Со стороны города донеслось постукивание колес, замерцало пятно прожектора. Что-то быстро на обрыв связи отреагировали…
— Паровоз! — сказала Катрин в дверь будки.
— Откуда? — деловито уточнила Лоуд, беря железнодорожный фонарь. — Ежели с Пятидесятой, так то одно, а напротив, с Гатчины, так иное.
— С города.
— С города нам никого не надо. Ездют, ездют, сами не знают, чего ездют.
Подруги поменялись диспозицией: Катрин с маузером села у окна, Лоуд, на ходу меняя внешность и деловито помахивая фонарем, двинулась навстречу гостям. Теперь вместо коренастого балтийца по шпалам вышагивал подтянутый поручик в ладной шинели. Вот вскинул над головой фонарь, предупреждающе замахал. Маневровый паровоз, толкавший впереди себя символически блиндированную платформу с солдатами, окутался паром, замедлил ход.
— Диверсия! — завопил с насыпи л-поручик. — Рванули мерзавцы пути и ушли к поселку. Мои орлы за ними кинулись, преследуют. Догонят, чертт бы их взял, непременно догонят. Давайте к станции, ремонтников срочно сюда!
С платформы что-то неразборчиво закричали.
— Верно! — отозвался л-поручик. — Только поживее! И, прапорщик, будьте любезны, оставьте хоть пулемет с расчетом. Не ровен час, опять наскочат…
С платформы спустили «максим», коробки с лентами, маневровый паровоз устремился назад, в сторону Петрограда. Катрин слушала, как бравый оборотень руководит установкой пулемета:
— Туда вот рылом, туда! Насыпь присторожить. Братец, в будку загляни, там мешки и доски есть, можно обустроиться.
Солдат сунулся в дверь, попытался что-то разглядеть в слабом мерцании огня печурки.
— Винтовку в угол поставь, — мягко предложила Катрин.
Солдат увидел маузер, спешно поднял руки — выроненная винтовка бухнула прикладом по шинели, накрывавшей ранних пленных — под ней замычали.
Второго пулеметчика Лоуд приголубила дробяным мешочком, этого обесчувственного пришлось заволакивать в будку собственными силами.
— Хлопотное дело, — прокомментировала оборотень, связывая руки бедняге. — Вот не люблю я этих полков, рот и прочих батальонов: жуткое многолюдье и опять же суета.
— Суета будет, если ремонтники прибудут раньше, чем…
— Не прибудут. Их, ремонтников, еще организовать надо. Да и вон — слышишь! — Лоуд подняла палец. — Идет наш долгожданный, литерный, военно-кавалерийский. Все рассчитано с профессорской пунктуальностью. Занимай уютное местечко у пулемета. Он хоть нужной системы? Управишься? Там у них особого выбора не было.
— Уж как-нибудь.
— Надеюсь на твое профессиональное прикрытие. Да, чуть не забыла, сейчас мы вернемся.
Лоуд сгинула и почти тут же явилась уже не одна — возникли шагах в пяти от «стартовой» точки.
— Сдурела?! — ошеломленно ахнула Катрин. — Она же не готова!
— Чего это «не готова»? — удивилась оборотень, в очередной раз меняя облик. — Мы неоднократно беседовали, обучались, и вот он — славный момент дебюта. Трусить мы не станем!
Эшелон подкрадывался осторожно — предупреждающий фонарь видели издали. Паровоз остановился шагах в двухстах, насыпь там изгибалась, угадывались живо рассыпающиеся из вагонов казаки с винтовками. После паузы трое двинулись по полотну к будке. Одинокий человек с фонарем неспешно шагал им навстречу…
Разглядев встречающего, есаул онемел. Оба казака тоже обмерли, младший чуть не уронил карабин.
— Царь!
Шедший навстречу л-Николай-II повыше поднял фонарь:
— Здорово, станичники! Донцы?
— Так точно, ваше импер… — есаул, уж немолодой, видавший виды, сбился.
Император махнул дланью:
— Без чинов. Я в отставке, давно корону на гвоздик повесил. Сперли уж небось, демократские мазурики.
Казаки неуверенно заулыбались. Отставной царь одет был легко: без шинели, на кителе блестит одинокий георгиевский крестик, погоны сняты, фуражка лихо сбита чуть на бок — действительно в отставке, по-простому. В остальном — истинный император, как на картинке, даже лучше, проще и веселее. Видать, успел отдохнуть без трона.
— Смех смехом, станичники, а дела-то нехороши, — л-Николай указал фонарем в сторону разодранного взрывом, задравшегося поросячьим хвостиком рельса. — Рванули чугунку, не иначе как по вашу душу старались. Хорошо мы с конвойцами из гостей возвращались, на звук свернули. Джигиты мои следом за мерзавцами, а я гляжу — поезд! Вообще-то, мне на люди показываться нельзя, уговор с новым правительством строгий. Ну, уж тут такое дело, пришлось выбирать, — вдруг под откос слетите? Рискнул я объявиться. Вы уж не выдавайте отставника, я ж под честное слово отпущен, нельзя мне на общество.
— Так точно, ваше… — есаул опять сбился.
— Просто Николай Александрович, — великодушно разрешил пенсионер Романов. — Или «гражданин полковник», звания меня никто не лишал.
— Так точно! — казаки отдали честь.
