Весь день Луис почти не выходил из комнаты. Ближе к вечеру зашел Рибальта. Заметив состояние тореро, он не стал скрывать от меня своей тревоги. В это же время приехали и прочие члены куадрильи.
На следующий день я заставил Луиса до полудня пролежать в постели, а сам, сидя рядом, читал. За все это время Вальдерес ни разу не открыл рта. Страх продолжать делать свое дело. До завтрака тореро даже не дотронулся, а когда пришло время одеваться, я заметил, что по лицу его текут струйки пота. Одеть Луиса мне удалось лишь с величайшим трудом — так резки, почти судорожны стали его движения. При этом, не желая признаться себе в этом, матадор накинулся на меня:
— Да будь же немного повнимательнее, Эстебан! Что с тобой сегодня?
Я воздержался от ответа. Обычно он просил стянуть пояс как можно туже, поскольку любил чувствовать себя подтянутым, но тут впервые потребовал обратного.
— Не сжимай так сильно! Ты что, хочешь, чтобы я задохнулся?
Я понимал, что ему трудно дышать. Предстоящее выступление с минуты на минуту рисовалось ему все мрачнее. Уже одетый, Луис сел в кресло и попросил сигарету.
— Послушай, Луис, ты же знаешь, что перед боем лучше не…
— Делай, что я говорю! Разве не я тебе плачу? А значит, слушайся и молчи!
Сейчас передо мной сидел не мой старый друг Луис Вальдерес, а несчастный, охваченный паническим ужасом человек. Меня страшно мучило то, что я ничем не мог ему помочь.
— Что за дурацкое ремесло мы выбрали… — вдруг сказал матадор тусклым, бесцветным голосом.
Итак, страх окончательно сломил его волю. Я молчал.
— Тебе-то, конечно, начихать! Ты за загородкой. Удары рогом получают другие, а ты только деньги гребешь!..
Я твердо решил выслушать и вытерпеть от этого обуреваемого страхом человека решительно все. Покинуть его сейчас было бы преступлением. Но мое молчание лишь еще больше выводило Луиса из себя.
— Отвечай! Да отвечай же!
Я старался двигаться как можно медленнее, надеясь мнимым спокойствием воздействовать на больные нервы Луиса.
— Что я могу ответить тебе, Луис? Ты меня оскорбляешь… Не знаю почему, но ты вдруг решил перечеркнуть всю нашу дружбу.
Он хмыкнул с перекошенным от ненависти лицом.
— Наша дружба? О чем ты говоришь? Да ты ненавидишь меня с тех пор, как я отнял у тебя Консепсьон!
— Не говори глупостей!
— Глупостей? Посмей только сказать, что это не из-за нее ты так и не женился! Попробуй убедить меня, будто ты ее больше не любишь! А к тому же еще и скажи, что, если я исчезну, не захочешь занять мое место возле нее.
Я не знал, долго ли еще смогу сдерживаться, ведь что бы то ни было, а все же Луис зашел уж слишком далеко… Без истерики, спокойно глядя ему в глаза, я проговорил:
— Да, это из-за Консепсьон я так и не женился. Да, я по-прежнему ее люблю и буду любить всегда. Да, я хотел бы прожить рядом с ней до конца жизни. Но, кажется, я никогда этого от тебя не скрывал.
И тут я понял, что женщины, о которой я говорю, уже нет на свете. Ибо преступница, каковой стала подруга матадора, нисколько не напоминала девушку, воспоминание о которой жило во мне. Луис окончательно обезумел и, накинувшись на меня, завопил:
— Так ты признаешься, да? О, теперь-то я раскусил твою игру. Ты надеешься, бык сделает то, на что ты сам так и не осмелился, — избавит тебя от моего присутствия. Вот зачем ты приехал за мной в Альсиру! Ты убийца, Эстебан, вот ты кто: убийца!
— Луис!
Мы вместе обернулись к двери, откуда раздался вскрик. Консепсьон пристально смотрела на нас.
— Ты… ты была здесь? — пробормотал вдруг отрезвевший матадор.
— Да, и все слышала… Как тебе не стыдно, Луис, обвинять своего лучшего друга, почти брата, пожертвовавшего всей жизнью? Того, кто из любви ко мне отдал тебе все? Уж не забыл ли ты, чем обязан Эстебану?
И тут, окончательно утратив власть над собой, он разрыдался. Консепсьон хотела броситься к мужу, но я, опасаясь худшего, перехватил ее по дороге.
— Оставь его в покое… Луис может не простить тебе, что ты видела его в таком состоянии… Лучше я один останусь с ним… Между собой мужчины не так церемонятся.
Немного поколебавшись, Консепсьон согласилась. Я проводил ее до двери и выпустил в коридор.
— Что с ним? — шепнула Консепсьон, когда я уже собирался закрыть дверь.
— Страх.
Может быть, я ошибся, но мне показалось, что в глазах Консепсьон сверкнуло торжество. У меня сжалось сердце. Неужели она могла до такой степени измениться?
— Прости мне все эти глупости, Эстебан! — попросил Луис, когда я снова подошел к нему.
Я прервал его:
— Пустяки, Луис. А вот что тебе действительно необходимо, так это взять себя в руки.
Он вздохнул, пытаясь смириться с неизбежным.
— Да, ты прав… Там уже собрались тысячные толпы, и все ждут. Им, видишь ли, интересно, кто кого убьет: я быка или бык меня… И, я уверен, многие очень надеются на второй вариант…
— Ты с ума сошел!
— Брось, Эстебан, как будто ты сам не знаешь!
К несчастью, он был прав.
— Передай мне лучше куртку.
Луис накинул короткую ослепительно белую куртку, густо затканную серебром. Белый шелк еще больше подчеркнул смертельную бледность лица, придав облику тореро какую-то призрачную нереальность.
