— Как же, как же, — наконец сообразила Катрин. — Прекрасно помню, не так уж много лет… Значит, рассказывал Петр Аркадьевич о нашей краткой беседе? Польщена. Но об экономике мы говорили не так много, откровенно признаться, я слаба в теории, в больше мере практик-любитель скромных провинциальных масштабах.
— В экономике мы вполне и без дам разбираемся, — совершенно обнаглел клубный мальчишка. — Вы, госпожа Мезина, нам с протекцией помогите. Не испытывая особого уважения к политическим воззрениям, как большевиков, так и Временного правительства, мы, новые экономисты, понимаем и осознаем глубину своей ответственности за состояние страны, и…
— С юношей вообще все в порядке? — с некоторым сочувствием уточнила шпионка у старшего «столыпинца».
— Хамит неисправимо, — со вздохом подтвердил экономист. — Но в части крестьяноведения и идей развития кооперативного движения данный пан Чайканов — чрезвычайно прогрессивный и талантливый специалист. Мы за него заранее и многократно извиняемся, но, увы, действительно крайне полезный делу юноша.
— Ему бы кляп. Или хотя бы постоянную девушку для снятия нервного напряжения. А то мигом договорится до нехорошего…
Даже в потемках было видно, как талант в области кооперативного движения покраснел.
Не очень умный разговор прервала сбегающая по ступеням товарищ Островитянская:
— Катерина, сколько можно ждать?! Шагай в кабинет, готовьтесь. Я в гордуму и обратно, и сразу выступаем. А это кто? — оборотень с рыбацко-классовой подозрительностью воззрилась на белые воротнички.
— Революционеры от экономических теорий. Умеренные, но владеющие теорией. Полагаю, толковые граждане.
— Ишь ты. И чего хотят?
— Встречи с товарищами Лениным и Троцким.
— Завтра. В 10:45. Предложения по вопросу подготовить в письменном виде, излагать лаконично и строго по делу. И вид пусть деловой примут. Нарукавники там, очки и карандаши за ухом. Не время для модностей, граждане-экономисты! Колька, заводи!
«Лорин» взревел и торпедой вылетел за ворота.
— Вопрос решен, — резюмировала Катрин. — Насчет нарукавников всерьез не принимайте, это ирония. Но формулировки лучше отточить должным образом.
Экономисты молчали, очарованно глядя вслед умчавшейся завотделом. Катрин кашлянула:
— Прошу прощения, — очнулся старший экономист. — Это ведь была госпожа Островитянская?
— Лично она. Завотделом.
— Производит сильное впечатление, — признался второй «столыпинец». — Вот так сходу у вас все и решается?
— Бюрократический аппарат еще не нарастили. Все на личном обаянии.
— Но все же какую она партию представляет? — пробормотал кооперативный юноша, явно потрясенный многими откровенно аполитичными достоинствами блестящей завотдела.
— Профсоюз она представляет. Работников рыбной и цветочной промышленностей. Господа, я пойду, дел уйма. Давайте ваши фамилии, на завтра пропуска закажем…
Размышляя о том, почему внешность л-копии Флоранс именно на сопляков производит столь сногсшибательное впечатление, Катрин похромала в отдел. У кабинета шпионку ждала еще одна неожиданная встреча: невысокий мужчина задумчиво разглядывал уцелевший на стене портрет одной из былых начальниц Смольного института. Гость был в невзрачной темной куртке, но видом откровенно не местный. Впрочем, спешащие по коридору обитатели штаба ВРК внимания на него не обращали.
— Какими судьбами? — с определенной неловкостью поинтересовалась Катрин.
Укс — глава маргинального интернационального семейства вольных островитян — вызывал у Катрин сложные чувства. Вроде и поработать с ним пришлось, и знакомы достаточно долго, но как вспомнишь судьбу бывшего дарка, так невольно не по себе становиться.
— Вечер добрый. Не беспокойтесь, леди, не помешаю. Я на правах туриста-наблюдателя. Это безмозглая раскричалась: «такое событие! Погляди или потом жалеть будешь!». Революции я не очень люблю, но так ведь Лоуд потом хребет своими упреками насквозь проест. Уж лучше поприсутствую. В сторонке, не обращайте внимания.
По-русски Укс говорил с очевидным акцентом. Катрин пожала узкую изящную ладонь гостя:
— Событие действительно историческое, и к чему Лоуд дело выведет пока не очень понятно. Раз ты уж здесь, присмотри за ее спиной. Меня постоянно отвлекают, да еще охромела, а могут возникнуть сложности.
— Без сложностей у нашей дурищи не бывает, — по-семейному бесцеремонно признал гость. — Не беспокойся, присмотрю.
О госте Катрин моментально забыла, поскольку подступил аврал последнего часа перед началом операции. Телефонная станция работала исправно — совместный караул владимировцев и красногвардейцев-путиловцев никого не подпускал к центральному коммутатору, но от нагрузки ошалели и часто ошибались загнанные барышни-телефонистки. Катрин соединяли то с квартирой венеролога, то с каким-то военно-морским секретным дебаркадером. Наконец, на проводе оказался штабс-капитан Лисицын, с ним уточняли, кто стрелял у Охтинского моста и утвердили поправки маршрута следования колонн. Кабинет наполняли бойцы и введенные в штат спец-отряда местные красногвардейцы. Стало тесно, прибегал Гру, требовал срочно найти затерявшуюся крестовую отвертку. Оказалось, что сумку с запасным инструментом кто-то поставил на несгораемый шкаф, да еще навалил сверху дисков от «льюиса». Панически телефонировали из штаба Округа — одна из офицерских добровольческих дружин отказывалась разбирать баррикаду у Дворцового моста.
