Некоторые в толпе были не прочь поговорить не столь вежливо. Из окружающего города, из-за дворцовой ограды доносились требования арестовать руководителей коалиционного правительства. Арестовать сам Совет!
Но не было ни плана, ни руководства. Улица, вопреки уверенности Блейхмана, никого не организовала.
Наконец наступила темнота, и хотя напряжение не уменьшилось, огромные толпы рассеялись. На этот раз.
В тот вечер оставшиеся «министры-капиталисты» коалиции собрались вокруг генерала Половцева в Ставке близ Дворцовой площади. Зимний дворец и Ставка охранялись единственными войсками, на которые они могли положиться – увечными лоялистами. Подкрепление должно было подойти следующим вечером. То был долгий срок.
Разлилась ночь. Немногочисленные казачьи разъезды блуждали по городу, выискивая мятежников. Ответственный за охрану Исполкома Войтинский был на взводе: стража не смогла бы отбить сколь-нибудь серьезную атаку на Таврический дворец, и он это знал. Меньшевики и эсеры знали также, что, несмотря на сильные колебания менее радикально настроенных полков, утро принесет усиление протестов и неопределенности. Они осудили большевиков, уличили демонстрации в «контрреволюционности», протестовали против «зловещих признаков разложения».
С наступлением темноты наружу выбрались делегаты Совета, перед которыми стояла незавидная задача: отправиться в полки и на заводы, чтобы попробовать уговорить их успокоиться.
Через несколько часов большевистский ЦК срочно отправил М. А. Савельева за Лениным на дачу Бонч-Бруевича. К 4 часам утра уже распространялась составленная Сталиным и наскоро отпечатанная листовка, которая была составлена, кажется, для того, чтобы подчеркнуть значимость руководства. В тоне двусмысленной неопределенности («Это движение, вспыхнувшее в полках и на заводах, мы зовем превратить в мирное, организованное явление воли всего рабочего, солдатского и крестьянского Петрограда») она претендовала на единство цели и анализа, на влияние, которым партия не располагала.
Чтобы наверстать упущенное, большевики, понимавшие, что у них не оставалось большого выбора, предоставили непримиримой Военной организации свободу действий, позволив принимать участие в чем угодно. Разумеется, теперь, когда партийная линия изменилась, призыв Зиновьева и Каменева в «Правде» не выходить на улицу оказался не просто неэффективным, но и стеснительным. Но не было ни времени, ни материала для замены. И кто мог быть уверен в том, что именно необходимо поместить на его место? Каков был курс партии? В отсутствие ответов раздражающие слова просто вырезали.
4 июля, на второй и самый кровавый из июльских дней, «Правда» вышла с пустотой в центре первой страницы. С белой дырой без текста.
4 июля. Теплый влажный рассвет. По всему городу магазины оставались закрыты. Грузовики мятежников носились по улицам. Солдаты разряжали ружья в действительных или мнимых врагов, и в утренней тишине часто раздавалась стрельба. Улицы стали наполняться. К середине утра Петроград опять заполнился демонстрантами. В тот день вышло около полумиллиона человек.
К 9 часам утра ветхий поезд, везший Ленина, его сестру Марию и товарищей Бонч-Бруевича и Савельева, в приграничном поселке Белоострове пересек реку Сестру, разделявшую Финляндию и Россию. Хоть Финляндия и была частью Российской империи, ее граница была отмечена пунктами контроля. Бонч-Бруевич задержал дыхание, когда инспектор рассматривал их документы. Петроград бился в конвульсиях, и он боялся, что их задержат. Но мужчина сделал знак продолжать движение, и группа продолжили путь в город.
Одновременно с ними, но в устье Невы, к городу приближалась группа разнообразных кораблей. Безумная, пестрая флотилия. Восемь буксиров, торпедный катер, пассажирские паромы, три траулера, три канонерки, пара барж, тьма гражданских судов. Плывшие по течению кронштадтские матросы с винтовками за плечами махали руками, стоя у перил. Энергичный большевик Раскольников, редактор кронштадтской «Правды», привел с собой тысячи моряков. Они отправились на материк, чтобы принять участие в том, что считали кульминацией революции. Ярость Кронштадта, редута революции, обратилась против всего, что получилось реквизировать.
Когда они ускорились и приблизились, Исполнительный комитет Совета для связи со странными пришельцами выслал буксир. Связной, стоявший на его палубе, просил их уплыть и кричал через пространство водной глади, что Совет в них не нуждается. Разношерстная армада оставила его за своим кильватером.
Февральские события в Кронштадте были кровавыми и безрассудными – то был акт революционной надежды на изолированном острове в ожидании скорой контрреволюции. Теперь офицеры не командовали на их базе. Совет матросов не страдал от угрызений совести за свою местную революцию, и их прибытие значило больше, чем просто людское пополнение. Скорее, они были представителями красной крепости. Живой коллектив, политическое предсказание.
