Натела Товстоногова рассказывала, что брат часто просил ее «высказать свое мнение. Однако я старалась как можно реже бывать на репетициях. Боялась: вдруг после моего появления кого-то снимут с роли, а подумают, что из-за меня».
Но при всем при этом Товстоногов однажды сказал Иннокентию Смоктуновскому: «Я решаю все сам, абсолютно единолично. И что ставить, и как. И кому играть». Так и должно, наверное, быть в условиях «добровольной демократической диктатуры».
В Ленинграде, впрочем, не только БДТ — все театры были «под Товстоноговым». В городе шутили: «Осталось взять почту и телеграф…»
Борисов Лебедеву как партнер не был нужен. Товстоногов (в отличие от Ефремова, наговорившего Олегу Ивановичу при переходе во МХАТ «с три короба»), заранее ничего не суливший по части ролей, особенно крупных, однажды поинтересовался у Борисова, что он хотел бы сыграть. Олег Иванович, роли никогда и нигде не выпрашивавший, ответил: Ричарда. «Это, — сказал Георгий Александрович, — может сыграть Женя».
«Кто-то может считать, — говорил Юрий Борисов, — что в БДТ были периоды Юрского, Борисова, Басилашвили. На самом деле театр был всегда Товстоногова и Лебедева. И Юрский, и Борисов, и Басилашвили лишь подыгрывали ему. Я не имею в виду конкретно по спектаклю, но репертуар строился на Евгения Алексеевича, на его возможности: „Мещане“, „История лошади“, „Карьера Артура Уи“. Это были замечательные спектакли, но тем не менее…»
Когда Луспекаев увидел, как Олег на первых порах пребывания в БДТ несколько скис, не получая ролей, а если и получая, то только небольшие вводы, то сказал: «Понимаешь, когда я тебе встречу с Товстоноговым устраивал, я многого не сказал… Просто хотел, чтобы ты здесь работал. Но теперь знай, что тут — лестница. На вид она — парадная, вылизанная. Вылизывают ее все по очереди, и тебе придется». «Нет, Паша, — ответил Олег, — я не смогу…» «Сможешь, по крайней мере, вид сделаешь. Я же смог, черт тебя дери!» Борисов записал в дневнике, что, выпалив это, Паша «вмиг сделался пунцовым, кровь закипела, но тут же взял себя в руки и продолжил так, будто вкладывал в меня каждое слово, по ложечке: „На этой лестнице у каждого есть ступенька. Кто-то стоит повыше, кто-то пониже. Если ты далеко вперед высунешься, тебе тут же укажут на твое место… Но ты по этому поводу, Олежка, не грусти. Посмотри, какой город цивилизованный (Паша, правда, сказал: ’цивилизированный’), кресла синим бархатом обтянуты — где ты такое видел?.. Наконец, и я тут — в обиду не дам!“ Он, как мог, меня успокоил, да я и не сильно огорчался. Понимал, что все сначала начинать. Зато теперь с Копеляном в одном театре, Стржельчиком…».
В ноябре 1982 года гастроли БДТ в Чехословакии совпали с днем рождения Борисова. Что-то для того, чтобы отметить это событие, они с Аллой захватили с собой, что-то купили на месте. Пригласили весь театр — всех, кто прилетел в Чехословакию. «И все, конечно, — вспоминал Олег Иванович, — с радостью пришли. Все, кроме… Товстоногова и Лебедева. Знак нелюбви?»
Музыку к мюзиклу «Смерть Тарелкина», о котором упомянула Натела Товстоногова, композитор Александр Колкер писал специально на Борисова. Олег и Алла ездили к Колкеру на дачу слушать эту музыку. Товстоногов дал согласие — устное: на музыку и на Борисова. После того как Колкер написал мюзикл, в основу либретто которого была положена комедия Александра Васильевича Сухово-Кобылина «Смерть Тарелкина», он показал свою работу Товстоногову. Георгий Александрович решил это, названное им «оперой», ставить. Решение свое он объяснил тем, что у БДТ уже был опыт «Ханумы» и «Истории лошади».
Но когда мюзикл был готов и пьеса поступила в театр, целый сезон весело распределяли роли без главного героя. Список всех артистов, занятых в мюзикле, уже висел, а фамилия главного исполнителя — Лебедев — появилась в нем значительно позже. Когда Борисов ушел из БДТ.
«Незадолго до отъезда из Ленинграда, — записал в дневнике Борисов, — мы с Аленой съездили на дачу Колкера в Усть-Нарву. В БДТ должны были ставить „Тарелкина“, а Колкер — автор этого мюзикла — хотел, чтобы я пел Кандида Касторовича. Какое чудесное место Усть-Нарва! Мы послушали музыку, потом пошли прогуляться. Колкер показывал мне дома эстрадных знаменитостей — каких, запамятовал, — „а за этим забором, — показывает, приложив палец к губам, — совершенно иная музыка. Это дача Мравинского. Он каждое лето здесь рыбачит“».
В вампиловской пьесе «Прошлым летом в Чулимске» Борисов играл старика. Илью Еремеева. Автором персонаж Борисова представлен так: старик невысокого роста, сухой, чуть сгорбленный. Он узкоглаз, лицо у него темное, что называется, прокопченное, волосы седые и нестриженые. В руках он держит свою телогрейку, а рядом с ним лежит вещевой мешок, который он, очевидно, подкладывает под голову.