— Его звали Ислено… того быка, который убил здесь Манолето шестнадцать лет назад… — неожиданно сказал Луис.
Я не проронил ни слова, с ужасом наблюдая, какие разрушения страх произвел в мозгу моего друга, а он, не обращая внимания на мое присутствие, продолжал оглашать скорбный список:
— И Балаор — того, кто убил Хоселито в Талавера де ла Рейна… А того, кто убил Игнасьо Санчеса Мехиаса в Мансанарес эль Реаль, — Гранадино… Любопытно, запомнят ли имя того, кто убьет меня?
Я подошел к Луису, схватил его за плечи и яростно потряс.
— Ты спятил или что, Луис? Думаешь, очень умно так себя вести, когда меньше чем через час тебе выходить на арену?
Вальдерес посмотрел на меня невидящим взглядом и, как во сне, принялся читать стихи Федерико Гарсиа Лорки на смерть Игнасьо Санчеса Мехиаса[38]:
И катафалк заменил ему ложе
Вечером, в пять часов.
Скорбною флейтой вскрикнули кости
Вечером, в пять часов.
Бык рванулся виденьем безумным
Вечером, в пять часов.
Агония радугой расцветала
Вечером, в пять часов…
Я чувствовал, что схожу с ума.
— Замолчишь ты или нет? Да замолчи же!
Но Луис невозмутимо, будто и не слыша моего крика, продолжал:
Уже, ковыляя, брела гангрена
Вечером, в пять часов.
Ирисов стрелы — в зелени паха
Вечером, в пять часов.
Я попытался заткнуть уши, но все-таки слышал эту раздирающую душу скорбную песнь, которую каждый испанец знает наизусть.
О, как солнце сжигало раны
Вечером, в пять часов.
Как толпа колотила окна
Вечером, в пять часов.
Голос Луиса перешел в дрожащий стон. Так поют наши андалузские канте хондо:
О, ужасные пять часов!
На пяти все стрелки застыли.
То было вечером, ровно в пять часов вечера.
А потом самым обычным тоном Луис предложил:
— Ну а теперь, что если мы отправимся туда, Эстебан?
От гостиницы до арены я добирался в полуобморочном состоянии. И стряхнуть наваждение никак не удавалось. Казалось, все это какой-то кошмар. Луис долго, очень долго молился в часовне. Я не осмеливался присоединиться к нему, но следил, чтобы никто, кроме тореро, туда не входил. Мне ничего другого не оставалось, как продолжать играть роль сторожевого пса. Когда ко мне подошли Марвин и дон Амадео, я не мог скрыть от них своего смятения и рассказал о невероятной сцене, свидетелем которой только что был. Рибальта, думавший о прибыли, тут же начал жаловаться:
— Так, значит, он выступит плохо?
С каким удовольствием я плюнул бы ему в физиономию!
— Луис может даже умереть, дон Амадео!
— Итак, автор анонимных писем все-таки достиг своей цели… Дон Луис совершенно деморализован… — заметил более прозаически настроенный дон Фелипе.
— Каких писем? — спросил Рибальта.
— Потом объясню… Дон Эстебан, если вы считаете, что Вальдерес не в состоянии выступать, может, вы сумеете уговорить его отказаться от этой затеи?
— Попытаюсь…
В это время из часовни вышел Луис. Увидев моих собеседников, он улыбнулся. На мгновение я подумал было, что кризис миновал, но, увы, лицо моего друга все время подергивал нервный тик. Значит, надеяться не на что.
— Луис… по-моему, после двух таких тяжелых дней ты не в той форме, чтоб показаться в наилучшем свете…
— И что с того?
— Может, разумнее воздержаться?
— Осторожность граничит с трусостью, как отвага — с безумием.
Из зала доносился глухой шум толпы, смех и крики. Луис, кивнув в ту сторону, насмешливо бросил:
— Пойди расскажи об этом им! Я уверен, они весьма оценят твои рассуждения! — И, повернувшись к дону Амадео, матадор добавил: — Это правда, что физически я сегодня чувствую себя хуже, чем обычно, сеньор. Однако я достаточно владею собой, чтобы не опозорить вас. Положитесь на меня!
Участников корриды позвали строиться для пасео, и Луис повернулся к нам спиной. Во избежание всяких неприятных неожиданностей, я пошел провожать его и оставил лишь после того, как, предшествуемый альгвасилами, он вместе со своими товарищами прошел через главную дверь на арену.
Уже во время работы с бандерильями Луис был тяжеловат и неловок. Но толпа отреагировала не сразу. Загипнотизированные прежними подвигами Валенсийского Чаровника, зрители не могли поверить, что он выступает чудовищно плохо. Меж тем перед Луисом был далеко не грозный противник. Работа с плащом протекала в гробовом молчании. Наконец, после более чем посредственной вероники раздались первые свистки. Теперь уже Луис стал просто жалок. Ничто не напоминало блестящего матадора, сражавшегося на наших глазах в последние два месяца. Даже новильеро не выглядел бы беспомощнее. С комком в горле я наблюдал за постыдными судорогами сломленного страхом тореро и молил Небо только об одной милости: позволить Луису выйти живым из этой схватки, в которой гибла его слава и навсегда закрывалась дверь в будущее. Желая положить конец тягостному зрелищу, президент подал сигнал к последней части — закланию быка. Все же, по-моему, он слишком поторопился. Когда Луис подошел ко мне за мулетой и шпагой, у него было лицо безумца, погруженного в мир грез. Матадор не слышал ни одного моего совета, хотя я кричал, стараясь перекрыть вой беснующейся от ярости толпы. Луис нетвердым шагом двинулся к быку. И