Со смертью человека с ним происходят самые обыкновенные вещи. Он перестает принадлежать своим близким, своему кругу. Кто-то имел к нему доступ — к его кабинету, к его кухне, — кто-то мечтал иметь, но так и не выслужился. Теперь все изменилось. Я могу говорить с ним наравне с теми, кто раньше бы этому помешал. И я скажу ему, что это был самый значительный период в моей жизни — те девятнадцать лет. И самый мучительный. Вот такой парадокс. Но мучения всегда забывались, когда я шел к нему на репетицию. Он очень любил и наше ремесло, и нас самих. Он исповедовал актерский театр, театр личностей. Мы имели счастье создавать вместе с ним.
Теперь помечтаем. Через некоторое время он пригласит меня на какую-нибудь роль. Возможно… В свой новый театр. Скажет: „Олег… тут близятся торжества Диониса. Я Луспекаева на эту роль… правда, хорошо? Сюжет простой: Дионис встречает Ариадну, покинутую Тезеем. Жаль, Доронину пригласить пока не могу… А вы какого-нибудь сатира сыграть согласитесь? Первого в свите? Он бородатый такой, шерстью покрыт…“
Я соглашусь, Георгий Александрович. Ведь мне надо будет, как и всем, все начинать сначала».
Олег Борисов всегда высоко отзывался о Георгии Александровиче Товстоногове. Помнил все добрые дела, совершенные Товстоноговым по отношению к нему. Товстоногов, пребывая под несомненным давлением своего окружения, старавшегося все сделать для того, чтобы Борисов не стал в БДТ своим, понимал, конечно же, какого уровня артист оказался в его распоряжении, и старался, случалось, сделать для Олега Ивановича что-то приятное.
Иногда — по собственной инициативе, как это было, скажем, в той ситуации, когда Георгий Александрович отправился после «Тихого Дона» в самые верха, куда имел доступ, и вытребовал для Борисова звание «Народный артист СССР» несмотря на то, что не вышел еще положенный срок после получения звания «Народный артист РСФСР».
«Для кого звание? — удивленно переспросили Товстоногова на верху. — Как же так… Он ведь недавно… Пяти лет не прошло…» «Это моя единственная просьба», — рассказывал Товстоногов о своем ответе. И добавил: «Это очень высокое признание ваших заслуг, Олег! С чем и поздравляю!» «Самым теплым Гольфстримом» назвал Борисов это за всю историю их с Товстоноговым знакомства.
Иногда Товстоногов помогал Борисову по просьбе Олега Ивановича — тому пример история с Юрием Борисовым, которого Товстоногов рекомендовал своему другу Борису Александровичу Покровскому в «Камерный театр».
И помнил, разумеется, Борисов и о том, как настоял Товстоногов во время поездки БДТ в ФРГ (театр возил «Тихий Дон» в Гамбург) на полном обследовании Олега Ивановича в немецкой клинике. Его и произвел 25 мая 1979 года профессор Курт Хаусманн, который, к слову, увидев медицинские показатели Олега и посмотрев потом спектакль, сказал: «Не с этой профессией вам жить».
…Спустя годы можно было лишь плечами пожимать, когда при перечислении артистов, делавших и сделавших БДТ имя, не называли Олега Борисова, а в фойе театра не было его фотографии. «Может быть, я там и не работал? — смеялся Олег Иванович. — Нет меня. Вот нет меня с моими спектаклями. Нет „Дачников“, нет „Тихого Дона“, нет „Трех мешков сорной пшеницы“, нет „Генриха“, нет „Кроткой“, которую поставил Додин…»
А потому нет, что БДТ, по словам Басилашвили, — «это была семья», и когда человек из этой семьи выпадает, он «становится чужаком всюду». Басилашвили полагает, что это преследовало Борисова всю жизнь.
Сергей Юрский, когда он в 1978 году уходил из БДТ (не по собственной инициативе и фактически в никуда), так охарактеризовал театр той поры: «БДТ превратился в несколько замкнутое пространство, в котором самодостаточность привела к некоторой испорченности глаз, забвению того, что вообще вокруг мир существует. Мне кажется, там начались перемены, которые можно было назвать некоторым затуханием творческого процесса».
Глава пятнадцатаяГорькое возвращение во МХАТ
В ноябре 1982 года БДТ отправился на гастроли в Чехословакию. Там же гастролировала в те дни и мхатовская труппа. В честь советских гостей в Праге был устроен прием. Во время приема к Борисову подошел завлит МХАТа, правая рука Ефремова Анатолий Смелянский и сказал: «Надо поговорить». Они встретились на прогулке в городе, вдвоем, без свидетелей, и между ними состоялся разговор.
— Я уполномочен пригласить вас во МХАТ. Работать… От лица Ефремова. Понимаю, вы должны это взвесить… У вас такое положение в Ленинграде, новая квартира… Мы это знаем. При встрече с Ефремовым все бытовые вопросы…
— И творческие!
— И творческие, разумеется. Уверен, будет интересно. Собирается сильная труппа.
— Мне нечего взвешивать. Да и начинать все сначала не привыкать…
— Ну, почему же сначала?
— Передайте Ефремову, что буду ждать встречи.