Роль эту Борисов называл «хорошей, чистой» (только, смеялся, голова грязная — «ее перед каждым спектаклем нужно красить»), существовавшей «как-то сама по себе». После отставного старого солдата Коня, своего киевского дебюта в горьковских «Врагах», Борисов не играл ничего похожего. В «Чулимске», конечно, была — для Борисова — фигура поинтереснее, следователь Шаманов, который когда-то вел дело сына высокопоставленного чиновника. Сынок сбил человека, Шаманов хотел его посадить, власти вмешались, «сынка» засудить не позволили, а Шаманов был вынужден сбежать в Чулимск, фактически спрятаться. Не приходится сомневаться в том, что сыграл бы Борисов Еремеева с не меньшим блеском, чем — спустя годы — следователя Ермакова в фильме Вадима Абдрашитова «Остановился поезд», следователя, драматизм которого заключался в попытке открыть заржавленный замок системы заржавленным ключом.
Борисову передали («Очевидно, целенаправленно», — говорил он) реплику из товстоноговского кабинета. Дескать, Шаманова — роль, которую дали Лаврову, — мог бы сыграть Борисов, мог бы… и Георгий Александрович добавил: «Но тогда бы пьеса стала непроходимой».
По мнению Товстоногова, безусловно открывшего в Олеге Ивановиче драматического артиста, Борисову для этой роли не хватало «советского обаяния», и он был бы принят в штыки номенклатурщиками, для которых Кирилл Лавров, в 21 год ставший членом партии, возглавлял комсомольскую организацию еще в Театре им. Леси Украинки (когда «комсомолята» решили «прокатить» его, явился человек из горкома КПСС и провел соответствующую работу), заметная в стране фигура в политической и общественной жизни, всегда был «своим». Забавно, но в 2018 году телеканал «Звезда», представляя зрителям документальный фильм об Олеге Борисове, приписал ему «антисоветское обаяние». Оказывается, и обаяние делили на «советское» и «антисоветское»…
В «Чулимске», стоит сказать, Борисову не надо было как будто бы ничего придумывать и изобретать. Драматург создал характер на редкость мягкий и притягательный, полный трогательной и мудрой непосредственности, но далекий от наигранной и ничего не стоящей простоватости.
«Борисову, — отмечал Сергей Цимбал, — посчастливилось — с поразительной точностью и внутренней сдержанностью написал Александр Вампилов своего Еремеева, как будто бы предрешив его интонационное и пластическое своеобразие и как будто заранее адресуя этот характер актеру тонкому, проницательному, безошибочно уловившему авторскую неповторимость.
Самая возвышенная и счастливая форма самостоятельности актера таится в обретенной им возможности во всем, что он ищет и находит, что ему удается нафантазировать, обогатить, как бы раздвинуть вширь или уточнить в воплощаемой им роли, следовать за автором и опираться на него. Как раз, я думаю, такая возможность представилась Борисову в роли Еремеева. Все, что он расслышал и разглядел в этом доверчиво и печально разводящем руками старике, все, что сочувственной улыбкой отозвалось в зрителях, в его странной манере повторять только что услышанное, то ли переспрашивая, то ли соглашаясь, уже было в Еремееве, том, который существовал на страницах вампиловской пьесы.
Так уж получилось, что Еремеев — Борисов вызывал в зрительном зале и сочувственную улыбку, и веселый смех.
Многое в Илье Еремееве должно было показаться бесконечно знакомым, как извечно знакома людям ребячливая и беззащитная доброта, как знакома эта отрывистая и как будто односложная речь, которая на самом деле вовсе не односложна. Напротив, она очень многоцветна и сложна именно потому, что слов в ней мало и они то и дело повторяются, а отзывается в них вся жизнь человеческая, ее боли и радости, все, что в ней совершилось и не совершилось. И опять-таки все это угадал в своем Илье Вампилов и все это сыграл с полнейшей внутренней самостоятельностью Олег Борисов. Сыграл по-стариковски разболтанным шагом, сыграл, усевшись спиной к зрителям, — тут у него и спина обрела дар слова, — сыграл, со всем пониманием слушая Афанасия — „это было давно“, и каждый раз, когда мы встречались с его взглядом, в нем светилась удивленная и чуть лукавая готовность согласиться. Не так уж прост был борисовский Илья, хоть столько в нем оказалось завораживающей и перемешанной с мудростью детскости.
Его привычка отвечать на вопросы, дважды повторяя одно и то же слово, могла бы в конце концов надоесть, если бы в этих повторениях не звучала особая душевная музыка. Как будто понадобились ему эти повторения только для того, чтобы не сбиться с внутреннего ритма, и для того, чтобы к первому значению произнесенного им слова присоединить второе. Ритм получил решающее значение в речи вампиловского Еремеева; в игре Олега Борисова он сам стал речью — то по-ребячески торопливой, лишь бы поскорее отозваться движением рук или улыбкой, то вдруг превращающейся в целый ряд пауз, соглашающихся или отрицающих, обращенных в далекое прошлое или откликающихся на то, что происходит сию минуту.
Борисов наделил Еремеева особого рода обманчивой насмешливостью; он как будто удивляется и тому, что долго живет, но всерьез не принимает собственной бесприютности и того невеселого обстоятельства, что он „старый, старый“. Он охотно соглашается, что дела обстоят именно так, но согласие это особого рода. Еремеев будто смотрит на все со стороны и с какой-то ему одному доступной высоты, достигнув которой, уже не нужно печалиться. Поведение его совсем непохоже на смирение человека, отжившего свое, исчерпавшего все запасы желаний и надежд. Скорее это какая-то новая, согласная с годами и обстоятельствами, ими питаемая мудрость».