Даже не поймешь, кто из этих двоих откровеннее глумится. Но домой захотелось сразу и сильно. Катрин попыталась припомнить, когда в последний раз брала в руки утюг. Кажется, случайно в «Померанце». Вышла там смехотворная дискуссия с сильно пьющим представителем местной ретроградной аристократии.
О, боги, как прицепится эта терминология…
— Никола, пистолет сдай.
— Вот отчего это сразу «сдай»?
— Сдавай-сдавай, этот ствол у меня пристрелянный. Тебе другой выдадут, в спец-шоферской комплектации. Морду не морщи, это я тебе как работник орготдела обещаю.
Революционный улей Смольного жужжал в максимальном напряжении. Открытие Съезда формально состоялось, но пока шли выступления по порядку ведения и выбору президиума. Товарища Островитянскую немедленно пленили какие-то озабоченные функционеры счетно-мандатной комиссии, увлекли в недра здания. Катрин в полной мере осознала, насколько здесь ждали деятельную завотделом. Да, вот так гоняешь террористов, а ведь главные события действительно происходят именно здесь. И хрен переломишь необратимый ход истории какой-нибудь случайной пулеметной очередью или тротиловым зарядом.
С самой Катрин тоже многие здоровались. Пожимая руки знакомым и незнакомым товарищам и кратко информируя о нейтрализации буйного броневика, шпионка дохромала до актового зала. Из аудитории доносился бубнеж микрофона, гул и выкрики оппонентов. Зал был забит до отказа, клубился табачным дымом, любопытствующие тесно толпились в дверях и коридоре. Надо было бы повесить объявление, что при проходе в зал штыки с винтовок уместнее отмыкать и переворачивать, а гранаты сдавать в гардероб — тут явная недоработка орготодела.
Укс сидел на коридорном подоконнике, пил чай из внушительной латунной кружки и скептически прислушивался к происходящему в зале. Кивнул:
— Приехали? Что с дрянью на колесах?
— Наша теперь дрянь. Заступит на службу Советов. Если, конечно, до Смольного сумеет додребезжать.
— Умеете, — сделал сдержанный комплимент Укс, извлек из-за спины вторую кружку. — Будете? Горячий еще. Заварка наша, с пальцебодром.
Катрин взяла тяжелую самодельную кружку из гильзы трехдюймовки. Вкус чая чужого мира в этом коридоре был странен и отчего-то навевал печаль.
— Понимаю вашу увлеченность, — Укс кивнул в сторону зала, — но мальчишку вы загоните. Третьи сутки душится в проводах и микрофонах. Я и сам придерживаюсь принципов строгого воспитания, отнюдь не склонен потакать. Но Логос уже корчит рожи — здравомыслие протестует.
— Я говорила, что столько техники не к чему. Грушеед ваш недурно справляется, но ведь перебор.
— Это все Безголовая, — проворчал бывший дарк. — Непременно ей нужно все в охапку сгрести и сверху водрузить тройную колоннаду коринфского ордера.
— Увлекается. Впрочем, событие уникальное, можно понять. Сейчас выступать будет. Слушать пойдешь?
— Надо. Какой никакой, а друг. Как не поддержать, — без восторга молвил Укс.
Слышать от вечно мрачного легковесного мужика, конченного эстета-социопата, слово «друг» было удивительно. Не замечалось в лексиконе бывшего дарка этого слова и вот, пожалуйста. Истинно исторические дни.
— Наверное, в зал мне уже не протолкаться, — призналась Катрин. — Ногу окончательно отдавят.
— Вы, леди, из орготодела или как? Смысл пропихиваться, если можно войти с другой стороны?
— Гм, тупею. Негативное воздействие гонок за броне-драндулетами.
— Откровенно говоря, я бы к подобному механизму вообще не рискнул приближаться. На редкость неэстетичные устройства, Логос тому свидетель. Весьма запомнилось, как вы его прямолинейно атаковали, — сделал еще один редчайший комплимент Укс.
В зал зашли с другой стороны, здесь тоже было тесновато, в основном толпились балтийцы, но место представителям Общего орготдела нашлось. Укса моряки, кстати, знали.
— Сейчас Дан и Каменев[48] опять по ведению, а потом ваша об общей ситуации, — разъяснил текущий регламент рябой кондуктор. — Слышь, товарищ Укс, а что верно говорят, что Людмила с десяти лет на шаланде в море ходила, сети ставила?
— Не знаю уж с десяти или нет, мы тогда еще были незнакомы. Но гребец она прирожденный, сети и переметы ставит, дай боги каждому, да и острогой бить весьма привычна. Рука крепкая, того не отнять, — веско подтвердил Укс.
Кондуктор обернулся к своим:
— Так-то вот! А то бубните: «из интеллигенции, из интеллигенции».
— Она и из интеллигенции тоже, — уточнила Катрин. — Баркас судьбы нашей товарища Островитянской взял курс на самообразование, грести там пришлось неустанно, но упорства Людмиле было с колыбели не занимать. До университета догребла. Вы, товарищи, имейте это ввиду, поскольку новая жизнь требует новых знаний. Одними наганами мы с вами явно не управимся.
