Сыграл Олег Борисов в 1959 году в шекспировской «Комедии ошибок» — Дромио Эфесского и Дромио Сиракузского. Играть актеру в одной пьесе две роли — задача сложная, тем более что роли эти схожие по всем решающим признакам — и биологическим, и социальным, и профессиональным. Задача бы значительно облегчилась, если бы исполнитель имел дело с разными людьми — по внешности, возрасту, общественному положению. А тут человеческие свойства героев совпадают во многом — они однолетки, слуги. «Надо отдать должное молодому актеру, — написала в рецензии на спектакль „Правда Украины“, — он великолепно справляется с труднейшей задачей. Его Дромио не одинаковы — не только потому, что они носят разные головные уборы, а в силу различия человеческих натур, темпераментов, духовных обликов. Один — весь в движении, умен, жизнерадостен, чертовски ловок и находчив, как, впрочем, и многие слуги в классических комедиях. Другой — несколько унылый, недоумковатый, явный пессимист и неудачник, по духу своему совершенно чуждый брату. Изображать двух таких схожих и несхожих лиц, конечно, нелегко, особенно, если учесть, что образы сменяются молниеносно и исполнителю приходится очень быстро преображаться. Без высокого искусства перевоплощения это сделать трудно, пожалуй, даже невозможно. И дело не только в физическом напряжении, в том, что О. Борисову приходится долго бывать на сцене, много и часто передвигаться, все время добиваться выразительного пластического рисунка, а главным образом — в необходимости создания психологически правдивого внутреннего образа героя. И это превосходно удалось актеру. Зритель знает, что роль двух Дромио играет один и тот же исполнитель, но верит, что перед ним два человека, верит не в силу театральной условности, а потому, что перед ним действительно действуют два разных типа».
Замечательный фотограф, журналист, писатель Юрий Михайлович Рост, родившийся в Киеве, талантливо донес до нас антураж той поры: «Вечером Пушкинская улица оживала. Свободные от спектаклей актеры киевского Театра русской драмы, оперные певцы, балетные танцовщики выходили потоптать качающиеся тени каштановых листьев и подышать воздухом, который, несмотря на близость к Крещатику, был свеж, пахуч и вязок.
Киев тогда не был театральной провинцией.
Вот лучший Федя Протасов русской сцены Михаил Федорович Романов, опираясь (разумеется, образа ради) одной рукой на трость, другой на жену, красавицу из немого кино „Праздник святого Йоргена“, Марию Павловну Стрелкову, проплывает вниз к бывшей Фундуклеевской. Вот Константин Павлович Хохлов, соратник Станиславского, блистательный Олег Борисов, невероятный Павел Луспекаев…
А на другой, оперной, стороне — Поторжинский, Петрицкий, Гмыря, Литвинено-Вольгемут…
Пушкинская была не просто улицей, не только остроумным и беспощадным критиком новых спектаклей и актерских работ, она сама была сценой. Там блистали мастерством в живой интриге. И действующим лицом мог стать каждый, кто попадал на покатый ее тротуар, — от суфлера-меломана, которому в будку провели наушники и он, забывшись от счастья, слушал во время спектакля (который вел!) оркестр Бернстайна и дирижировал, насмерть перепугав актеров, ждавших подсказки, до народного артиста или городского сумасшедшего Шаи, торговавшего журналами и переносившего все театральные новости».
Отец Юрия Роста был актером Театра им. Леси Украинки. 27 июня 1941 года, несмотря на то, что у него была бронь и он мог работать во фронтовых актерских бригадах, добровольцем ушел на фронт, был ранен. Юра с мамой, бабушкой и двоюродным братом Мишей отправились в эвакуацию в Златоуст, потом в Уфу, а затем присоединились к театру, находившемуся в эвакуации в Грозном. 23 февраля 1944 года пятилетний Юра Рост вышел там на улицу с Юрием Сергеевичем Лавровым. Мальчику в декорационном цехе смастерили игрушечный деревянный автомат. «Мы, — вспоминает Юрий Рост, — пошли по улице. Мало что запомнилось с того времени, а вот крытые и открытые машины с людьми, которые ехали по городу, я запомнил. И реку Сунжу. Это была депортация чеченцев. Как я позднее понял, конечно, не тогда».
Там же, в Грозном, находилась в эвакуации и семья будущей жены Олега Борисова Аллы Латынской (ее отец был в то время директором Театра им. Леси Украинки). Как они туда попали?
Когда началась война, все из театра разъехались в разные стороны. Роман Степанович Латынский успел запихнуть семью — жену Ларису Гавриловну, семилетнюю дочку Аллу и полуторагодовалого сына Алика в один из последних поездов, следующих на Восток. Алле было поручено держать чемоданчик с лекарствами. Поначалу Латынские уехали в Горький вместе с артистом театра Михаилом Михайловичем Белоусовым, у которого там жил брат. Через день в Горький приехали родители Ларисы Гавриловны.
Потом Белоусов перевез всех Латынских в Уфу. Там Алла пошла в школу. Жили в театре, в каком-то помещении за сценой. Затем детей Латынских с бабушкой и дедушкой отправили в Алма-Ату. Лариса Гавриловна в это время была с мужем. В Алма-Ате — Алла Романовна хорошо это запомнила — жили на улице Ильича, 105, перед домом был арык, в котором плескался Алик. После Алма-Аты была Караганда, где жили уже все вместе.
