жена Лидия была сестрой Мартова. После Февраля, однако, он занял позицию революционного оборончества, утверждая, что новая революционная Россия может и обязана выстоять до конца войны. Несмотря на определенный левый уклон, Дану, бывшему сторонником «демократии» – демократических масс, – приходилось (по его мнению, вынужденно) сотрудничать с Временным правительством; он поддержал назначение Церетели на пост министра почты и телеграфа в мае. Но, невзирая на эту солидарность с товарищем по партии и на вызванные ею едкие нападки со стороны большевиков, сейчас вместе с Богдановым, Хинчуком и некоторыми другими однопартийцами он возражал Церетели слева.
Скорее из принципа революционной демократии, чем по причине какой-то особенной поддержки большевиков он противостоял карательной позиции Церетели. Группа Дана предложила компромисс. Вооруженные демонстрации должны быть запрещены, а большевики – осуждены, но не запрещены официально.
В отсутствие Ленина от лица большевиков говорил Каменев – интересный выбор, учитывая его последовательное сопротивление так и не состоявшейся демонстрации. Теперь он не очень убедительно настаивал на том, что шествие предполагалось мирным и не должно было призывать к захвату власти. Кроме того, оно было отменено по требованию съезда. Из-за чего же, – спрашивал он хладнокровно, – вся эта суета?
Умеренное предложение Дана и наивная искренность Каменева, казалось, разрядили ситуацию. Но тогда, нарушив порядок, слово опять взял Церетели.
«Он бел как лист бумаги, – сообщала «Правда», – и очень возбужден. Царит напряженная тишина».
Церетели пошел напролом. Он заявил: большевики были заговорщиками. Чтобы противостоять их планам, потребовал он еще раз, их необходимо разоружить и покарать по закону.
Атмосфера накалилась. Когда Каменев встал для ответа, все взоры обратились на него. Если Церетели настаивает на своих заявлениях, – довольно впечатляюще воскликнул он, – пусть он немедленно арестует и допросит самого Каменева. После этого ответа большевики покинули зал.
В их отсутствие дискуссия получилась желчной. Сторону Церетели заняли Авксентьев, Знаменский, Либер и многие другие правые социалисты, включая Керенского. Им противостояли центристы, левые эсеры, трудовики, меньшевики, а также крайне левые межрайонцы. Некоторые, подобно Дану, опирались на принципы демократии; другие отмечали недоказанность обвинений Церетели относительно заговора; иные – красноречивее прочих Мартов – подчеркивали, что масса рабочих по многим вопросам поддерживала большевиков, и что, следовательно, задача более умеренных социалистов состоит в том, чтобы переманить этих рабочих на свою сторону, а не умножать мучеников слева.
Когда дело дошло до принятия решения, эсеры и меньшевики полностью согласились с компромиссом Дана. Репрессивная резолюция Церетели была отклонена.
На чрезвычайной встрече большевистского Петроградского комитета Ленин пытался обосновать отмену шествия. Снова он подчеркнул необходимость «максимального спокойствия, осторожности, самообладания и организации», но теперь он утверждал также – как и Церетели, но с совершенно другой политической позиции, – что революция перешла на новую стадию.
Ленин не оправдывался и не признавал ошибок, кроме как в самом абстрактном виде. Это никогда не было в его стиле. Напротив, он утверждал, что у ЦК «не было альтернативы» призыву к отмене акции по двум причинам: потому что Совет сам «формально запретил» ее и потому что, по сведениям надежных источников, огромная группа черносотенцев строила планы насильственного столкновения, чтобы развязать контрреволюцию.
Первый аргумент был необычен для человека, который всегда без сомнений нарушал закон и порядок, если считал это оправданным. Что касается второго, подчеркнул Лацис, каждому было известно о возможности контрдемонстрации. «Если мы… не готовы, – сказал он, – то надо было отнестись к решению вопроса о демонстрации отрицательно с самого начала».
В действительности Ленин блефовал. Нехарактерно для него было не просто воздержание от голосования об отмене – нехарактерно было устранение от ответственности; если, как он утверждал, у него не было выбора, почему он не голосовал против акции?
Володарский, Слуцкий, безудержный Лацис и многие другие высмеяли ЦК и виновных, по выражению Томского, «в недопустимом колебании». Наумов из большевистской делегации Совета озвучил настроения ультралевых, самоуверенно заявив, что был бы рад, если бы руководство было снято, потому что «надо верить только в себя и в массы». «Если правильна была отмена, то когда же мы поступили неправильно, когда мы допустили ошибку?..»
Вопрос был уместен. Левые социалисты, хоть это касается не их одних, всегда были склонны преувеличивать свои успехи – едкая юмористка Надежда Тэффи пошутила: «Ленин, рассказывая о заседании, на котором были Зиновьев, Каменев и пять лошадей, будет говорить: «Было нас восьмеро», – у них не слишком хорошая история признания собственных ошибок. Вероятно, причиной тому страх, что сама вероятность их совершения подрывает авторитет. Привычный метод левых состоит в том, чтобы грубо отрицать оплошности; потом, как можно позже после того, как осядет всякая пыль, – мимоходом вставить ремарку о том, что, «конечно», как всем известно, где-то в туманах прошлого «были допущены ошибки».
12 июня Керенский убедил Всероссийский съезд Советов, несмотря на сопротивление большевиков и некоторых других делегатов, принять резолюцию о том, что «русская революционная демократия обязана всемерно содействовать усилению боевой мощи нашей армии и способности ее к оборонительным и наступательным действиям… исключительно с точки зрения чисто стратегической». То была лицензия на продолжение военных действий – в том числе и наступательных. Другими словами, между «оборончеством», даже в его «революционной» разновидности, даже добросовестно принятым для защиты завоеваний революции, и «традиционной» войной не было непреодолимой преграды. Чернов выразился недвусмысленно: «Без нападения, – сказал он, – нет обороны».
Закончив с этим, съезд перешел к обсуждению дановских предложений по осуждению большевиков. Тогда Дан, Богданов и Хинчук предложили другой способ лишить ветра паруса слева. Умеренные члены Совета предложили канализировать радикальную энергию города в выгодном им самим направлении – увести ее от радикалов, перехватив и сформировав народные настроения с помощью санкционированного шествия. Для этого на воскресенье, 18 июня, съезд назначил массовую демонстрацию от своего имени. Это, решили умеренные, покажет большевикам, кому подвластны петроградские массы.