Допрос вышел кратким. Подозреваемые, осознав, что Петр Петрович, известный в кругах боевиков как Шамонит, раскололся, упорствовать не стали. Признательные показания были получены и террористов увели. Катрин дострочила протокол, члены совместной следственной комиссии поставили подписи.
— Воля ваша, Екатерина Олеговна, но стиль и почерк у вас уж слишком… прогрессивный, — сумрачно заметил Лисицын, расписываясь.
— Это она в эмиграции дурного набралась, — объяснила товарищ Островитянская. — Ничего, потом надлежаще переоформим протокол в полном соответствии с требованиями революционного делопроизводства. С учетом пожеланий реакционной части комиссии, естественно.
— Да уж какие шутки, товарищи, — осудил Дугов. — Выглядит все это мерзко. Вот не ожидал я от вашей интеллигенции, Олег Петрович. Вроде образованные люди, а человечья жизнь им ценой в копейку.
— Я не оправдываю, но и вы поймите — их обманули, жестоко, цинично спровоцировали, — пробормотал штабс-капитан. — И учтите, что злодеяния вашей революционной группы были еще хуже, кровавее. Туда даже совсем мальчишек втянули и…
— Не время считаться, — оборотень повязала голову своей великолепной карминовой косынкой. — В больницу нужно ехать. Гру, давно доклад поступил?
— Больше часа, — мальчишка указал на стоящие перед ним на столе каминные часы. — Думаю, доложили не сразу. Юнкера там в смене.
— Понятно. Бди и кипяток принеси. Мы скоро.
Следователи вышли в шумный бурлящий коридор и двинулись к выходу. Народу на нижних этажах было как на вокзале — прибывали делегаты второго Съезда советов рабочих и солдатских депутатов, везде говорили о неудачной попытке «временных» взорвать Смольный и о колебаниях Керенского сдавать добровольно власть или не сдавать. В благоразумие Временного правительства не верили, прямо посреди коридора снаряжались пулеметные ленты.
Следственная комиссия вывалилась на освежающий свежий воздух. Автомобиль охранялся парой верных «попутных» бойцов.
— Грейтесь, товарищи, — начальственно разрешила Лоуд. — Никола, нам к Ушаковке.
— Прогрето, — заверил неколебимый шофер и газанул.
Революционные массы немедля образовали коридор, «лорин» стремительно нырнул к воротам.
— Товарищ Островитянская мотается, — пояснял в красногвардейской толпе знающий самокатчик.
В пути мысли следователей вернулись к насущному.
— Как не крути, а скандально выходит, — перекрикивая рев двигателя, настаивал Дугов. — Про третьего вашего стрелка я не знаю, а двое что у нас — уж очень известные личности. Знаменитости. И как такое народу объяснять? Ведь переколют всех сочинителей, да и инженерам сполна перепадет. Народ злой. Мне авиаторов жалко, они нам нужны будут.
— Конечно, алексеевцев расстреливали люди неизвестные, без репутации, какой с них спрос, — отвечал штабс-капитан, придерживая фуражку. — Но это не означает…
— Как это не означает?! Очень даже означает! — возмутился анархист. — Я с ликвидаторов генерала и юнкеров ответственности не снимаю, если кто-то из них жив, то сполна ответит перед судом истории. Но что прикажете с вашим знаменитыми академиком и конструктором делать? Я, между прочим, тот огромный бомбовозный аэроплан вживую видел, восхищался по наивности. А тут на тебе.
— Может не спешить с оглаской? — обернулась с переднего сидения Катрин. — Пропагандистский эффект труднопредсказуем.
— Ну, вы, Катя, скажете, — изумился Дугов. — Народ имеет полное право и должен знать. Замалчивать никак нельзя. Не при старом режиме чтоб народу в глаза врать!
— А что мы, собственно, доказательно знаем, товарищ Федор? — задумчиво напомнила оборотень. — Да, частично исполнителей мы взяли. Но кто сидел на руле? Кто придумал и подготовил это безобразие? Где голова? Нет, рано нам, товарищи, перед народом отчитываться. Недоработали! Еще и в больнице кривось-накось вышло. Как бы нам концы вообще не отчекрыжили.
— Нужно было догадаться, что безногий отец этой пострадавшей и есть искомое нами лицо. В описании конвойных казаков и э… родственницы Полковникова эта хромота фигурирует, — сказал штабс-капитан.
— Этот Филимон Блохин в штаб фабричной гвардии два карабина передал. Как раз казачьих. Это мне уже вечером рассказали, — неохотно признался Дугов. — Но хромота и одноногость — разные недуги. Кто мог знать…
— Теперь, может, и вообще не узнаем, — предрекла товарищ Островитянская. — Если этого Филимона действительно убили, то всё, приплыли.
Следственная комиссия не знала, да и не могла знать, что все было совсем иначе. Не Филимона-Гаоляна убили. Это он не убил.
Гаолян повторно вернулся в больницу поздно вечером. До этого побывал дома, полюбовался на разор и выбитое окно. Керосиновую лампу сперли, в сундуке тоже кто-то покопался. Кровь на полу… ну, это дело обыкновенное, Глашка замоет и выскоблит, она в этих делах упрямая.
О себе думать было незачем — раз на след вышли, значит доберутся. Был бы на двух ногах, можно было бы в бега пуститься, в Сибирь или дальше. Но с этакой приметой и равновесием…
Утеряно равновесие. Что-то не то наделали. Прав был Андрей-Лев. И Борьку жаль — его бы лихость, да на какое-то хорошее дело. Чтоб вырос, осмыслил, что да как. Но припозднившимися сожаленьями дело не исправишь. Кончилась боевая группа.