Глава семьи Роман Латынский с первых дней войны принялся формировать бригаду артистов, с которой регулярно выезжал на фронт до 1943 года. Труппу Театра им. Леси Украинки Роман Степанович начал собирать в Караганде. Потом все, кто имел отношение к театру, включая Латынских, съехались в Грозный. Труппа была блистательная: Швидлер, Литвинова, Халатов, Викланд, Стрелкова, Романов… Латынский с той поры — заслуженный деятель Чечено-Ингушской АССР. Алла занималась в балетной студии, получала грамоты за выступления.
Глава четвертаяАлла и Олег: история любви
В одной из грим-уборных Театра им. Леси Украинки жила приятельница Аллы Латынской Маша Сторожева. Они, несмотря на некоторую разницу в возрасте — Маша была постарше, — дружили. Сторожева не была знаменита, играла во вспомогательном составе. На столе у нее — среди многих других — лежала маленькая, пять на семь сантиметров, фотография молодой, стройной девушки в большом берете (белокурые волосы были аккуратно подобраны под берет), в вязаном шарфике. Улыбка кроткая, притягивающая… Это была фотография Аллы с выпускного школьного вечера.
Олега сразу осенило: Настасья Филипповна и князь Мышкин. Он держит в руках ее портрет… Нет, она не Настасья Филипповна, скорее — Настенька из «Белых ночей», но удивительно то, что ассоциация петербургская! Как предзнаменование.
Борисов попросил Сторожеву, чтобы она познакомила его «с этим Беретиком». В ответ получил: «Даже и не думай. Это дочь бывшего директора Русской драмы, он еще и в Театре Франко был директором. Алла только что поступила в университет на журналистику, и Латынский с нее не слезет — будет требовать красного диплома. Он строгий!» «Разве это имеет значение, чья она дочь?» — не унимался Олег. «Имеет. — Маша стояла как стена. — Алла — моя подруга. Она очень рафинированная, не как все… — Маша немного помялась и наконец произнесла главное: — Если хочешь знать, она еще и недотрога…» «Недотрога — но от судьбы не уйдешь!..» — вспоминал свою тогдашнюю реакцию Олег.
Как-то Алла шла после занятий в университете не по бульвару Шевченко, как обычно, а по улице Ленина. В окне театра увидела свою подругу Машу, которая тут же выбежала к ней на крыльцо служебного входа.
Это крыльцо знаменитого Дома Бергонье, где в 1891 году свои первые спектакли показывала труппа выдающегося русского актера и режиссера Николая Соловцова. В 1878 году французский предприниматель Огюст Бергонье купил в Киеве земельный участок и построил там двухэтажный дом в традициях классицизма — колонны, арки… Дом Бергонье был и отелем, и сдавался в аренду сразу нескольким театральным труппам. На крыльце стояла лавочка — артисты в перерыве репетиций и спектаклей иногда посиживали там и точили лясы. Давид Боровский сделал лавочку знаменитой. Приезжая в Киев из Москвы, он говорил: «Надо восстановить крылечко». И — восстановил, а лавочку отремонтировал. На двух досках спинки вырезал фамилии актеров и режиссеров — Романова, Хохлова, Нелли, Опаловой, Луспекаева, Лаврова, Борисова… Так и стоит эта лавочка по сей день. «Вне грамматики этой жизни существует Давид Боровский. Знаки препинания у него свои…» — написал в дневнике Олег Борисов.
Крыльцо пустовало только во время непогоды. Многие старались его обходить по другой стороне Пушкинской, чтобы, не дай бог, не попасться на глаза «старожилам», они тогда замучили бы своей лаской. Алла тоже заблаговременно перешла на другую сторону (на нее бы набросились точно: как папа? как его драгоценное здоровье?), но, к ее удивлению, на крыльце было пусто. Выбежала Маша, они разговорились. И вдруг Сторожева, попросив Аллу подождать на крыльце, рванула в театр, в ту комнату, где в это время спал Олег. «Та девушка с фотографии, ты же просил! Она на крыльце…» — «На каком крыльце?» — спросонья не разобрал Олег. «И тут же, — вспоминал он, — еще не отойдя ото сна, неумытый — три часа дня! — не успев надеть синий шевиотовый костюм, полетел вниз. Чуть было не напоролся на чемодан».
Всего, о чем тогда говорили, Олег не помнил. Запомнил лишь, что Алла сказала: фотографироваться не любит и не знает, как та фотография к Маше попала («Говорят: милой на ногу наступишь и весь характер узнаешь. Я мог и не наступать — узнал сразу, по одной фотографии», — смеялся Олег). В этот момент кто-то на крыльце появился, Олег застеснялся и попросил разрешения встретить Аллу Латынскую возле занятий в университете. Она улыбнулась и… ничего не ответила. Так Олег, во всяком случае, запомнил. На следующий день он стоял в своем единственном пальто из черного драпа под каштаном, чуть в стороне от входа в университет, повернувшись спиной. Очень волновался и все время курил.
Аллу в театре знали с юных лет. Она была там своим человеком. Театральные дети дружили и друг с другом, и с артистами. Днем она забегала в театр поиграть в пинг-понг. А вечерами ходила не на Крещатик гулять, а через служебный вход в театр — посмотреть любимый спектакль или хотя бы какой-то акт. Ее всегда сажали рядом с ложей дирекции в бельэтаже.