На фронте продолжалась война, работала дикая инфраструктура смерти.
За полями ржи и картофеля, за выпасными лугами, на полянах густых лесов виднелись палатки Красного Креста. Блиндажи и невысокие срубы; грубые временные часовни; прерывистый орудийный гул. Пропахшие окопами солдаты цвета взрытой земли проводят часы отдыха, потягивая чай из алюминиевых кружек. Чередование скуки и ужаса: огня по немецким самолетам, сверкающим в высоте ворохами пропагандистских листовок, или огня самих немецких самолетов. Отчаянное веселье братания, перекрикивания на ломаном немецком и русском через ярды ничейной земли. Ярость пулеметов, видения злых духов, прозванные в честь Бабы-яги 22-дюймовые укрытия, отчаянный крик под обстрелом.
Солдаты натыкались на хищный военный металл, попадая в ловушку колючей проволоки, висящей как будто со своей собственной целью. В тылу собирались запуганные люди – в том числе небольшое количество женщин-комбатантов – со всей империи; дешевый космополитизм призывников, штыком целящих в свои будущие могилы.
Во всем тылу инфляция и недостаточное снабжение резко ухудшали условия жизни. Нетерпение крестьян проявлялось во все более насильственных формах. Приходило все больше новостей об экспроприациях; теперь причиной их становилось не столько суровое, обостренное сельское представление о справедливости, сколько грубая сила, сопровождающаяся разрушениями, поджогами, иногда – убийствами.
Упадок был всеобщим. 1 июня в Баку тысячи азербайджанцев, отношения которых с армянами все более ухудшались, заняли ратушу и требовали зерна. В Латвии безземельные крестьяне, добиваясь экспроприации баронских земель, продолжали давление на Земельный совет. На Украине 13 июня, после многократных попыток переговоров с Петроградом, Украинская рада (парламент) издала «Первый универсал», объявив о создании «автономной Украинской республики»: почти официальная независимость, весьма скверная ситуация для русских правых. Коалиционному правительству, однако, не оставалось другого выбора, кроме как принять это.
Некоторые левые довольно слабо чувствовали запутанные местные конфликты. В Баку советские «Известия» нападали на мусульманский национализм, не упоминая его противников – местных армян, евреев или русских. Азербайджанские большевики, хотя и противостояли «буржуазным» национал-федералистским требованиям Временного комитета бакинских мусульманских общественных организаций, критиковали подобную близорукость Советов: они стремились поддерживать тесную связь с «демократическим» мусульманским движением.
Два больших крыла социал-демократии расходились все дальше. В начале июня бакинские большевики, следуя за своими грузинскими товарищами из Тифлиса, прекратили всякое сотрудничество с меньшевиками. Наконец региональные организации вняли ленинскому призыву к расколу.
Частично в попытке разбавить опасную энергию национализма и радикализма русским патриотизмом, частично – для успокоения союзников правительство ускорило приготовления к одобренному Съездом Советов военному наступлению. 16 июня на Южном фронте близ Львова российская тяжелая артиллерия начала тяжелый двухдневный обстрел. Керенский, опять игравший роль главного агитатора, объявил российским войскам в Галиции, что наступление вот-вот должно начаться. Оно начнется 18 июня – в тот же день, что и запланированный Советами марш.
Меньшевики и эсеры объявили о создании еще одного организационного комитета, их газеты стали напряженно пропагандировать за собственную демонстрацию. Вскоре, 14 июня, с впечатляющим упрямством попытались создать свой отдельный комитет анархисты. Раздраженная «Правда» объявила эти планы «гибельными», и они обратились в ничто.
Большевики и межрайонцы, в соответствии с надеждами большевистского ЦК «превратить демонстрацию против воли Совета за то, чтобы власть перешла к Совету», тоже агитировали за акцию. Они надеялись на то, что Зиновьев назвал «демонстрацией в демонстрации». На их удачу, на дни с 16 по 23 июня в Петрограде была намечена Всероссийская конференция Военной организации большевиков, которая могла дать партии примерно 100 умелых агитаторов.
Достаточно расплывчатые лозунги самого Совета призывали к «демократической республике», «общему миру» и «немедленному созыву Учредительного собрания». Большевики вернулись к боевым слоганам для отмененного марша 10 июня: «Долой царскую думу!», «Долой десять министров-капиталистов!» (несоциалистов в кабинете), «Долой политику наступления!», «Хлеба! Мира! Земли!». 14 июня «Правда» заявила, что сторонники большевиков должны выйти под этими лозунгами, даже если большинство на их фабриках пойдут под другими. Руководство Совета на смех левым нерешительно попыталось настоять на том, чтобы разрешены были лишь официальные лозунги. С этой попыткой покончил большевик Федоров, прокричавший, что главным лозунгом его партии будет «Вся власть Советам!».
Тем не менее умеренные были готовы к бою. 17 июня Церетели издевался над Каменевым: «Завтра, – смеялся он, – будут манифестировать не отдельные группы, а вся рабочая столица, не против воли Совета, а по его приглашению. Вот теперь мы все увидим, за кем идет большинство, за вами или за нами».
Безусловно.
Воскресенье, 18 июня: ясное ветреное утро. Рабочие и солдаты собрались рано. Дружественные демонстрации в тот же день запланированы в Москве, Киеве, Минске, Риге, Гельсингфорсе (Хельсинки), Харькове и по всей империи.
