Дежурный ответ Корнилова – Керенский должен оставаться на своем посту – был менее интересен, чем сам вопрос. Причина содержавшейся в нем меланхолии неясна. Искал ли Керенский подтверждения, что Корнилов его поддержит? Или он неуклюже прощупывал возможность установления диктатуры Корниловым?
Всем нам имя легион, и Керенский более всех подходил под эту метафору. Его грустный вопрос, вероятно, выражал одновременно и страх перед возможностным отстранением от власти, капитуляцией перед жестким главнокомандующим, и надежду на них. Политическое влечение к смерти.
Ненависть к войне все усиливалась. Со всей страны приходили сообщения о сопротивлении солдат отправке на фронт.
Вокруг фигуры Корнилова развернулись баталии пропагандистов, отражавшие усиление разрыва между крайне правыми, к которым склонялись кадеты, и ослабляющейся властью социалистов. 4 августа «Известия» намекали на существование намерений заменить Корнилова относительно умеренным генералом Черемисовым, допускавшим сотрудничество с солдатскими комитетами. На это 6 августа Совет Союза казачьих войск назвал Корнилова «единственным генералом, могущим возродить боевую мощь армии и вывести страну из крайне тяжелого положения», и намекнул на вероятность восстания в случае его отстранения.
Корнилова поддержал Союз георгиевских кавалеров. Видные московские консерваторы под руководством Родзянко посылали ему сентиментальные телеграммы, витийствовавшие: «В грозный час тяжелого испытания вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верой». Шла словесная гражданская война.
Корнилов потребовал от Керенского власти над Петроградским военным округом. К удовольствию жаждущих переворота правых, он приказал главе своего штаба Лукомскому сконцентрировать войска близ Петрограда – это позволит быстро переместить их в столицу.
Эти маневры происходили на фоне не только катастрофической и все более ухудшавшейся экономической и социальной ситуации, но и сознательного и умышленного обострения напряженности между различными крайне правыми группами. В начале августа могущественный текстильный фабрикант Павел Рябушинский открывал собрание трехсот промышленных и финансовых магнатов. «У Временного правительства была лишь видимость власти, – сказал он. – Фактически воцарилась шайка политических шарлатанов… Правительство налегает на налоги, в первую очередь облагая жестоко торгово-промышленный класс… Не лучше ли во имя спасения родины наложить опеку на расточителей?»
Прозвучал поразительно садистский пассаж, ошеломивший левых: «Костлявая рука голода и народной нищеты схватит за горло друзей народа!»
Эти «друзья народа», которых Рябушинский так мечтал зажать меж хищных костлявых пальцев, были социалистами.
Однако давление усиливалось не только справа. В тот же день, 6 августа, в Кронштадте 15 тысяч рабочих, солдат и матросов митинговали против ареста большевистских руководителей – Стеклова, Каменева, Коллонтай и прочих. Примерно такое же по масштабам собрание в Гельсингфорсе требовало передачи власти Советам. Конечно, по мнению многих большевиков, это требование уже устарело, но оно свидетельствовало о полевении большинства рабочих. На следующий день рабочая секция Петроградского совета под давлением большевиков и левых эсеров критиковала арест левых лидеров и возвращение смертной казни на фронте. Она выиграла голосование. Меньшевики и эсеры начали жаловаться на движение членов их партий влево – к левым крыльям, собственным максималистским секциям, их организаций или за их пределы.
Признаки восстановления левых сил не были ни равносильны, ни повсеместны: к примеру, 10 августа на выборах в Одессе большевики получили лишь 3 из 100 мест. Но на луганских муниципальных выборах в начале августа большевики получили 29 из 75 мест. На выборах в Ревеле (нынешний Таллин) им досталось более 30 процентов голосов; примерно столько же, чуть позднее, в Твери; в Иваново-Вознесенске их результат был вдвое выше. На территории империи в целом тенденция была очевидной.
Забившийся в свою хижину от проливного дождя Ленин был напуган донесшейся руганью. По мокрой роще к нему направлялся казак.
Мужчина попросил убежища от ливня. У Ленина не оставалось иного выхода, кроме как отойти в сторону и пропустить его. Когда они уселись, прислушиваясь к барабанной дроби капель, хозяин спросил гостя, что привело его в такое глухое место.
Облава, сказал казак. Он искал кого-то по фамилии Ленин. Приказано взять живым или мертвым.
Что же, спросил Ленин, сделал этот негодяй?
Казак махнул рукой в знак того, что не знает деталей. Ему известно лишь, что беглец был смутьяном; он был опасен; и он был неподалеку.
Когда небо наконец прояснилось, гость поблагодарил хозяина и углубился в мокрую траву, продолжая поиски.
После этого тревожного случая Ленин и ЦК, с которым тот состоял в тайной связи, решили, что ему следует перебраться в Финляндию.
