А. Г.), возникает в голове своя знаковая система — это и «наплывы», и ощущение атмосферы, и самые нелепые фантазии. Вчера на репетиции вдруг сочинил, что было бы, если б Кроткая смирилась, признала поражение и у них бы ребеночек родился… Достоевский — совокупность взаимоисключающих вариантов.
<…>
Февраль, 8
Без точек
Где-то за стеной Лукерья читает молитву: «Боже! Ты — Бог мой, Тебя от ранней зари ищу я, ибо Ты — помощь моя». Я вслушиваюсь в слова, но многих не понимаю. Когда она будет читать снова, попробую повторять за ней. Когда слушаешь одну, назойливо повторяющуюся ноту, приходит ощущение бесконечности, размытости во времени. У Чехова хорошее наблюдение: «…был рационалист, но, грешный человек, любил, когда в церкви звонили».
Оля Волкова хорошо читает молитву. Вполголоса. Не надрывно. Без точек.
Невидимая пелена обволакивает пустую сцену, и у одного виска начинает покалывать.
Мерность. Ощущение маятника в голове. Прикладываешь руку и вслушиваешься в себя.
Есть несколько воспоминаний очевидцев о том, как Достоевский читал. «Гипноз кончался только тогда, когда он захлопывал книгу…» Все они сходятся на том, что у него было не разукрашенное чтение, не чтение в лицах, а волхвование. Особо впечатлительные падали в обморок. Читал он нервными окончаниями, скулами — не связками, даже если это была не его проза, а сцена Собакевича и Чичикова, которую он однажды выбрал для чтения. В знаменитой пушкинской речи, по свидетельству Г. Успенского, всех поразило то, «что говорил он просто, совершенно так, как бы разговаривал со знакомыми людьми, не надседаясь в выкрикивании громких фраз, не закидывая головы…». Мне кажется, я тоже как-то по-своему слышу голос Ф. М., как бы он прочитал это место из «Кроткой»: «Смелей, человек, и будь горд! Не ты виноват!» Впрочем, граммофонов тогда не существовало, и, вполне возможно, я ошибаюсь…
Лукерья закончила чтение молитвы, и у меня все еще покалывает у виска. Не отпускаю руку.
Назойливо повторяющаяся нота еще звучит.
Теперь, когда она снова будет читать, попробую повторять за ней. Вполголоса. Без точек.
Февраль, 9
«Правда на комнату»
Вышли на Малую сцену. Прогон первого акта шел 1 ч. 30 мин. Мне он не понравился, потому что в какой-то момент начал кресла считать. Пустые. Сколько зрителей придет. Какой-то тормоз срабатывает, что неловко «раздеваться», когда так мало народу. Привычка? «Удельный вес правды. Правда на комнату и на весь зал; или правда на весь мир. Без малой правды не найдешь большой; без комнаты не придешь на площадь». Но это не я сказал, а К. С.
Додин очень серьезно готовился к встрече с Борисовым — «этим мастером», как он называл Олега Ивановича, — и все-таки был потрясен мерой внутренней мобилизованности артиста. Каждая проба совершалась им как единственная и последняя. Хотя и он, и все, кто имел отношение к спектаклю, знали, что она не будет последней, что это всего лишь один из многих черновиков. «Думаю, — рассказывает Лев Додин, — что эта способность как бы отринуть опыт, накопленные знания и умения, способность снова и снова начинать все сначала многое определяет в творческой природе Борисова и позволяет ему достигать тех высот, которые всем нам известны. Даже в самые трудные периоды репетиций, когда цель, казалось, совсем ускользала, легче становилось жить оттого, что, входя в очередной раз в репетиционный зал, я видел там Борисова, пришедшего заранее и проверяющего со своей юной партнершей Наташей Акимовой то, что было найдено накануне. Этот союз мастера и дебютантки (мастера, готового отринуть самочувствие мастера и дебютантки, готовой во что бы то ни стало добиться мастерства) стал камертоном всей работы над „Кроткой“».
Декорации к «Кроткой» делал Эдуард Кочергин. «Сложнейшая в постановочном плане вещь, — вспоминает он, — труднейшая роль: сплошные монологи, рассказы-исповеди героя, практически нет действия — только пересказы событий. Роль, благодаря скрупулезной работе Додина, высочайшему уровню вкуса, потрясающему актерскому мастерству, преданности профессии, Олегу Ивановичу удалось сыграть блистательно. Он от начала и до конца спектакля вел нас по лабиринтам изломанной жизни и сознания героя, изменяясь на протяжении сценического времени с такой фантастической органикой и так просто, что достаточно условно-театральное решение инсценировки превращалось в абсолютную реальность происходящего, где зритель, сопереживая героям, участвовал в событиях. Неслучайно постановка „Кроткой“ стала одним из театральных шедевров тех лет.
Вспоминается и выступление Олега Ивановича в питерском университете, куда его, Додина и меня пригласили после спектакля „Кроткая“. Зал был битком набит студентами, аспирантами, преподавателями разных факультетов. Естественно, в таком месте вопросы были всякие, поначалу достаточно странные. Больше всего зал обращался к Олегу Ивановичу. Через два-три ответа все поняли, что перед ними не просто грандиозный актер, но и высокообразованный человек. А после того, как он наизусть процитировал часть знаменитой юбилейной речи Ф. М. Достоевского о Пушкине, зал устроил ему овацию».
