илова дошли слухи о его возможной отставке, и он с угрожающим видом посоветовал Керенскому не делать подобных шагов. Когда тот отказался удовлетворить все его требования, Корнилов стал настаивать на рассмотрении его дела кабинетом министров; но Керенский собрал только неформальную группу, не включавшую кадетов, которая принципиально согласилась с большей частью требований Корнилова, но не могла назвать точные сроки и продолжала противостоять переводу железных дорог и промышленности на военное положение. Генерал ушел в тяжелом расположении духа.
На самом деле отчаявшийся Керенский, учитывая масштабы общественного коллапса, не был слишком уж против даже тех мер, что были отвергнуты. Однако, по понятным причинам, он боялся реакции, которую подобные действия могли вызвать в Совете и за его пределами. Его стратегия «лавирования» привела к тому, что теперь он вызывал гнев как у левых, так и у правых.
В отчаянной попытке примирить углубляющийся общественный раскол Временное правительство попыталось созвать символическое консультативное собрание. Предполагалось, что на Московское государственное совещание съедутся около двух с половиной тысяч делегатов, представляющих профсоюзы, думы, коммерцию и советы. Событие должно было состояться с 12 по 14 августа в блестящем неоклассическом здании московского Большого театра.
Большевики как члены Совета и ВЦИКа имели право на отправку делегации. Изначально они планировали показательно выйти после оглашения презрительной декларации, но Чхеидзе перевел дух и отказался допустить что-либо подобное. Партия решила, что она не явится совершенно.
Крайне левое большевистское Московское региональное бюро призвало к однодневной забастовке в день открытия совещания. Московский совет, в котором незначительно преобладали центристские эсеры и меньшевики, выступил против этого шага в узком смысле, но вследствие победы большевиков в дискуссиях и спорах на предприятиях города большая часть рабочих осталась дома. Делегаты выходили на улицы, где нельзя было найти извозчика и не работали рестораны. Сам буфет театра был закрыт: забастовка заставила участников этого спектакля национального и классового единения самим готовить себе еду. И делать это в темноте: газовые фонари не горели.
Следует признать, писали контролируемые Московским советом «Известия», «что большевики – это не «безответственные группы», а один из отрядов организованной революционной демократии, за которым стоят широкие массы».
Это вынужденное признание состоялось на фоне необыкновенно тесного сотрудничества большевиков с меньшевиками и эсерами. Если быть точным, не революционного: скорее, его можно назвать антиконтрреволюционным сотрудничеством. Умеренные социалисты были достаточно разумны, чтобы понимать, что – сколь бы ни были сильны их разногласия с более левыми силами – если неугомонные реакционеры победят в стране, то большевики окажутся на линии огня первыми (и это не метафора), но и их самих не пощадят.
Дело в том, что крайне тревожные слухи о намерениях Корнилова и правых распространились столь широко, что Московский Совет был вынужден сформировать Временный революционный комитет для защиты правительства и Совета путем мобилизации низовых активистов. Наряду с двумя меньшевиками и двумя эсерами в него входили знаменитые большевики Ногин и Муралов. Безоговорочным признанием эффективности пропаганды большевиков по сравнению с агитацией умеренных социалистов стало то обстоятельство, что Московский Совет предоставил партии – даже так скоро после Июльских дней – временный доступ в казармы Московского гарнизона, дабы агитировать за защиту совета.
В атмосфере такой политической напряженности совещание намеревалось сгладить противоречия между правыми и левыми. В этом оно не просто потерпело провал; оно оказалось гротескно контрпродуктивным.
Здание, где открылось Московское государственное совещание, было разделено буквальным, очевидным образом. В правой части зала расположилась численно несколько доминировавшая элита – промышленники, кадеты, предприниматели, профессиональные политики, высокопоставленные военные. В левой сидели умеренные социалисты, интеллигенция, меньшевистские адвокаты и журналисты, профсоюзные организаторы, младшие офицеры и рядовые. А ровно в центр с совиной точностью уселся Керенский.
«Пусть знает каждый, пусть знают все, кто уже раз пытался поднять вооруженную руку на власть народную, пусть знают все, что эти попытки будут прекращены железом и кровью», – декламировал он, и зал в первый и последний раз аплодировал в полном составе на этот выпад в сторону большевиков. «И пусть еще более остерегаются те последователи неудачной попытки, которые думают, – продолжал он, – что настало время, опираясь на штыки, ниспровергнуть революционную власть». На это предупреждение Корнилову овации раздались лишь слева.
Неестественный и возбужденный Керенский бредил с дрожью на протяжении двух часов, перемещаясь по сцене. «Этот человек как будто хотел кого-то устрашить и произвести впечатление силы и власти, – писал с презрением Милюков. – В действительности он возбуждал только жалость».
