Даже намека на извинение не обнаружить. Извинились только двое старых артистов Театра им. Леси Украинки. Юрий Сергеевич Лавров, когда он в должности художественного руководителя театра приезжал в Ленинград уговаривать Борисова вернуться в Киев, и Евгения Эммануиловна Опалова. «Когда в 75-м мы привезли „Генриха“ на гастроли в Киев, — рассказывал Олег, — Евгения Эммануиловна позвонила мне в гостиницу: „Олег, я сейчас в больнице… Счастлива, что узнала ваш номер. Я бы хотела, чтобы вы простили меня за то письмо — больше ничего в этой жизни мне не нужно“. Как не простить?..»
«С уходом из Леси Украинки, — говорил Борисов, — все получилось как-то само — с крыла храма я не бросался». Друг Олега, Виктор Платонович Некрасов, говорил ему, что «Киев — очень мстительный город, в котором потрясающая флора, но вот фауна… Мстят каждому, кто захочет повыше прыгнуть». Некрасов предупреждал Борисова, что этот замечательный город, который оба боготворили, не терпит тех, кто поднимается над общей массой, и Олег очень скоро осознал справедливость этих слов.
«Очень противно мне стало в Киеве, — из письма Леонида Викторовича Варпаховского Елене Сергеевне Булгаковой от 22 февраля 1957 года. — Все абсолютно уверены, что я никуда не уеду из Киева; можно ли добровольно покинуть чудо-город?! Они забывают, что кроме Киева есть… люди, погубившие „Турбиных“… Бежать непременно, во что бы то ни стало!»
«На Украине, — говорил Олег Иванович в „Кинопанораме“ Виктору Мережко, — долбают все, что связано не обязательно с хорошим, но вот если ты русский, то и тогда было отношение такое — чуть-чуть все-таки не наш. Не наш. Русский. Не наш. Вот если бы был Борисенко, тоды мабуть».
Когда из театра уходил Михаил Федорович Романов, он, никогда прежде к Борисовым не приходивший, зашел к ним домой на бульвар Шевченко — без звонка, без предупреждения. Прощаться. Сел прямо в прихожей: «Уезжаю в Москву. А в общем — в могилу… Конечно, у вас, Олег, другая ситуация — вы молоды… Но я вам тоже советую: уезжайте отсюда, пока не сожрали…» Весь вечер пил, не пьянея, и все время молчал. В Москве он вскоре, в сентябре 1963-го, умер. Похоронен на восьмом участке на Новодевичьем кладбище. На десятом участке с 1994-го покоится и Олег Борисов.
Надо полагать, ради желания «поиграть с совпадениями», время от времени последним спектаклем Борисова в Театре им. Леси Украинки называют спектакль «Последние», в котором Олег играл Петра. Это не так. Последним для артиста киевским спектаклем, который поставил Михаил Романов, стал «Лес», где Борисов играл Счастливцева.
Михаилу Федоровичу Романову, Константину Павловичу Хохлову, Михаилу Михайловичу Белоусову, Виктору Михайловичу Халатову Олег Борисов навсегда благодарен — и не раз подчеркивал это — за бесценную помощь при его актерском становлении.
Глава шестаяДружба с Некрасовым
Однажды вечером Олег выходил из театра после спектакля. На знаменитой лавочке возле служебного входа сидел человек. Когда он увидел Борисова, встал, протянул руку: «Я Некрасов, Виктор Платонович, писатель. Вы мне нравитесь как актер. Я хочу, чтобы вы играли главную роль в моей картине. Она будет называться „Город зажигает огни“. По моей повести „В родном городе“».
В тот вечер Олег играл в постановке «В поисках радости». Виктор Платонович сказал ему: «Смотрю уже несколько ваших спектаклей (Некрасов видел еще Петра в „Последних“. — А. Г.), мне кажется, я нашел исполнителя для своего Ерошика. Вы наверняка не читали „В родном городе“? Вот…» Некрасов протянул Олегу маленькую книжицу, вышедшую в Военном издательстве. Борисов прочитал ее быстро, и через два дня они снова встретились.
«Предлагаю прогуляться, — решительно начал Некрасов. — Может, поедем на Байковое?» Борисов был удивлен и, как он потом записал в дневнике, «по глупости» от посещения кладбища отказался. Некрасов тут же предложил другой маршрут: «Наверное, вы правы, для знакомства лучше выбрать что-нибудь привычное». И они отправились на Андреевский спуск. «Знаете, Олег, — сказал Некрасов, — я ведь окончил здешнюю театральную студию, при Русской драме. Нам было предложено остаться в театре, но хотелось-то всем во МХАТ! Вы у кого закончили?.. У Герасимова? А знаете, что я пробовал к самому Станиславскому? Провалился и во МХАТе, и в его студии. Приезжаю в Киев и узнаю, что за „измену“ родному театру из труппы отчислен. Запомните, Олег, в Киеве это случается со всяким, кто захочет повыше прыгнуть. Киев — очень мстительный. Музыкантам, танцорам разным — им легче, у них со словом не связано. Хотя ведь и Лифарь, и Горовиц — все отсюда деру дали…» («Некрасовские слова, — говорил потом Борисов, — я пропустил мимо ушей. Вспомнил их только в 1962 году, когда случилось то, о чем он предупреждал».)
«Мы дошли до заветного булыжника, — рассказывал Олег Иванович в дневнике. — Уже видна Андреевская церковь Растрелли — скоро здесь будут сниматься „За двумя зайцами“, но еще не сейчас — через три года!.. А сейчас Некрасов покупает мне пирожки с мясом, поджаренные на сале, мимо них пройти немыслимо, от них стоит не запах — чад! Угощает меня и себя. Жуя пирожки, начинаем спуск.