В мастерскую Гаолян не пошел — к инженеру приводить неприятности было незачем. У Андрея шанс выкрутиться все еще есть, пусть и небольшой. Идти в Смольный и добиваться встречи с Центром смысла не имелось. Окрепло подозрение, что там о действиях боевиков ничего не знают, кто-то без приказа работал, втемную, и цель этой самой работы не очень-то и поймешь. Ладно, пустое, что сделано, то сделано…
Филимон зашел в чайную и «разговелся». После огромного перерыва водка — дрянная, из чайничка — не порадовала. Словно разжиженного куриного дерьма глотнул. Гаолян через силу допил и никакого облегчения не получилось. Словно в полусне шатался по улицам, покупал что-то на гостинцы в больничку. Смутно все было, хотелось сесть прямо на панель, задремать. Это да, еще и шапку перед собой на мостовую бросить — подайте калеке убогому, убивцу неразумному.
Видимо, где-то все-таки подремал, потому как осознал себя бредущим по темноте. Голова была трезвой, ясной, хотя и болела. Оба браунинга на месте, узелок с парой яблок, ирисками и пряниками тут же. Ноги сами вели к больнице.
Ломиться заполночь через приемный покой, понятно, было не с руки — не пустят. Гаолян обогнул здание, постучался к истопникам. Дал рубль и показал узелок с гостинцами. Вошли в положение.
Юнкеров он увидел, идя по коридору, и сразу понял — вляпался. Но разворачиваться и убегать было бы смешно. Пятеро гадов, взопрели в шинелях и подсумках, слегка рассупонились. Но судя по настороженности и взглядам из-под фуражек — сообразили. Да и как тут не сообразить, ежели деревяшкой скрипишь и постукиваешь как мукомольная мельница. Но вскакивать наперерез не стали, пропустили к палате. Не решились сразу брать? Или добрые?
В палату Филимон не полез, да сонная нянька разом навстречу сунулась:
— Куда, бесстыжий?! Бабское здесь.
— Понимаю. Да утром уж недосуг будет. Не передашь ли дочери? Как она там?
— Так полегчало. Левый глазик уж вовсю видит, правый еще не вовсе. Не сомневайся, она молодая, отлежится. А ты иди, иди себе с богом. Не положено здесь. Ишь, водкой проклятой еще он дышит.
— От нервов принял, — признался Гаолян. Сунул рубль и узелок с передачкой. — Ты, родимая, передай на словах-то. Чтоб умницей была, головой думала. И еще скажи, пусть не сомневается — рассчитался я по ее долгам. Сполна.
— Ишь ты какой щепетильный. Уж передам, не сомневайся. Все дословно. Только ты ступай, не дыши тут отравой.
Юнкера в коридоре разошлись, маневрируя — двое пытались зайти со спины. Филимон, сунув руки в карманы, постукивал деревяшкой словно ничего не замечая. У дверей путь преградил безусый подпоручик:
— Стой! Задержан по подозрению. Стой, говорю!
Пальцы подпоручика со страшной силой сжимали «наган», аж побелели. Его двое сотоварищей полуприсели, готовя винтовку для исполненья «артикул три». Все трое в деле явно не бывали: офицерик стесняется револьвер в грудь направить, штыки вон тоже гуляют.
— Чего орешь, вашбродь? — Гаолян качнул головой в сторону встревожено высунувшегося из боковой двери дежурного фельдшера. — Не старое время, людям спать мешать. Уймись.
— Стой, говорю! Руки вверх! — вовсе уж разнервничался молокосос.
Филимон вырвал из карманов браунинги: один ствол вперед — в исказившееся лицо офицера — второй назад в сторону подступавшего «засадного полка». Явно вознамерятся прикладом угостить, а то и в спину пальнуть.
— Ты что, мерзавец?! — прошептал бледный как мел подпоручик. — Мы тебя пропустили, как человека, чтоб попрощался. Сдавайся, говорю!
— Ты, вашбродь, в следующий раз сразу стреляй, — посоветовал Гаолян, целясь в переносицу врага. — Оно милосерднее будет.
— Все равно не уйдешь, — храбро сказал офицер, наконец-то направляя револьвер в грудь задерживаемому.
Гаолян хмыкнул:
— Уйти, может и уйду. Но не убегу вприпрыжку это уж точно. Открой дверь, поговорим на прохладе. А то здесь клистирная гвардия уж обделаться готова.
— Ладно. Но не уйдешь, точно тебе говорю, — бормотал офицер, пятясь к двери. Нащупал засов, срывающимся голосом призвал к себе подчиненных. Гаолян неспешно ковылял за ними…
Ступени, холод, качается фонарь промерзшей луны, кутают его лохмы октябрьских облаков. Выстроилась под неширокой лестницей короткая цепочка врагов, грозят штыками и фланговым одиноким стволом «нагана». Больше не пятятся, некуда пятиться недоделанным офицерикам, у них тоже честь, незамаранная, свеженькая, чистенькая, девственная.
— Стой, стрелять будем!
— Ой ли? — ухмыльнулся Гаолян, видя, что стрелять они вовсе не готовы. — Слышь, вашбродь, ты мой совет-то помни.
Подпоручик открыл рот, закрыл. Ишь, карась.