6 сентября 1980 года в Ленинград приехал Никита Михалков. Он позвонил Борисову и попросил о встрече. «У меня хорошие новости, — сообщил по телефону. — Можно, я буду не один, а с Мережко? Мы сделаем тебе одно предложение». «Алла накрыла стол, — записал Борисов в дневнике. — Когда они пришли, комната наполнилась необыкновенным ароматом. Никита спрашивает: „Что интересного делаешь в театре?“ — „Уже несколько лет ничего интересного не делаю. Только сейчас предложили ‘Кроткую’“. Никита поднял брови, стал переговариваться с Мережко и что-то выбирать из закусок: „Ай, как Алла готовит!“ „Дай рецепт солений“, — просит Мережко. Михалков, жуя, перебивает. „Должен сказать, я восхищен твоим шагом, Олег! Мужественно! Не должен был Зархи за Достоевского браться! Это ведь преступление!..“ Я с Михалковым соглашаюсь: „А наказание — мне!“».
Михалков называет Борисова ярким, неудобным, резким, но в то же время невероятно ранимым, нежным, тонким артистом, обладавшим совершенно уникальными, безграничными возможностями. Тогда, в Ленинграде, он заговорил о фильме «Родня», который собрался снимать по сценарию Мережко, и предложил Олегу Ивановичу роль Владимира Ивановича Коновалова, Вовчика, бывшего мужа Марии Коноваловой, которую должна сыграть Нонна Мордюкова.
— Это будет колоссальный фильм — два великих русских артиста — Мордюкова и Борисов — откроют перед зрителем бездну! — сказал Михалков.
— А даст ли Сизов разрешение? — засомневался Борисов. — По-моему, с этим — глухо. За Сизовым стоит Зархи.
— Как он сможет не дать? Это не вопрос… — уверенность Михалкова завораживала.
«И мы, — вспоминал Олег Иванович, — трижды поцеловались накрест. Я „утонул“ в его роскошных усах… Теперь — в преддверии „Кроткой“ и работы с Михалковым — подумал: может, наконец настало и мое время понтировать?..»
Пробить стену Михалкову не удалось. Сизов не разрешил ему снимать Борисова, и Михалков с сожалением сообщил это Олегу Ивановичу. «А ведь так хотелось… Значит, пока не судьба!» — записал в дневнике Борисов. Но когда Олег увидел фильм, перекрестился — он бы так не играл эту роль…
Вспоминая тот приезд Михалкова в Ленинград, Алла Романовна рассказывает, что Михалков, «посмотрев спустя какое-то время „Кроткую“, почему-то сказал, что это „еврейский спектакль“. А тогда, после посиделок у нас, когда выпили, вкусно поели, он, гурман, поведал потом в Москве нашей общей знакомой о том, как хорошо я готовлю. И еще сказал, что „Борисов — под пятой“. Под моей, конечно».
Алла, стоит заметить, не раз слышала: Борисов слушается только жену, он все делает, что жена скажет. «Олег, — говорит по этому поводу Алла Романовна, — мог только ботинки надеть те, которые я посоветовала, и то — подумав перед этим или сказав „хорошо-хорошо“. Но чтобы я беспардонно вмешивалась в его театральные или киношные дела или пела гимн величию и актерской гениальности — это не про нашу семью. Ни я, ни Юра и представить себе не могли подобного. Обсуждали, советовались, решали сложные проблемы — у каждого из нас их, житейских и творческих, было предостаточно, — но всегда с огромным уважением друг к другу, пониманием, доверием. И — с любовью».
Следующий «киношный» звонок в Ленинград Борисову последовал от Вадима Абдрашитова. Первый раз он позвонил в мае 1981 года, когда БДТ был на гастролях в Аргентине. Он разговаривал с Аллой. Потом, когда театр вернулся в Ленинград, — и с Олегом. Оба в один голос говорили режиссеру, что это напрасные хлопоты, что ничего не получится, пробить невозможно, рассказывали о неудавшейся попытке Михалкова и напомнили о двухгодичном запрете снимать Олега Ивановича на «Мосфильме».
Тем не менее Вадим со сценаристом Александром Миндадзе все же поехали в Ленинград на встречу с Борисовым. До этого они не были знакомы. Привезли сценарий фильма «Остановился поезд». Олег Иванович приехал за ними на своей «Волге» в гостиницу натянутый, как вспоминает Абдрашитов, «как струна, прямой, худенький, в белой кепочке», и они отправились к Борисовым домой.
Дома дали Олегу сценарий, он ушел к себе в кабинет, Алла поила гостей чаем. «Прошло какое-то время, — вспоминает Абдрашитов. — Он выходит. И я понял, что все — он готов, согласен. Было видно, что сценарий его впечатлил, скажем так. Это видно по актеру: в материале он уже или нет. А согласен потому, что материал чрезвычайно интересен. И только Борисов может сыграть такого следователя, который ненавидит всех, все живое, потому что это живое довело себя до катастрофы. Этих людей — этих несчастных: просто ненавидит. Человек с подпольем таким. Абсолютно достоевстовский тип».
И началась долгая-долгая история пробивания Борисова на роль следователя прокуратуры Германа Ивановича Ермакова в фильме «Остановился поезд». Абдрашитов сумел организовать тайные — тайные! — кинопробы в одном из многочисленных мосфильмовских коридоров. Спрятаться на «Мосфильме» — в огромном киногороде — несложно. Олега Ивановича привезли на студию с вокзала, надели на него форму следователя: пришлась впору, будто на него была сшита. Абдрашитов, у которого на руках должен был быть какой-то материал, снял два долгих дубля. Развел мизансцены, чтобы Борисов подольше находился в кадре. «Два дубля, — вспоминает Вадим Юсупович. — Я сижу в монтажной, не могу выбрать. Не могу. Они разные, но все равно — то! Виртуозно все было сделано». После съемок Борисова увезли на вокзал. Будто и не было его на студии.
