Могло ли такое поведение не пошатнуть авторитет районного секретаря? Советоваться по телефону со специалистами — это же срамота! Мало того что Крюгер дал крестьянам полную волю в вопросе яровизации семян, специалисты довели его до грубейшей недооценки такого жизненно важного вопроса, как квадратно-гнездовой способ посадки картофеля.
— По мне, сажайте хоть треугольником, был бы урожай хорош! — говаривал Крюгер и непреклонно держался этого принципа.
Как прикажете такое расценивать? Не пахнет ли это чистейшей воды анархией, чтобы не сказать враждебностью к Советскому Союзу?
Так или иначе, но эти завихрения привели к тому, что Крюгера потихоньку да полегоньку выпихнули на пенсию.
— Ты, Карл, свое отработал, теперь отдохни.
И товарищи, которые снова встречали Крюгера в рабочем комбинезоне и видели, как он проводит политику вмешательства, только вздыхали:
— Ничего не попишешь, оригинал, так оригиналом и помрет.
А Крюгер и в ус не дул. Он довольно уже поразмыслил над тем, в чем же проявлялась его, так сказать, старческая слабость и его ошибки. Время шло. Травопольная система, мичуринские сады, яровизация и квадратно-гнездовой способ выходили из моды. Может быть, Крюгера напрасно записали в старики?
Тем временем Крюгер занялся базаром. Если же там нечего было делать и некому помогать, он отправлялся в ту часть рынка, где теснились кони и телеги. Вдыхал привычный запах конского пота, заглядывал коням в зубы.
— Ты уж в годах, старина, веди себя благоразумно. — Он осматривал подковы и, если находил в них какой-нибудь изъян, бранил хозяина и вместе с ним отправлялся к кузнецу.
Как мы уже знаем, товарищи, именно здесь Крюгер встретил однажды Оле Бинкопа, когда тот продавал свой жениховский костюм. После этой встречи Оле и его необычная затея уже не выходили у Крюгера из головы. Да, такое дело было ему по вкусу.
Стояло благоуханное майское утро, ибо ночью прошел небольшой дождь. Дождь в мае — к урожаю. В садах Блюменау на вскопанные грядки падали лепестки с цветущих деревьев, и зеленые побеги салата проглядывали из-под цветочного снега. В пять часов утра, завидев впереди человека, Крюгер соскочил на меже с велосипеда. Это был божий человек, и звали его, как выяснилось, Герман Вейхельт.
Крюгер дотронулся до своей видавшей виды шляпы, Вейхельт — до своей лыжной шапочки, и в одном случае это означало «доброе утро», в другом — «бог в помощь». Разговаривать Вейхельт не собирался. Он вымерял шагами густоту всходов на картофельном поле, как это делал веков двадцать назад его библейский предок Авель.
— Это твое поле? — осведомился Крюгер.
— С божьей помощью мое и не мое.
— Что-то не пойму.
— Я работаю в общине справедливых.
Далее Крюгер узнал, что община справедливых с помощью божьей — и председателевой — насчитывает семь членов. На сведения Герман не скупился. Возглавляет общину господь бог. Оле Бинкоп разве что заместитель директора, он и думать не думает о господе боге, но выполняет, сам того не ведая, все его веления.
— Блаженны чистые сердцем, ибо они бога узрят.
Поистине любопытные сведения!
— А ты знаешь, кто я? — спросил Крюгер у божьего человека.
— А кем ты можешь быть? Брат человеческий из мирских властей.
— А ты церковные власти знаешь?
— Нет, пастор Ханнеман — это не ты.
— Спасибо за сведения.
— Не за что. Господь с тобой!
И Крюгер пошел дальше, потому что увидел другого человека, который вел по луговой дороге лошадь. Белая эта лошадь словно парила в голубых майских далях.
В бытность свою кучером Крюгер мечтал о такой вот лошадке, но в ту пору его желания ничего не значили. Лошадей выбирал хозяин, сообразуясь только со своей выгодой. И потому Крюгер ездил на так называемых одрах.
Кобылка заржала при виде божьего человека на картофельном поле и пошла дальше, словно запряженная в квадригу римского бога, во всяком случае, так подумал Крюгер, начитавшийся в свое время книг по истории искусства.
— Вот это да!
Перед бывшим секретарем встал наболевший вопрос: имеет ли право человек, по горло занятый переустройством мира, благоговейно созерцать красоту одной-единственной твари и тратить на это свое время?
Крюгер направился к человеку, который вел кобылу.
— Твоя лошадка?
Франц Буммель снял шапку и положил ее на согнутую руку — как перед бароном.
— Честь имею. Моя лошадка.
— Чистокровка?
— Арабская и выезжена как надо. Прошу прощения.
— Надень шапку-то.
— Я человек вежливый.
— А ты знаешь меня?
— Вы, безусловно, не первый игрок в скат по нашему району, а скорей всего какая-нибудь партийная шишка, прошу прощения.
Из дальнейшей беседы Крюгер узнал, что Франц Буммель является членом все той же общины, работающей без членских взносов, но вполне удовлетворительно. Буммель, к примеру, даже получил от председателя новый костюм.