Их корабли приплыли в город. Кронштадтцы пришвартовались у Николаевского моста и в знак приветствия подняли оружие. На улицах, стоя у кромки воды, демонстранты смотрели на прибывших, подбадривали их и призывали свергнуть правительство. Но Раскольников еще не был готов направиться в Таврический дворец. Он заявил, что сначала поведет своих моряков на север по набережной, через мост и вдоль длинных глухих стен Петропавловской крепости, а затем – к особняку Ксешинской на противоположной стороне реки от дворца. Там, у особняка, он хотел бы представить матросов большевикам – или наоборот.
Когда они сходили на землю, там стояла Мария Спиридонова, горячо желавшая поприветствовать прославленных матросов.
Спиридонова – полулегендарная эсерка, убившая и сполна за это заплатившая ради народа, чьи пытки и заключение в 1906 году шокировали даже либеральное сознание. Ее храбрость, искренность и жертвенность – и, несомненно, поразительная красота – сделали из нее нечто вроде народной святой. Она была решительным противником Керенского и правительства, непримиримо занимавшим самую твердую и радикальную позицию в левом крыле своей партии.
Лишь бесполезным проявлением мелочного сектантства можно объяснить тот факт, что Раскольников не позволил Спиридоновой – великой Спиридоновой! – произнести речь перед кронштадтскими моряками. Вместо этого она, униженная и оскорбленная, осталась стоять, пока его люди проходили мимо под звуки оркестра.
Матросы с транспарантами «Вся власть Советам!» промаршировали через Васильевский остров и мимо Биржи. Наконец колонны подошли к особняку, где с балкона их приветствовали Свердлов, Луначарский и Невский. Бывшие в здании анархисты и левые эсеры, разгневанные нетоварищеским оскорблением Спиридоновой, в качестве протеста покинули это ставшее партийным собрание.
Раскольников и Флеровский прошли внутрь, где обнаружили прятавшегося от посторонних недавно вернувшегося Ленина.
Два кронштадтских большевика просили его произнести речь и поприветствовать революционных гостей. Ленин, однако, был озадачен.
Он не был рад событиям того дня и старался уклониться от участия в них, давая понять свое неприятие этой огромной и опрометчивой провокации. Но демонстранты не хотели расходиться и продолжали его вызывать. Крики были слышны через стены особняка.
Наконец, пока напряжение не достигло опасной точки, Ленин сдался напору толпы. Под бурные овации он вышел на балкон.
Его нерешительность, однако, была очевидна. Его речь была необыкновенно миролюбивой. Ленин приветствовал матросов с удивительной мягкостью; выразил скорее надежду, чем требование, передачи всей власти Советам. Он настаивал на самообладании и бдительности.
Даже многие верные партийцы оказались в замешательстве. В особенности, как пишет один кронштадтский большевик, они были сбиты с толку ленинскими призывами к мирной демонстрации перед «колонной вооруженных людей, желающих ринуться в бой».
«При взгляде на них, – сказала дочь британского посла о восставших кронштадтских матросах на улицах, – возникает вопрос: какая судьба ждет Петроград, если он окажется во власти этих головорезов с их небритыми рожами, сгорбленной походкой, безоговорочной жестокостью». Действительно, какая же? Разве город не принадлежал им? Но это была скорее демонстрация, чем восстание.
Военная организация агитировала в гарнизоне Петропавловской крепости, где в атмосфере криков и споров ей удалось перетянуть на свою сторону 8 тысяч человек. Вооруженные радикалы, рассредоточившись по городу, взяли под контроль антибольшевистские газеты и выставили стражу у вокзалов. Шум стрельбы не прекращался: левые и правые вступали в кровавые стычки.
В послеобеденные часы около 60 тысяч человек шли мимо церкви на углу Садовой улицы и Апраксина переулка. Сверху зазвучали выстрелы; демонстранты в панике рассеялись. Пятеро убитых остались лежать на земле.
К 3 часам дня огромная матросская демонстрация забила окруженные изящными фасадами Невский и Литейный проспекты, где добропорядочные магазинные витрины были украшены лозунгами в поддержку военного наступления и правительства. Любопытные богачи смотрели сверху на протестующих. Откуда-то раздался выстрел. Несший черный флаг анархист погиб. Среди ответного огня и хаоса демонстранты снова ринулись врассыпную, падая на землю и виляя для безопасности. Матросы грубо врывались в нетронутые до этого дома, искали и порой находили оружие. Одна кровь пролилась, другая бурлила; люди вновь проливали ее в ответ и линчевали некоторых из захваченных.
Разгоряченные протестующие, попадавшие под обстрел и стрелявшие сами, соединились у Таврического дворца. Снова и снова они выкрикивали свои требования: «Вся власть Советам!» Небеса разверзлись ливнем, подстегнувшим апокалиптические настроения у многих участников шествия. Когда начала опускаться темнота, кто-то выстрелил из промокшей винтовки в сторону дворца, и по толпе разлилась паника. Кронштадтцы требовали встречи с министром юстиции Переверзевым, чтбы услышать от него, по какой причине не был освобожден анархист Железняков, арестованный в даче Дурново.