Абдрашитов же с отснятым материалом отправился на прием к генеральному директору «Мосфильма» Сизову и попросил: «Посмотрите!» С первого раза ничего не вышло. Сизов был непреклонен. «Это исключено, — говорил, — ты даже не думай. Я и без тебя, без твоих проб знаю, какой он артист. Ты подумал, что Зархи со мной сделает, когда узнает? Чей поезд тогда остановится? Позвони Борисову, поблагодари, извинись».
Но и Абдрашитову упорства не занимать. Наконец Сизов сдался и на просмотр согласился. Спросил только: «Как ты снял? Я проверял: Борисов на „Мосфильм“ не приезжал». «Вот так вот снял, — ответил режиссер. — А что делать. У меня безвыходное положение. Я буду снимать только Борисова».
Сели. Погасили свет. Пошел первый дубль. «Ну что ты мне доказать хочешь? — Он замечательный актер. И без тебя знаю». Абдрашитов предложил сразу же посмотреть второй дубль: «Взгляните на его возможности». «Да я знаю их, еще раз говорю, — сказал Сизов. — Но меня же разорвут. Нет!..»
Но Вадим Абдрашитов все ходил и ходил к Сизову. До тех пор ходил, пока генеральный директор не дрогнул в какой-то момент и не сказал: «Ну, ладно. Хорошо. Но сделаем так: ты собираешь группу, уезжаешь, никаких павильонов на „Мосфильме“, никаких интервью, никаких газетчиков, телевидения. Тайно все снимайте и уже с готовой картиной возвращайтесь. И чтоб об Олеге Борисове никто на „Мосфильме“ слыхом не слыхивал».
Некоторые коллеги Вадима Юсуповича на Сизова обиделись: как же так, нам не разрешали Борисова снимать, а Абдрашитову позволили? Стоит сказать, что съемки фильма «Остановился поезд» начались в те дни, когда мосфильмовская «дисквалификация» все еще продолжалась, а на экраны картина вышла, когда ее сроки истекли.
…Если встать на десятом участке Новодевичьего кладбища лицом к могиле Олега Борисова и его сына Юры, то прямо за спиной, в соседнем ряду, находится могила Александра Зархи, а в стене колумбария — напротив десятого участка — покоится прах Николая Сизова.
Глава тринадцатаяШедевр на Малой сцене
После скандала с фильмом Зархи Товстоногов, узнав о не самых приятных приключениях Борисова, связанных с этой картиной, пригласил Олега Ивановича к себе в кабинет. Борисов показал Товстоногову фотопробы. Товстоногов, вспоминал Борисов, сказал: «Вылитый Федор Михайлович. Ай, как похожи! И потом — какое надо иметь мужество, Олег! Я поздравляю — это поступок!» Оценил. Предложил что-нибудь сделать на Малой сцене. «Наверняка есть какая-нибудь пьеска про личную жизнь Федора Михайловича. Спрошу-ка у Дины Морисовны… Это могло бы успех иметь. Кажется, он ножку Аполлинарии поцеловать хотел и все не решался, хотя явно имел садистские склонности?»
Пьесу нашел Борисов. Правда, она не очень нравилась. «Это, — рассказывал Олег Иванович, — было что-то среднее между любовью Тургенева к Виардо и Шопена к Жорж Санд, и, конечно, никаких извращений и странностей — обычные сантименты, мерихлюндия». Борисов отнес ее Товстоногову. Товстоногов спросил: «Олег, как вы отнесетесь к тому, что эту историю поставит Лев Додин? Он сейчас без работы ходит. Вам это имя знакомо?» — «Знакомо… Я очень хорошо к этому отнесусь, Георгий Александрович». Додин же при встрече с Товстоноговым убедил его, что ставить нужно оригинал — никто лучше самого автора о себе не скажет. «Я уже давно, — сказал Додин Товстоногову, — мечтаю о „Кроткой“. Как вы думаете, Борисов согласится это играть?» Товстоногов поинтересовался у Додина, много ли там людей занято, и, к удивлению и радости Льва Абрамовича, согласился. Согласился, надо сказать, очень легко. Легкости той — две, наверное, причины. Во-первых, занятым становился Борисов. Во-вторых, в БДТ привлекался Додин.
Товстоногов давно хотел, чтобы Додин поставил в БДТ какой-нибудь спектакль. Додин работал в Театре юного зрителя и в Театре драмы и комедии на Литейном. У него было несколько интересных работ, оба театра были в Ленинграде на виду. Додину рано пришлось столкнуться с завистниками — после великолепного спектакля «Банкрот, или Свои люди — сочтемся!» по пьесе Островского он стал гоним и скитался по разным театральным коллективам. Стоит заметить, что перед тем, как отказаться от работы над биографическим спектаклем о Достоевском, предложенным Товстоноговым, Додин со всевозможными, как он говорит, «извинениями отказался от постановки какой-то современной пьесы», названия которой он и не помнит, объяснив, что не понимает, «как это ставить».
Честь и хвала, разумеется, Товстоногову, решившему поддержать мало кому известного тогда 37-летнего режиссера. И Олег Иванович, поработав с Додиным, безоговорочно ему поверив, проникшись к нему, к его режиссерскому методу и, можно сказать, подружившись с ним, тоже очень хотел поддержать Льва Абрамовича, пребывавшего в тот период без постоянного места театрального жительства.