— Я вам, Олег, дам еще „В окопах Сталинграда“ почитать…
— Я слышал об этой книге, мне стыдно, но я…
— Тут нет ничего стыдного, вы ведь еще не всего Толстого читали, Лескова? А Некрасов — не такая уж и большая литература… Но, знаете, как меня долбали за эти „Окопы“? Сталинская премия — это все потом. Дважды обсуждали в Союзе писателей — специальное заседание президиума и еще отдельно — военные! Реализм на подножном корму, окопная правда — чего только на меня не вешали!.. „Объясните мне, товарищ Некрасов…“ — прицепился ко мне один из военной комиссии, который никогда на фронте-то не был. Что ему Киев, он сдал ее сразу, мать городов русских… Как назло, мы с ним надрались, это он меня подпоил — видимо, получил задание… Ну и прилип: „Объясни мне, где у тебя в книге перелом в войне показан?“ Я снял рубашку и тычу ему. „Вот перелом, вот перелом…(Некрасовское тело я видел потом, — рассказывал Борисов. — Когда он входил в воду и купался. Оно все в шрамах. Там живого места нет.) Покажи теперь хоть один перелом у себя!“ Он как будто не слышит, наливает. „Объясни, — говорит, — почему у тебя все с точки зрения ближнего боя?..“ Ну, мне надоело… Я как раз в то время чеховские дневнички почитывал и ответил ему, чуть-чуть перефразировав Антон Палыча: „Каждый, кто берет мою книжку, хочет, чтобы она ему что-нибудь объяснила, а я тебе так скажу: некогда мне возиться со всякой сволочью“. А! Вот гениально… Олег, а ты бы сыграл Николку Турбина? (Переход на „ты“, по словам Олега, был совершенно нормальный, ведь разница в возрасте у нас — почти двадцать лет.)».
«Мы, — рассказывал Борисов, — остановились у дома 13 (в Киеве на Андреевском спуске, 13, — домик М. А. Булгакова. — А. Г.). Остановились в благоговении. „Может, зайдем? — предлагает Некрасов. — Я тут был всего дважды… Дама, которая мне в первый раз открыла, сильно удивилась: ‘Мишка Булгаков — знаменитый писатель? С каких это пор? Венеролог был хреновый, а писатель стал замечательный?!’ Ну что, может, постучимся?“ Мы прошли во дворик, поднялись по лестнице, постучали. Никто не открыл. Хотя, как мне показалось, чьи-то шаги за дверью зашаркали, а потом тут же замолкли. Мы немного постояли и спустились обратно. Совершенно неожиданно Платоныч хрипло замычал:
Буль-буль-буль, бутылочка
Казенного вина!..
„Извини, — говорит, — я певец сиплый. Больше за сценой. На экзаменах в театральную студию пел только ‘Индийского гостя’ и ‘Надднипряньский полк ударный’… так что помогай!“ Но я ни мотива, ни слов не знаю. „Тогда, — говорит, — давай другой Николкин романс. Из начала третьего действия. Знаешь?“ И замычал уже более знакомое:
Дышала ночь восторгом сладострастья,
Неясных дум и трепета полна…
Я подхватил, но все равно — ни в склад, ни в лад. „Олег, надо учиться петь на улице. Перевернутая шапка, гитара… Ты на чем еще можешь кроме гитары?“ „Могу на баяне“, — отвечаю я. „Очень хорошо. Мы все равно рано или поздно уедем из этой долбаной страны. А там ведь с работой худо… Ваня, один из булгаковских братьев, между прочим, сейчас в балалаечном ансамбле в Париже… Да и здесь, не ровен час, можем, милый друг Олег, оказаться на паперти. Ты меня подкармливать будешь. Обещаешь?“
Мы подходили к Подолу. „Это — Контрактовая площадь, — говорит Некрасов. — Когда-то здесь продавалось много тарани и моченых яблочек. Отличная закуска, между прочим… — И неожиданно, в повелительном тоне: — Будешь петь?“ Я, конечно, не сразу понял: „Где? Здесь?.. Нет, Виктор Платонович, здесь не смогу. Да и гитары нет. Дома, в театре — извольте…“ — „Ловлю тебя на слове, будешь петь у меня дома“. Действительно, пел я ему не раз. В его квартирке, в Пассаже, где он жил со своей мамой. Сначала был неизменный борщ, под борщ — водочка, потом песни. Репертуарчик у меня хиленький — четыре-пять песен и столько же модуляций. Из той надписи, что он оставил на сборнике „Вася Конаков“, ясно, что произвело на него самое сильное впечатление: „Дорогой Олег! Это за Сережку с Малой Бронной и Витьку с Моховой. Декабрь, 1961“».
А тогда, после трехчасовой прогулки, Некрасов, наконец, сообщил Олегу главное: «Если тебе нравится моя повесть, то ты поедешь на „Ленфильм“, на кинопробы. К режиссеру Владимиру Венгерову». Сказано это было на маленьком пароходике, который должен был прокатить их до Осокорков.
(«Теперь, через много лет, я снова в Киеве, — писал о киевских гастролях БДТ Олег Иванович. — Прогуливаюсь по Пассажу, заглядываю в его окна, дохожу по Андреевскому спуску до Контрактовой площади и сажусь с сыном на пароходик до Осокорков. Ищу глазами своего Гроссфатера, Крестного отца, Виктора Платоновича, Вику…»)
Та первая встреча переросла в крепкую дружбу двух ярких, с одной группой крови и настроенных на одну жизненную волну личностей.