День 22 марта 1981 года Борисов пометил в дневнике красными чернилами. Неспроста. Дата эта запомнилась ему на всю жизнь: на прогоне «Кроткой» появился Георгий Александрович. «Он, — записал Олег Иванович, — пришел с тем, чтобы раздолбать (так, во всяком случае, Борисову виделось. — А. Г.). Еще не видя, не зная. И стал смотреть. Боже! Что же это был за прогон! Двое в зале. Нет, еще Дина Шварц. Весь прогон он с Додиным разговаривал в повышенных тонах. А мы играем. Это в зальчике-то в маленьком! Нервы напряжены до предела. Как мы доиграли, одному Богу известно. И ведь это же не комиссия какая-нибудь!
Потом говорит: „Ну, идите сюда, в зал!“ Меня как прорвало, говорю ему: „К нам идите, Георгий Александрович, на сцену! У нас тут хорошо“.
Пошел, без разговоров. И началось: и то неверно, и то, и то. Получается, что мы и не работали четыре месяца, и плохо понимаем Достоевского. А от меня он вообще не ожидал такой игры!
Обидно, что несправедливо. „Может, мне вообще уйти?“ — спрашивает он. Это уже после того, как я дал ему понять, что он не в материале и вообще давно не читал „Кроткую“. Несколько примеров — и легко ему доказал.
Конечно, он этого не любит, когда с ним спорят. Но почему?..
Когда после репетиции шел домой, вот о чем думал. Актеры часто предают режиссеров — тех, кто все вынашивает, придумывает, выстраивает. Кто ради них же самих проходит через все унижения. Я часто был свидетелем таких унижений. В этом случае актеры предают и себя, и свой труд. Потом это им аукнется.
Из того, что предложил Георгий Александрович, оставили только эпизод с цилиндром. Это уже перед самым концом. Я на полу, он рядом со мной лежит. „Хорошо бы, Олег, ваш последний монолог начать в цилиндре! Это будет как-то по-гоголевски!“ — просит Георгий Александрович. Лева в знак согласия кивает головой: „Сделайте, Олег, сделайте, что он просит!“
Смотрю теперь на Додина из-под цилиндра. Вижу, он прекратил покусывать сигарету и даже заулыбался. Наверное, до него только сейчас дошло, что выиграли мы».
Борисов, пребывавший в «Кроткой» сразу в двух временных измерениях, — в прошлом и настоящем, — отстаивал перед Товстоноговым каждый шаг и жест на сцене. В БДТ эпизод с прогоном, разумеется, обсуждали. Олег Басилашвили, «Кроткую» не видевший ни разу, вспоминает, что когда Георгий Александрович «пришел, как всегда, принимать сделанную работу, там были какие-то споры, и Олег был на стороне Додина». Артиста, вставшего бы в присутствии главного режиссера на сторону режиссера приглашенного, встретить в театре практически невозможно.
«Товстоногову, — говорит Лев Додин, — спектакль наш на репетиции не понравился, о чем на протяжении всего показа он лично уведомлял — сначала механически, назидательно, мол, так не надо и так, а надо как-то совсем по-другому, потом все более раздражительно, переходя на повышенные тона, уже без каких-либо доводов и объяснений. Как руководитель театра имел на то право — я теперь его понимаю, когда в своем театре смотрю репетиции своих учеников или других режиссеров. БДТ — его детище, его зона, им завоеванная и вознесенная в абсолют. На этот счет сомнений ни у кого быть не должно, а если они возникают, то его окружение — включая присутствовавшую на том прогоне Дину Морисовну Шварц — призвано их тут же рассеять. Вот как расстреливают сейчас грозовые облака над Красной площадью…»
К чести Георгия Александровича, безусловно понимавшего, какого уровня спектакль поставлен в его театре, надо сказать, что через некоторое время отношение к «Кроткой» он изменил, всячески спектакль защищая и, по мнению Льва Додина, «кажется, даже гордясь им». Однако Борисов хотел такого отношения к своей работе с самого начала. Он истово отстаивал выстраданную режиссером и артистом точку зрения, и «удержать, усмирить его было невозможно…».
Театровед Ольга Егошина полагает, что Товстоногову действительно был «чужд сам тип театра, который создавали Лев Додин с Олегом Борисовым».
Чужих режиссеров Георгий Александрович Товстоногов не жаловал. Да и выходцев из среды БДТ — тоже. Сергея Юрского, например, поставившего на Малой сцене «Мольера» и сыгравшего в спектакле главную роль, Георгий Александрович совершенно не воспринял (приревновал?), хотя многие, в частности Павел Любимцев, считают, что Юрский «задал всем дальнейшим воплотителям этой пьесы такую высокую „планку“, до которой пока (на взгляд Любимцева. — А. Г.) не дотянулся никто».
Во время просмотра «Кроткой» буквально через несколько минут Товстоногову все это уже не нравилось, и он, по словам Анатолия Смелянского, «стал громко комментировать: и то не так, и это не так, и почему он так играет, и почему он не так играет». Закончился спектакль, и Товстоногов, выждав минуту-другую, властным голосом произнес (по версии Смелянского): «Ну, что, Олег Иванович, спускайтесь, пройдите сюда, здесь поговорим