Наивный сторонник социального мира мог бы отметить крайне оптимистичные моменты – например, когда Церетели поднялся на сцену, чтобы пожать руку известному промышленнику Бубликову. Но таких моментов было мало, а сами они – неубедительны. Когда кадет Маклаков потребовал от правительства «найти в себе мужество дерзать и вести страну за собой, ибо грозный суд приближается», правые аплодировали, а левые промолчали. Когда Чхеидзе зачитал платформу ВЦИКа, овации раздались со стороны левых, а правые бросали хмурые взгляды. Первая сторона хлопала, вторая сидела с каменным видом. Аплодировала вторая – первая свистела.
12 августа Корнилов, снова в сопровождении своей мусульманской гвардии, прибыл в Москву. На вокзале его встречало скопление юнкеров, оркестр и представители женского батальона смерти. Эти женские военные подразделения были сформированы по приказу Керенского под началом выдающейся новгородской женщины-солдата Марии Бочкаревой, которая в начале войны добилась царского разрешения вступить в армию и отличилась в кровавом бою. Корнилов вышел из кольца охраны и попал под дождь из лепестков, который обрушила на него эта экстатическая толпа представителей высшего класса.
Кадет Родичев в приветственной речи умолял его: «Спасите Россию, и благодарный народ увенчает вас». Первая остановка Корнилова, крайне символичным образом, состоялась у Иверской часовни, где обыкновенно молились цари. Среди принятых им в тот день собеседников не один обсуждал вопрос о вооруженном свержении правительства: к примеру, представленная Путиловым и Вышнеградским правая группа предпринимателей «Общество экономического возрождения России», зашла настолько далеко, что предложила средства именно для установления авторитарного режима.
На следующий день, 13 августа, Корнилов пришел в Большой театр, чтобы вести речь.
Керенский остановил его, когда тот готовился взойти на сцену набитого зала Московского совещания. Он просил генерала ограничить замечания военными вопросами.
Корнилов ответил: «Я буду говорить по-своему».
Он поднялся. Правые встали в овациях. «Прозвучали крики», – сообщает отчет. «Хамы! Встать!»; никто на скамьях слева не повиновался.
К большому облегчению Керенского, Корнилов, никогда не бывший хорошим оратором, произнес речь одновременно неумелую и поразительно мягкую. Непрерывный рев правых был вызван скорее восприятием его как лидера, а не какими-то конкретными словами.
После Корнилова ораторы один за другим ругали революцию, разорившую Россию, и громко желали восстановления порядка. Избранный предводитель – атаман – донского казачества генерал Каледин заявил, к удовольствию правых, что «расхищению государственной власти центральными и местными комитетами и Советами должен быть немедленно и резко поставлен предел». Молодой казачий офицер Нагаев тут же сказал, что трудящиеся казаки не согласны с Калединым, и добился соответствующего исступления слева.
Когда он говорил, кто-то справа перебил его криком: «Германские марки!» Обвинение в измене вызвало переполох. Когда кричавший не обозначил себя, Керенский наконец заявил: «Есаул Нагаев и все присутствующие здесь русские люди совершенно удовлетворены молчанием труса». То был редкий момент, когда человек, считавшийся когда-то надеждой России, хорошо сыграл левого.
Заключительное слово Керенского, напротив, почти целиком состояло из невразумительной, жалкой смеси затянутости и сентиментальщины. «Пусть мое сердце превратится в камень, пусть угаснут все аккорды моей веры в человека, пусть увянут и погибнут цветы моих грез о человеке, – вопил он. – Я выброшу ключи от этого сердца, любящего людей, и буду думать лишь о государстве».
Из аудитории раздалось несколько расчувствованных любезных выкриков: «Вы не можете! Сердце вам не позволит!» – но для большинства слушателей спектакль был попросту мучителен. Даже один из все тающего круга сторонников Керенского, Степун, неловко признал, что «в его речи слышалась не только агония его воли, но и его личности».
Итак, медленная смерть Временного правительства продолжалась.
По мере продолжения мучительной войны войска либо радикализовались, либо теряли надежду, либо одновременно переживали оба процесса. Они писали горькие, яростные письма руководству страны. Один солдат, Кучлавок, со своим полком отправил в «Известия» длинную, почти бессвязную отчаянную проповедь о том, что революция не дала результатов, оказалась неудавшимся апокалипсисом, катастрофой, которая не может привести к возрождению.
«Теперь должен был появиться новый Спаситель мира, который сможет уберечь людей от всех опасностей земной жизни и положит конец этим кровавым дням, так чтобы не погибала ни одна тварь земная, созданная не князьями и правителями, а богом данной природой, так как бог есть невидимое существо, живущее во всяком, кто обладает совестью и говорит нам жить в дружбе, но нет, есть злые люди, которые сеют среди нас смуту и натравливают нас друг на друга, заставляя нас убивать, они хотят для других того, чего не пожелали бы себе… Они говорят, что войну нам навязал Николай. Николай свергнут, так кто же навязывает войну нам сейчас?»