8 августа Зиновьев и Ленин покинули свое укрытие в компании Емельянова, финского «старого большевика» Александра Шотмана и колоритного активиста Эйно Рахьи, обладателя выдающихся усов. Через прибрежное болото они направились к местной станции – длинное, трудное путешествие по топям, осложнившееся утратой маршрута и недопониманием, – и в конце концов вышли к железной дороге у деревни Дибуны. Их беды не кончились: там, на платформе, подозрительный юнкер узнал и арестовал Емельянова. Но Шотман, Рахья, Зиновьев и Ленин успели запрыгнуть в прибывший поезд до станции Удельной в пригородах Петрограда.
Оттуда Зиновьев отправился в столицу. Путешествие же Ленина еще не было закончено.
На следующий день поезд № 293 из Финляндии прибыл на станцию Удельную. Машинистом его был Гуго Ялава – железнодорожник, революционер, убежденный марксист.
«Я подъехал к концу платформы, – вспоминал он, – где из-за деревьев вышел и поднялся в кабину мужчина. Конечно, это был Ленин, хотя я с трудом узнал его. Он должен был стать моим кочегаром».
Фотография в поддельном паспорте, с которым поехал Ленин – «Константин Петрович Иванов», – стала известной. Высоко сидящая на курчавом парике кепка, незнакомые без бороды, криво приподнятые контуры рта; можно узнать лишь его глубоко посаженные маленькие глаза.
Ленин, закатав рукава, принялся за работу с таким пылом, что паровоз начал изрыгать щедрые клубы дыма. Еще машинист вспоминал, с каким удовольствием Ленин работал лопатой, кормя машину, заставляя ее ехать быстрее, увозя его по шпалам и рельсам все дальше.
Сошедшему наконец с поезда кочегару Ленину предстояло еще идти окольными путями. Только в 11 часов вечера 10 августа Ленин прибыл в маленькую скромную квартиру в доме № 1 на площади Хаканиеми в Гельсингфорсе. Здесь жила чета Ровио. Социал-демократ Кустаа Ровио согласился укрыть русского марксиста, пока его жена навещала семью.
Большой, солидный Ровио пережил крайне невероятный карьерный поворот. Старый социалист, теперь он был также главой гельсингфорской полиции.
Как именно сочетал он эту роль с революционными убеждениями, неясно. О госте, который несколькими годами ранее призывал заниматься складированием «бомб или камней и т. д. или кислот», чтобы обрушивать их на коллег Ровио, он говорил: «Я никогда не встречал такого приятного и обаятельного товарища».
Единственная просьба Ленина – и в ней он был непреклонен – состояла в ежедневном снабжении его российскими газетами и в организации тайной доставки писем его партийным товарищам. Ровио выполнял ее даже тогда, когда, ввиду надвигающегося возвращения его жены, Ленин переехал в квартиру пары социалистов Блумквистов в близлежащем переулке Телекату.
Крупская не раз навещала мужа собственными опасными тропами, пешком переходя границу по лесу. Сам Ленин гулял по Гельсингфорсу удивительно свободно. «Надо было действовать быстрее, Керенский, – с удовольствием заявлял он за кухонным столом Блумквистов, читая об охоте на него правительства, – чтобы поймать меня».
На протяжении августа, как и в июле и сентябре, Ленин главным образом писал: послания, письма, инструкции для товарищей и другой, более объемистый труд. В первый же день Ровио обнаружил, что Ленин уснул за столом, уткнувшись головой в руки перед мелко исписанной тетрадью. «Снедаемый любопытством, – сообщал Ровио, – я начал переворачивать страницы. Это была рукопись его книги «Государство и революция».
Выдающийся, яркий синтез непримиримого антиэтатизма с временной необходимостью «буржуазного государства без буржуазии» под властью пролетариата; этот исторический текст, названный Лючио Коллетти «величайшим вкладом Ленина в политическую теорию», писался в изобилующей комарами приозерной хижине, а затем – за столом полицейского. Когда обстоятельства изменятся и Ленин уедет обратно в Россию, сочинение не будет еще полностью завершено. Текст обрывается на легендарной фразе: «Приятнее и полезнее «опыт революции» проделывать, чем о нем писать».
10 августа – в тот же день, когда Ленин оказался на квартире Ровио, – Корнилов по настоянию Савинкова снова прибыл в Петроград, чтобы встретиться с Керенским. Необходимо было обсудить новые требования генерала: теперь он хотел контроля над железными дорогами и военной промышленностью. Также он императивно настаивал на предоставлении ему права применять любые необходимые, на его взгляд, чрезвычайные репрессивные меры, в том числе отправку не выполнявших норму рабочих на фронт.
Недоверие между премьер-министром и генералом было столь сильно, что Корнилов прибыл с солидной и провокационной охраной. То был отряд мусульманских бойцов так называемой Дикой дивизии, составленной из превращенных в легенду добровольцев со всего Кавказа; они были выбраны, чтобы устрашить наблюдателей. С тревогой Керенский наблюдал из окон Зимнего дворца, как в конце улицы всадники в красной форме, с ятаганами и пулеметами, трусцой сопровождали машину Корнилова. Они заняли позиции у ворот дворца подобно врагам, готовящимся к переговорам.
Встреча прошла холодно. До Корн