В 9 часов утра оркестр заиграл «Марсельезу» – французский национальный гимн, ставший международным гимном свободы. Началось шествие вниз по Невскому.
Не сразу стал очевиден его колоссальный масштаб. Марш заполнил широкий проспект на мили. На улицы вышли около 400 тысяч человек.
Огромная колонна наметила пройти мимо погребения мучеников Февраля, чтобы воздать им почести. В первых ее рядах шли организаторы из Исполкома – меньшевики и эсеры из Президиума Всероссийского съезда, включая Чхеидзе, Дана, Гегечкори, Богданова и Гоца. Приблизившись к Марсову полю, они отошли в сторону. У места захоронения высилась платформа. Они поднялись на нее, чтобы взглянуть на толпу.
Ужас объял их.
Суханов увидел массу теснящихся транспарантов. «Опять большевики, – подумал он, как вспоминал позднее. – А за ними – еще одна большевистская колонна… Следующая, видимо, тоже». Глаза его расширились. Он повернул голову, чтобы медленно оглядеть всю демонстрацию. Кое-где виднелись эсеровские или официальные советские лозунги. Но они были «задавлены массой». Подавляющее большинство плакатов, надвигающихся, – по его словам, подобно лесу на Макбета, – на пораженных организаторов, были большевистскими.
Целое море «Долой десять министров-капиталистов!». Волна за волной «Мира! Хлеба! Земли!» И – горький укол советским примиренцам – бесконечное повторение: «Вся власть Советам!».
Церетели предвидел, что советский марш станет «состязанием на открытой арене». Пришло время крайне жесткого ответа. Результаты были ошеломляющими, однозначными, сокрушительными. «Воскресная демонстрация, – писала «Новая жизнь» Горького, – продемонстрировала полный триумф большевизма среди петроградского пролетариата».
Большевик за большевиком отходил от строя товарищей и обращался к Чхеидзе. Требовали освобождения недавно арестованного редактора партийной фронтовой газеты Хаустова. Чхеидзе издавал умиротворяющие звуки. Скоро этот вопрос будет вне его власти.
Вторая половина дня. Перед глазами прошла огромная колонна рабочих, больше напоминающих хорошо обученных солдат. «Какой район?» – раздался крик.
«Разве не видно? – гордо сказал руководитель группы. – Образцовый порядок! Выборгская сторона». Этот революционный район вел за собой Совет, состоявший в основном из большевиков. Красные выборгские флаги перемежались черными транспарантами – непримиримые анархисты требовали: «Долой правительство и капитал!». Многие выборгские рабочие, игнорируя официальные просьбы, несли оружие.
В 3 часа дня 2 тысячи анархо-коммунистов и сочувствующих солдат отделились от марша и быстро двинулись в сторону мрачной кирпичной громады Крестов – печально известной тюрьмы на Выборгской стороне. У ее ворот они, направив на стражников оружие, потребовали выпустить Хаустова. Перепуганные тюремщики бросились в крепостной лабиринт, чтобы привести его. Освобожденный из камеры Хаустов, пользуясь моментом, невозмутимо приказал отпустить также несколько других политических узников. Отважные анархисты рассеялись, лишь когда их товарищи очутились на воле.
Тем же вечером, пока левые ликовали по поводу событий дня, министр юстиции Переверзев – один из десяти министров-капиталистов, о которых говорили плакаты, – созвал чрезвычайное заседание правительства. Он потребовал неограниченных полномочий для того, чтобы вернуть арестантов. Он потребовал права использовать все необходимые средства. Он их получил.
В три часа утра следующего дня, 19 июня, солдаты, казаки и бронемашины окружили дачу Дурново. В зловещей белой ночи, когда посреди лета с темного неба льется слабый свет, напоминающий неясный рассвет, стены дома осветились фонарями. Через мегафон шестидесяти анархистам передали требование выдать тех, кого они вытащили из тюрьмы за день до этого. Большинство их, включая Хаустова, давно ушли; однако анархисты отказались подчиниться. Они залегли под окнами осажденного здания и выбросили бомбы, которые, однако, не разорвались. Военные выломали дверь.
Шумная беспорядочная драка. Аснин – так следует из официального отчета – попытался схватить ружье какого-то солдата. Прозвучал выстрел. Аснин погиб.
Слух о его мученической кончине быстро разошелся по району. Тем же утром ближайшие к даче Дурново заводы – в том числе «Розенкранц», «Феникс», «Металлист», «Промет» и «Старый Парвиайнен» – вышли на политический протест. Собирались толпы. Скорбные товарищи Аснина демонстрировали его тело в здании дачи; пришедшие оплакать его выстраивались в ряды.
Рабочие в ярости осаждали Исполком, призывавший к спокойствию и возвращению на рабочие места. Он начал расследование и потребовал от правительства освободить всех задержанных ночью, кому не были предъявлены конкретные обвинения. Но эти меры не успокоили рабочих. Анархисты с завода «Розенкранц» отправили делегацию в радикально настроенные 1-й пулеметный и Московский полки, чтобы предложить совместную демонстрацию против правительства. Солдаты отвергли предложение, но семена были брошены, гнев разгорался. С этого момента в Петрограде начала нарастать волна протестов.