Открытие съезда отложили почти на восемь часов, и делегаты Советов не собирались ждать еще больше. Через час после первого выстрела в большом колонном Зале Собраний Смольного открылся Второй Всероссийский съезд Советов.
Зал переполнял тяжелый табачный дым, несмотря на многочисленные замечания, многие из которых радостно принимались и самими курильщиками, что курение запрещено. У многих делегатов, отметил Суханов с содроганием, были «серые черты большевистской провинции». Для его изысканного и интеллектуального взгляда они выглядели «угрюмо», и «примитивно», и «мрачно», а также «грубо и невежественно».
Из 670 делегатов 300 были большевиками. 193 – эсерами, больше половины из которых принадлежали левой фракции партии; 68 меньшевиков; 14 меньшевиков-интернационалистов. Остальные были либо независимыми, либо из мелких группировок. Количество присутствующих большевиков ярче всего говорило о большой поддержке партии среди голосующих за представителей на местах; также они получили больше своей пропорциональной доли благодаря в чем-то небрежной организации. Но даже после этого у них не было большинства без поддержки левых эсеров.
Однако об открытии объявил звоном колокольчика не большевик, а меньшевик. Большевики пытались сыграть на тщеславии Дана, предложив ему эту роль. Но он тут же сокрушил их надежды на межпартийное товарищество или сближение: «Центральный исполнительный комитет считает излишним открывать настоящее заседание политической речью, – объявил он. – В это время наши партийные товарищи находятся в Зимнем дворце под обстрелом, самоотверженно выполняя свой долг министров, возложенный на них [нами]».
Дан и другие центристы, возглавлявшие Совет с марта, освободили свои места для нового президиума, собранного по пропорциональному принципу. Под шумное одобрение на сцену взошли четырнадцать большевиков, среди них Коллонтай, Луначарский, Троцкий, Зиновьев, и семь левых эсеров, в том числе великая Мария Спиридонова. Меньшевики с возмущением отказались от своих трех мест. Еще одно место было за меньшевиками-интернационалистами: в одновременно благородном и жалком жесте фракция Мартова отказалась занять его, но оставила за собой право передумать.
Как только новое революционное руководство заняло места и приготовилось к обсуждению, стены зала задрожали от очередного пушечного выстрела. Все замерли.
Теперь стреляли орудия Петропавловской крепости, и, в отличие от выстрела «Авроры», эти не были холостыми.
Масляные вспышки взрывов отражались в водах Невы. Снаряды взмывали вверх, дугой прорезали ночь и со свистом обрушивались на цель. Многие из них, то ли по милосердию, то ли по недомыслию, сгорали еще в воздухе – громко, зрелищно, не принося никому вреда. Многие другие под грохот брызг погружались глубоко в воду.
Красногвардейцы начали стрелять из своих укреплений. Их пули осыпали стены Зимнего дворца. Оставшиеся внутри министры съежились под столом, прячась от осколков стекла.
В Смольном под зловещие отзвуки штурма Мартов громко заговорил с дрожью в голосе. Он настаивал на мирном разрешении ситуации. Хрипло призвал к прекращению огня. К началу переговоров о межпартийном, едином, социалистическом правительстве.
Он заслужил воодушевленные аплодисменты от зрителей. Левый эсер Мстиславский, вошедший в Президиум, выразил Мартову полную поддержку. Как и – криками – большая часть присутствующих, в том числе большевики из местных Советов.
От имени руководства партии поднялся Луначарский и, ко всеобщему удивлению, заявил, что «фракция большевиков решительно ничего не имеет против предложения Мартова».
Делегаты проголосовали по поводу предложения Мартова. Он получил единогласную поддержку.
В зале присутствовала Бесси Битти, корреспондентка «Сан-Франциско бюллетин». Она понимала важность увиденного. «Это был, – писала она, – решающий момент в истории русской революции». Казалось, что вот-вот появится на свет демократическая социалистическая коалиция.
Но мгновение затянулось, и вновь со стороны Невы послышались выстрелы. Их отголоски сотрясли стены зала, и пропасть между воззрениями разных партий вновь стала очевидной.
«За спиной съезда ‹…› совершена преступная политическая авантюра, – высказался офицер-меньшевик Хараш. – Меньшевики и эсеры считают необходимым отмежеваться от всего того, что здесь происходит, и ‹…› оказать упорное сопротивление попыткам захватить власть».
«Он не представляет 12-ю армию! – выкрикнул озлобленный солдат. – Армия требует передачи власти Советам!»
Буря протеста. Правые эсеры и меньшевики по очереди криком осуждали большевиков и заявляли, что они покинут собрание, а левые освистывали их.
Настроение становилось все более озлобленным. Заговорил Хинчук, представитель Московского Совета: «Единственным возможным мирным выходом из положения остаются переговоры с Временным правительством», – настаивал он.
Бедлам. Слова Хинчука были либо катастрофической недооценкой ненависти к Керенскому, либо намеренной провокацией. Они вызвали ярость не только у не верящих своим ушам большевиков. В конце концов Хинчук попытался перекричать шум: «[Мы] покидаем настоящий съезд!»