«На радостях, — записал Борисов в дневнике, — купил черешневую „Палинку“, мы с Аллой в номере ее выпили. Почему-то есть уверенность, предчувствие, что будет так, как обещал Смелянский. Что не обманет. Возможно, „лозунг момента“ меняется: вместо „Вон из Москвы!“ — снова „В Москву!“. Если Бог даст…»
Смелянский не обманул. Но иллюзии по поводу МХАТа оказались все же «утраченными». Обманул потом Ефремов, даже частично не выполнивший свои обещания касательно ролей для Борисова. Можно было, конечно, сказать, что частично все же выполнил — даль роль Астрова в «Дяде Ване». Но Олег Николаевич ее потом — втихаря — у Олега Ивановича фактически отобрал. Сам захотел сыграть на гастролях в Париже.
Ничего нового для себя во МХАТе, куда всегда мечтал попасть — с первых же дней после окончания Школы-студии, — о внутритеатральной жизни Олег Борисов не узнал. Надеялся избавиться от интриг — оказался в их гуще во время раздела театра. Роли, предназначенные ему, Ефремов стал раздавать другим актерам, а его пытались назначить на такие, в которых, по выражению Григория Заславского, «и менее уважающему себя артисту выйти на сцену было бы стыдно». Театровед Полина Богданова считает, что «Ефремов не мог устоять перед советским соблазном престижа и успеха». В этом, по ее мнению, крылась «одна из самых крупных его слабостей».
Смелянский рассказывает, что они с Борисовым, стараясь не привлекать к себе внимания, незаметно покинули здание, в котором проводился прием, и отправились на Вацлавскую площадь. Гуляли долго, заходили в кафе, что-то выпивали. «Олег Иванович, — вспоминает Смелянский, — был крайне возбужден возможной переменой судьбы. Я же придумывал всякие репертуарные затеи, которые могли бы сразу поставить Борисова в труппе МХАТа на то место, которое он заслуживал».
Со времен «Трех мешков сорной пшеницы» и «Кроткой» Смелянский считал Борисова не просто крупнейшим актером, но «актером, которого Бог или дьявол наделил особыми свойствами». По мнению Анатолия Мироновича, не только во МХАТе, но в русском театре не было тогда актера, который мог бы «возвыситься до такого душевного вопля, каким умел оглоушивать Олег Борисов».
У Смелянского, да, наверное, не только у него — у многих из тех, кто видел «Три мешка сорной пшеницы», на всю жизнь застыли в глазах сцены из спектакля, особенно та, когда Кистерев — Борисов срывал с руки протез, обламывал с треском, доводившим зал до ужаса, его крепление и готов был убить им ненавистного чиновника.
Это уже потом, постфактум, Смелянский напишет, что Борисов уходил — из БДТ — от одного «деспота» к другому, «из театра образцово налаженного он попал в театр, который шел к своему маленькому Чернобылю», что действительно стало «похуже раздела МХАТа». Борисов готов был служить во имя идеи, а идея у Ефремова была грандиозная — собрать всех лучших представителей мхатовской школы и сделать второй МХАТ, новый. Но не надо было быть пророком, чтобы увидеть все проблемы театра, в который пришел Борисов.
Уговаривая Борисова перебраться из Ленинграда в Москву, мхатовский завлит надеялся, что появление такого актера резко изменит репертуар театра, и репертуар этот будет строиться в основном «на Борисова». Смелянскому казалось: вот придет Борисов и добавит ноту, какой в Художественном театре нет. Во МХАТе не хватало борисовской ноты, этой способности сфокусировать нервную энергию и оказать сверхвоздействие на зрителя. «Он, — говорит Смелянский, — был не просто замечательный артист, великий артист — эти слова ничего не говорят. Он был единственный, несравнимый». Надеялся, как оказалось, Смелянский напрасно. Анатолий Миронович не учел, не предусмотрел главного: мхатовский оркестр не нуждался в звуках той музыки, что звучала в душе Борисова. То есть нуждался, конечно. И Смелянский видел, что нуждался, но Ефремов этого не понимал. Или, в силу неискоренимой актерской ревности, не собирался понимать.
Пытаясь, на мой взгляд, смягчить все неприглядные поступки Олега Николаевича по отношению к Олегу Ивановичу, «списать с Ефремова», как говорит Анатолий Миронович, «хотя бы один грех» и в какой-то степени оправдать тем самым человека, которого Борисов назвал — не в эмоциональном порыве, а вполне осмысленно, это было им выстрадано — «главным разочарованием» своей жизни, Смелянский говорит о том, что Ефремов не посылал его уговаривать Олега Ивановича перейти в Художественный театр. «Я, — пишет Смелянский в своей книге „Уходящая натура. Голос из нулевых“, — сделал это по собственному почину, по любви к этому актеру, по вечной своей кочкаревщине. Полагая, что осчастливлю обоих Олегов. Не осчастливил никого». В авторской телевизионной программе Смелянского «Мхатчики. Театр времен Олега Ефремова», в фильме, посвященном Борисову, Анатолий Миронович говорит, что именно он предложил Олегу Ивановичу перейти в Художественный театр, но не по поручению Ефремова: «Ефремова в зачине этой драмы не было».
Не очень, признаться, верится, что Смелянский не заручился согласием Ефремова — пусть даже одним его словом («действуй») или просто кивком головы в ответ на вопрос своего завлита о приглашении Борисова. И с чего бы иначе Олег Иванович зафиксировал в дневнике, поведав о пражской прогулке, слова Смелянского: «Я уполномочен пригласить вас во МХАТ. Работать… От лица Ефремова».