— Об исподнем каждый должен пока заботиться сам, но со временем, прошу прощенья, наш председатель утрясет и этот вопрос. — Если можно в чем-нибудь упрекнуть этот крестьянский союз, то разве что в недостатке внимания к лошадям.
Крюгер снова вскочил на велосипед и поехал искать председателя. Отличную, надо полагать, общину создал тут его друг и товарищ по партии.
Оле и его верный оруженосец Вильм Хольтен мастерили гнезда для несушек. Крюгер соскочил с велосипеда, споткнулся о рубанок и, забыв поздороваться, сразу обрушился на Оле:
— Деревенская беднота сгрудилась на одном пятачке. Это у тебя называется кооператив!
Но у Оле был хороший день, и он лучился кротостью, как барашки облачков на майском небе.
— Наш капитал не поддается исчислению: это четырнадцать работающих рук, это бездна ценных идей — и все совершенно задаром, из эфира, так сказать.
Что уж тут говорить о поведении рядовых членов, если сам председатель толкует об эфире и прочих незримых предметах. Вдруг Оле помрачнел.
— А тебе какое до нас дело?
— Хочу вступить в ваш кооператив.
— Шутил бы ты лучше свои шутки в городе.
Энергичный, чтоб не сказать больше, обмен мнениями ознаменовал вступление Крюгера в «Цветущее поле».
Быть может, он принес в кооператив крупные денежные суммы? Нет. Зато он принес политически мыслящую голову, а это кое-чего да стоит.
Например, он завербовал в «Цветущее поле» переселенца Марандта и члена партии Карла Либшера. Что до Либшера, то ничего не могло быть проще. Не пришлось даже произносить высокие слова о партийной чести. Вообще ничего не пришлось произносить. Либшер уже давно созрел для вступления, только никто до сих пор не удосужился зайти к нему и об этом поговорить.
— Даже Бинкоп?
— Он-то говорил, только еще до рождества Христова.
С Буллертом было трудней.
— Ты хочешь богатеть единолично, кулаком хочешь стать, а семья пусть работает и помалкивает в тряпочку, да?
— Бедность и богатство зависят от характера, — отвечал Ян Буллерт. — Мы все начинали с нулевого года, и никому не возбранялось приналечь на работу.
Верно-то оно верно, но все ли располагали такими же средствами производства и рабочей силой, как Ян Буллерт?
Средства производства — это трактора, машины, словом, всякие самоходки. Таковых у Буллерта не имеется.
— А твое поле?
— На поле одни сорняки растут, если его запустить.
Крюгеру понадобилось немало вечеров, чтобы доказать Буллерту: земля — тоже средство производства. Ну и как, убедил он Буллерта вступить? Ни в малейшей степени. А вину Буллерт сваливал на партию.
— Я-то тут при чем? Мне подсунули самые бесплодные и захудалые средства производства, как ты выражаешься. Отсюда все и пошло.
Крюгер проходит с Буллертом курс политграмоты. Надо, чтобы и этот закоренелый упрямец научился читать книгу истории.
Хорошо, если рядом с тобой человек вроде Крюгера. Оле иной раз казалось, что вернулись старые времена, когда жив был Антон.
Наступает зима. Трещат морозы. Но вы не подумайте, товарищи, что народ в «Цветущем поле» всю зиму только и знает, что рассказывать сказки.
Оле привозит во двор двое саней непонятного назначения. Их по его заказу изготовил деревенский тележник.
Зимой у Мампе Горемыки больше свободного времени, чем нужно для счастья. Летом он с утра до вечера пасет телят, зимой телята стоят в хлеву.
Мампе Горемыка водит своим сизым носом по ветру — ищет водку, как кладоискатель ищет клад. В нем снова оживают былые повадки. Теперь его господин и водкодатель — Тео Тимпе, скотник.
Мампе Горемыка обнюхивает загадочные сани.
— Ну и повеселимся же мы в эту зиму. Я сяду в санки, а ты будешь их толкать.
Тимпе презрительно морщит нос. Детские забавы! Боссу надо позаботиться об открытом коровнике. Зайцы угнездились под досками и, чего доброго, выведут там детенышей. Срамота, да и только!
Оле застиг Мампе:
— Ты ничем не занят? Пошли со мной.
Мампе ищет глазами Тео, но Тео не приходит ему на выручку. Хочешь не хочешь, надо идти с председателем, Вильмом Хольтеном и Германом Вейхельтом к замерзшему Коровьему озеру.
Недаром Мампе утверждает:
— Вильм Хольтен любому ветру служит, ежели его посеял председатель.
Оле и Хольтен толкают сани на сплошную стену промерзшего до стеклянной звонкости камыша. Камыши ломаются и падают рядами. У озера срезали ресницы. Только колючие обрезки торчат теперь изо льда.
Мампе Горемыке и Герману велено вязать камыш в снопы. На ногах у Мампе все еще подбитые овчиной сапоги некоего типа по имени Рамш, который был отнюдь не из породы добрых ангелов и которому кто-то засадил в голову американскую вошь. Let’s go![76] Мампе препирается с Оле Бинкопом. Что за дурацкая затея среди зимы! Уж не надумал ли председатель выстелить хлев камышом? Чтобы бедные коровы себе вымя изрезали?
— Господи, если у тебя выберется свободная минута, помилуй меня, грешного.