— А что там, в Петрограде? — осмелился спросить есаул. — Говорят, бунтуют сильно, офицеров и казаков прямо на улицах стреляют.
— Сильно преувеличено, — Николай открыл портсигар, угостил папиросками казаков. — Но неспокойно, это да. Керенский — сопля адвокатская, разве он что может? Эх, дурила! Большевики опять же свое жмут. Наглые, просто жуть. Но и понять можно — хлеб в город завозят дурно, бабы ропщут, детишки скулят, кругом дороговизна и недовольство, все жалуются и плачутся. Спекуляция торжествует, в лавках за селедку как за осетров требуют. Сущее безобразие!
— Это все жиды мутят, — шалея от собственной наглости, осмелился вставить казак постарше.
— И это тоже, — признал бывший царь. — Но если б только иудеи ловчили, оно бы полбеды, управиться можно. Так и свои, православные, мухлюют. «Посулите нашему жулью 300 процентов прибыли, и нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы», — как мне давеча телефонировал патриарх Тихон. Э-хе-хе… На вас, казаков, только и надежда. Не подведите, станичники, нынче умом и хладнокровьем действовать надо.
— Да мы ж разве когда подводили… — есаул от полноты чувств стукнул по рукояти шашки. — Подождем, когда пути исправят, и… Порядок будет!
— Подождете, ты гутаришь… — л-Романов задумчиво пыхнул папироской и решительно отшвырнул окурок. — А чего нам ждать, станичники?! Нечего ждать, прождали уж все ожидания. Кто там у вас атаманит? Дайте ему знак. Скажу последнее слово казачьему обществу. Заодно и ознакомлю станичников кое с кем.
Казаки побежали к эшелону, а решительный л-Романов вернулся к будке.
— И что? — нервно осведомилась Катрин.
— По плану, — кратко ответила оборотень. — Придется речь сказать. Ну, парочка тезисов у меня заготовлена. Татьяна Николаевна, ты как? Готова?
— Нет! — в ужасе пискнула великая княгиня Татьяна. В заштопанном платье и криво сшитых меховых «торбазах» она производила странное впечатление. Впрочем, изъятая у пулеметчика и накинутая на девичьи плечи шинель слегка скрашивала дисгармонию облика.
— К выступлению пред широкими народными массами привыкнуть нельзя, — утешила оборотень. — Это ж наш народ, любимый, ему палец в рот не клади. Ничего, искренность граждане-казаки ценят. Главное, когда на вагон будем лезть, юбки придерживай. А то они отвлекутся от текущего политического момента. Катерина Георгиевна, вы от пулемета не забывайте. Мало ли…
Оборотень повлекла несчастную княжну к эшелону: чадящий паровоз, изогнутая змея темного эшелона, копошащаяся вокруг человечья масса, сейчас казалась единым существом — истинным монстром. Татьяна спотыкалась о шпалы, л-отец (ныне выглядевший повыше своего скромного повседневного роста) цепко придерживал ее под локоть…
Брезентовая увесистая патронная лента легла в приемник, руки шпионки, пусть и с некоторым напряжением, припоминали последовательность манипуляций первого номера…
Речь блудного царя-батюшки Катрин практически не слышала. Ветер разрывал звуки, донося лишь отдельные слова и реакцию казаков. Станичники окружили плотным полукольцом вагон-трибуну, на крыше торчали две фигурки, казалось, их вот-вот снесет порывом ветра. В прицел пулемета Катрин наблюдала серые спины толпы, держала пальцы на гашетке, хотя стрелять в такой ситуации было едва ли разумно. Многоликий ушлый «царь» может и вышмыгнет, но молоденькой княгине определенно конец…
Но строчить в казачьи спины не понадобилось. Судя по всему, говорила Лоуд душевно. Конечно, манерой держаться и жестикуляцией пенсионный царь весьма отличался от дореволюционного, но Катрин вообще не могла вспомнить каких-либо кадров хроники с реальным Романовым-последним, вещающим с публичной трибуны. Надо думать, казаки были не намного осведомленнее, да и лично встречать царя-батюшку им не приходилось…
…- обществу нужен мир, а не грызня с кровушкой! — настаивал л-Романов, потрясая кулаком. — Я для чего ушел?! Для умиротворения! А тут опять за штыки и ревОльверы?! Не бывать!
Истомленный войной казаки отзывались дружным ревом.
…- хлеб, мир, земля, свобода коневодства и рыболовства! Такие вот житейские советы мы давали Временном министрам. И где оно?!..
Сотни одобрительно потрясали воздетыми карабинами:
— Верна! Правильна!
Обращение царя-пенсионера к вольному полковому казачеству не затянулось. Лоуд как-то упоминала, что остроактуальная речь подобна первой кружке пива: глоток на пробу, большую часть залпом, и завершающие маленькие глоточки — для послевкусия. Есть и иные подходы к искусству ораторствования, всяческие уловки вкрадчивого завлекания или тактики многочасового нагнетания или усыпления, но то иной жанр.
Видимо, Татьяна Николаевна тоже сказала несколько слов — до Катрин они не долетели, но казаки ответили на обращение младшей Романовой ни менее одобрительным криком.
— Добро, пущай будет!
Возвращались лазутчики-ораторы по шпалам в добром здравии и не побитые. У л-царя под мышкой была почему-то шашка. Вот он обернулся, снял фуражку и в последний раз поклонился паровозу и воинству — оттуда ответно приветственно махали шапками.