Посреди топота, шиканья и свиста, последовавшими за этим объявлением, меньшевики и эсеры замешкались. Все-таки угроза ухода была последним козырем.
В это время городская Дума Петрограда обсуждала безысходный звонок Маслова. «Пусть наши товарищи знают, что мы не бросили их, пусть они знают, что мы готовы умереть вместе с ними», – воскликнул эсер Наум Быховский. Либералы и консерваторы встали, чтобы выразить свое согласие присоединиться к тем, кто заперт в Зимнем дворце под огнем; показать, что они тоже готовы умереть за правительство. Кадетка графиня София Панина провозгласила, что готова «стать перед орудиями».
Большевики с презрением проголосовали против. Они сказали, что тоже уйдут, но не во дворец, а в Совет.
Закончив собрание, две несогласные группы пилигримов вышли во тьму.
В Смольном Эрлих из еврейского Бунда прервал заседание новостями о решении депутатов городской Думы. Он сказал, что настало время всем, «кто не желает кровопролития», присоединиться к маршу ко дворцу, чтобы выразить солидарность с кабинетом министров. Левые вновь сыпали проклятиями, когда меньшевики, эсеры, Бунд и другие небольшие группы поднялись и наконец покинули заседание, оставив большевиков, левых эсеров и взволнованных меньшевиков-интернационалистов позади.
Добровольные изгнанники с трудом добрались из Смольного до Невского проспекта и Думы под холодным ночным дождем. Там они встретились с депутатами, а также меньшевиками и эсерами из Исполнительного комитета крестьянских Советов и вместе отправились на марш солидарности с кабинетом министров. Они шли четверками за мэром Шрейдером и министром снабжения Сергеем Прокоповичем. Захватив с собой хлеб и колбасу для министров и распевая «Марсельезу», группа из трехсот человек шла умирать за Временное правительство.
Они не преодолели и одного квартала. У канала революционеры преградили им путь.
«Мы требуем, чтобы нас пропустили! – кричали Шрейдер и Прокопович. – Мы отправляемся в Зимний дворец!»
Озадаченный матрос отказался их пропускать.
«Стреляйте, если хотите! – подстрекали участники марша. – Если вы настолько бессердечны, чтобы стрелять в русских и товарищей, то мы готовы умереть! Мы открываем грудь перед вашими пулеметами!»
Необычное противостояние продолжалось. Левые отказывались стрелять, правые требовали прохода и/или расстрела.
«А что вы сделаете?» – крикнул кто-то на матроса, упорно отказывающегося его убивать.
Рассказ Джона Рида о произошедшем дальше очень известен: «Тут появился другой матрос, очень раздраженный. «Мы вас прикладами! – решительно вскрикнул он. – А если понадобится, будем и стрелять. Ступайте домой, оставьте нас в покое!»
Такая перспектива едва ли подходила защитникам демократии. Поднявшись на ящик, размахивая своим зонтиком, Прокопович объявил последователям, что они должны спасти этих матросов от самих себя: «Мы не можем нашей невинной кровью запятнать руки этих невежественных людей! Быть расстрелянными, а тем более избитыми этими стрелочниками ниже нашего достоинства. Вернемся в Думу и обсудим средства спасения страны и революции!»
На этом самопровозглашенные morituri за либеральную демократию развернулись и отправились в до стыдного краткое обратное путешествие, не забыв забрать колбасу.
Мартов оставался в Зале Собраний на всеобщей встрече. Он все еще отчаянно желал добиться компромисса. Теперь он представил резолюцию, в которой раскритиковал большевиков за предупреждение воли съезда и вновь предложил начать обсуждение широкого, включающего все фракции социалистического правительства. Она почти полностью повторяла его призыв двухчасовой давности, с которым, несмотря на желание Ленина порвать с центристами, большевики не стали спорить.
Но за два часа многое произошло.
Когда Мартов вернулся на место, возникла неразбериха, и в зал, к удивлению и радости делегатов, протиснулись большевики из Государственной думы. Они сообщили, что пришли «победить или умереть вместе со Всероссийским съездом».
Когда аплодисменты улеглись, Троцкий начал ответную речь Мартову: «Восстание народных масс не нуждается в оправдании, – начал он. – То, что произошло, – это восстание, а не заговор. Мы закаляли революционную энергию петербургских рабочих и солдат. Мы открыто ковали волю масс на восстание, а не на заговор… Народные массы шли под нашим знаменем, и наше восстание победило. И теперь нам предлагают: откажитесь от своей победы, идите на уступки, заключите соглашение. С кем? Я спрашиваю: с кем мы должны заключить соглашение? С теми жалкими кучками, которые ушли отсюда и которые делают эти предложения? Но ведь мы их видели целиком. Больше за ними нет никого в России. С ними должны заключить соглашение, как равноправные стороны, миллионы рабочих и крестьян, представленных на этом съезде, которых они не в первый и не в последний раз готовы променять на милость буржуазии? Нет, тут соглашение не годится. Тем, кто отсюда ушел и кто выступает с предложениями, мы должны сказать: вы – жалкие единицы, вы – банкроты, ваша роль сыграна, и отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит бы