— Очень верно, — согласился кондуктор. — А вот если взять вас, товарищ Катерина…
Катрин не очень любила, когда ее брали (пусть и фигурально выражаясь) малознакомые любопытствующие граждане, поскольку врать умела так себе, а прямолинейно «посылать» братву вроде бы не за что. Общий орготдел — он на виду, организация публичная, товарищи вполне законно интересуются…
К счастью, Дан, наконец, закончил зачитывать список избранного президиума.
— Слово предоставляется независимому депутату от профсоюзов, заведующей Общим орготделом, товарищу Островитянской! — неожиданно четко сообщили динамики.
Зал ответил одобрительным ропотом — сдержанным, но дружным.
Идя к трибуне, завотделом задержалась, здороваясь с кем-то за столом президиума. В демократичном, но хорошо сидящем жакете, в красной косынке, товарищ Островитянская выглядела утомленной, но уверенной в себе. Милая женщина лет под сорок, хорошо известная и вполне понятная большинству собравшихся.
На кафедру-трибуну, унаследованную от здешних институтских лекций, но уже порядком обшарпанную в своем новом и бурном революционном бытие, завотделом заходить не стала. Оперлась об угол кафедры и глянула в зал.
Зал, белостенный, увешанный сияющими, морально устаревшими, но прекрасными «бальными» люстрами, умолк.
Этот зал, набитый вооруженными и невооруженными людьми, утопающий в табачном удушье, пахнущий казармой, близкой войной и цветами — кроме обильных красных гвоздик, развешанных по стенам, на столе президиума красовались астры и букетище-сноп внезапных огромных ромашек — весь этот зал, не столь уж большой, но и отнюдь не маленький, выглядел плацдармом неопределенного, но однозначно бурного будущего.
В будущее и смотрела женщина у трибуны.
Товарищ Островитянская, даже не пытаясь потянуть к себе микрофон, обыденно сказала:
— Ну, главную новость все уже знают? Социалистическая революция, о необходимости которой говорили мы все, свершилась!
Зал взорвался аплодисментами. Новость, уже не бывшая новостью, но объявленная именно в такой свойской, удачной и лаконичной форме, заставила всех поверить в главное — да, свершилось!
Катрин осознала, что и сама аплодирует. Вот черт его знает, почему. Просто сказано было хорошо. Без перебора пафоса. Конечно, формулировка слегка заимствованная, но раз она здесь не прозвучала, не грех и воспроизвести крылатые слова. Упрекать урожденного оборотня в нарушениях буквы копирайта немного странно.
Товарищ Островитянская повела рукой, прося тишины, и продолжила:
— Народ сказал — Вся власть Советам! И сделал! Без выстрелов, без штыковых, без ненужной и претящей нам крови обманутых солдат, казаков и офицеров. Мешали нам? Мешали! Но с нервами — с нашими, проверенными, стальными, легированными, пролетарскими нервами-тросами — никому не дано совладать! Огромное спасибо Красной гвардии, всем революционным солдатам, матросам и бронеходчикам, всем поддержавшим нас партиям и дружественным фракциям, за проявленную железную выдержку и хладнокровие! Так держать, товарищи! Мы свое гнули и будем гнуть! Да здравствует власть Советов!
Аплодисменты, переходящие в овацию и порчу паркета. Катрин малость оглохла: орали, рукоплескали, бухали о пол прикладами все без исключения. Коллеги из эсеров и меньшевиков, представители всяческих наблюдающих октябристов, кадетов и думцев, даже журналисты, не имеющие ни малейшего отношения к Красной гвардии и к дерзкому ВРК, тоже аплодировали, пусть и не так бешено. Всем хотелось надеяться, что у пролетариата и руководителей ВРК, у большевиков, нервы действительно стальные, что погромов, пулеметной пальбы, арестов и казней не случится, и вообще все как-то само рассосется.
Товарищ Островитянская ослепительно улыбнулась залу, помолодела лет на десять, замахала ладошкой:
— Хорош стучать, товарищи! Дел невпроворот. Страна у нас в таком расхристанном виде, что просто ужас. На фронте непорядок, с продовольствием бардак, работы непочатый край. Кстати, разрешите доложить: броневик-провокатор обезврежен, взяты провокаторы, следствие идет вовсю. Петроград еще чистить и чистить, и мы это первоочередное дело по течению не пустим! А теперь, разрешите по повестке дня…
Завотдела взошла на трибуну. Зал перевел дух, поерзал, начал закуривать, с интересом глядя на ораторшу.
Товарищ Островитянская в легком замешательстве поправила косынку — Катрин уже и сама не могла понять — наигранный это жест или искренний? Наверное, и сами боги далекой Лагуны не могли бы понять, где заканчивается игра оборотня и начинается собственно земноводная личность. А может, и не существовало в Лоуд никаких границ? Игра и есть жизнь. Кажется, Лоуд эту философскую версию неоднократно с Уильямом обсуждала…
Вот завотделом разложила перед собой тетрадные листки с тезисами, посмотрела в них, сложила и с отвращением сунула обратно за борт жакета. Катрин знала, что напарница избрала строго-классическое начало.
— Вот стою я перед вами, простая прибрежная баба, штормами и бедами трепанная, врагами топленная, полицией загнанная, живучая, — негромко начала Островитянская. — Взметнула меня судьба и революционная целесообразность вот сюда, на эту трибуну. Стою я и думаю — зачем я здесь?…