Прибыла товарищ Островитянская и началась последняя оперативная «летучка».
— Товарищи! Нет нужды напоминать, что нынешняя ночь — ночь исторического масштаба! — завотделом, легконогой балериной взлетевшая на стол, обращалась ко всем сразу — в кабинете находились и осведомленные товарищи, и не очень осведомленные, но это был уже отряд, спаянный боевыми операциями и общей напряженной работой, и делить его по степеням допуска не имело смысла.
— Наша задача взять власть и покончить с бессмысленным и преступным засильем Временного правительства. Революция должна победить окончательно и бесповоротно! И мы это сделаем. Впереди большая и сложная работа, и мы, товарищи, должны это сознавать. Да, нынче мы думаем о пулеметах и баррикадах у Зимнего, но держим в уме завтрашний и послезавтрашний день. Мы берем власть, но не хватаемся за безвластие! Министры-капиталисты, золотопогонники-контрреволюционеры, тайные и откровенные корниловцы, спекулянты и все остальные твари должны быть осуждены справедливым революционным судом. Судом, товарищи, но не нашей скоропалительной, абсолютно справедливой, но поспешной и неоформленной пулей. Соблюдаем порядок, стреляем только в ответ, когда уж не станет мочи выдержать. В конце концов, у кого нервы крепче — у нас или у этой буржуйской тонконогой сволочи?! Проявим революционную самосознательность! Да здравствует наш Красный Октябрь! В общем, все всё знают. Я закончила. Слово товарищу прапорщику Москаленко и Катерине.
Комвзвода и Катрин, уже не забираясь на настольную трибуну, напомнили задачи делегатам связи и сформированным группам: сопровождения, снайперской, огневого прикрытия и технической.
— Кстати, о технической группе, — сочла нужным вставить слово завотделом. — Груха, я тебя, можно сказать, глубоко по-родственному предупреждаю: если накосячишь, я тебя всех контактов лишу, а главный коммуникатор вообще выдеру. Понял?
— Ну, — отозвался технический специалист, сообразил, что в присутствии бойцов получилось уж слишком куце, и отрапортовал: — Товарищ завотделом, аппаратура настроена и перепроверена. Приложим все усилия.
— Товарищ Островитянская, я подтверждаю, вылизали мы всю аппаратуру, — подтвердил усиливший техническую группу радиоспециалист-«попутчик». — Все будет в ажуре. Ну, а если техника подведет, так она техника. Несознательный элемент.
— Технику за предательство вообще расстреляем. Вот, лично товарищ Катерина займется, у нее вечно маузер чешется, — пригрозила завотделом и спецвзвод, подхватив пулеметы и прочее, двинулся на выход.
Колонна перед Смольным уже построилась, Чудновский заканчивал с грузовика свою речь, содержанием не очень-то отличавшуюся от призыва предводительницы Общего орготдела.
Колонна начала окончательно перестраиваться, готовясь к выступлению. Как всегда в такие моменты, началась легкая путаница. Рычали разворачивающиеся грузовики и бронемашины, шеренгам стрелков приходилось рассыпаться. Ржали лошади, оглушительно частила мотоциклетка, стрекотала кинокамера — около ее легкой треноги нервничал молодой, смуглый и похожий на испанца, человек, взволнованно тыкал занятого съемкой оператора в спину. Заглушающий все на свете мотоциклет окружающие гнали прочь революционными и не очень словами, стрекотун орал, оправдываясь скотским характером «Скота»[41]. Наконец, прогрессивный агрегат утарахтел за ворота и сразу все наладилось.
— Отдельный 1-й Красногвардейский дозорно-штурмовой полк! На борьбу с контрреволюционной буржуазией, шагом арш! — рявкнул мегафон.
Подравнявшиеся роты не совсем в ногу шагнули, радиофицированный штаб-грузовик включил заготовленную запись. На крыше кунга пристроилось всего-то два не очень больших динамика, но звук они дали мощный. В агитационно-шумовых эффектах Катрин разбиралась слабо, но усилиями революционно-фонограммной команды Гру требовалось отдать должное.
Взлетали в темноту торжественные и безжалостные звуки «Интернационала». Качалась стальная щетина штыков, старались тверже печатать шаг невоенные в своем подавляющем большинстве люди, да не было в том усиленном баханье сапог никакой нужды — рабочая кость и так тяжела. Размеренно крутил рукоять камеры кинооператор — зрачок «Normal Kino»[42] скользил по темным лицам красногвардейцев, по отблеску длинных штыков.
1-й Отдельный Красногвардейский полк уходил в бой. Умирать за новую жизнь, за справедливость, за светлое царство неведомого, но прекрасного социализма. Уходил в классовое сражение — самое бесконечное сражение истории. Глядя в эти лица и слушая «Интернационал», Екатерина Мезина понимала — компромисса нет, и быть не может. Шагали роты, усиленные балтийцами и фронтовиками, с щедрой прослойкой той самой, отчаянной до неистовства, до знаменитой «бессмысленности и беспощадности», русской интеллигенции.