Был прекрасный теплый вечер, Краснодар, открыты окна, позади — успех спектакля, хороший разговор за столом. Слово за слово, и Олег Иванович стал рассказывать свое понимание «Маскарада». У Хейфеца и Борисова уже была договоренность о начале работы над новым спектаклем.
«И вот что произошло, — вспоминает Леонид Ефимович. — По мере того, как он рассказывал, я начал жутко нервничать, но нервничать не в плохом смысле слова. На меня стала мощно влиять его энергетика. То, как он говорил о „Маскараде“, заставляло меня буквально дергаться. Он на меня воздействовал каким-то своим внутренним состоянием. Со мной что-то происходило… Но и с ним что-то происходило.
Когда закончился ужин, я поблагодарил Аллу и Олега, быстро прошел в свой номер и стал — в это трудно поверить — бегать! Кругами. По всему пространству гостиничного номера. Я понял, что мне немедленно-немедленно! — надо начать репетировать. Сейчас же, ночью: я должен был что-то сделать. Я себя таким не знал. Со стороны я видел себя ненормальным: настолько энергетика Борисова проникла в меня.
И в это время в дверь постучала Алла: „Олегу плохо — температура поднимается. Уже около cорока“. Немедленно вызвали „скорую“. Медики осмотрели Олега и, ни слова ни говоря, уложили его на носилки-каталку и помчались по коридору гостиницы».
«Вы понимаете, что случилось? — говорит Хейфец. — Олег обладал таким нечеловеческим зарядом, который полностью передал мне в тот вечер. Полное его обессиливание почему-то сопровождалось и такой высокой температурой. Сорок. Какое-то очень редкое лекарство, которое следовало вводить либо внутривенно, либо посредством капельницы, находилось в сейфе. Врачи не решались позвонить — ночь! — командующему округом (госпиталь военный), но потом все же позвонили, и он распорядился открыть сейф: Борисов был спасен».
Алла Романовна рассказывала, что в ту ночь, на фоне стремительно возраставшей температуры, Олег Иванович еще читал «Маскарад». И когда температура поднялась выше сорока, и когда приехала «скорая» — рядом с ним лежала пьеса Лермонтова.
…В спектакле «Павел I» помимо заведомой обреченности Павла Хейфеца и Борисова интересовала — вместе с артистом Борисом Плотниковым — трагическая неизбежность судьбы Александра. «Это, — говорит Леонид Хейфец, — конечно, огромная человеческая драма. И легче всего нам было решить, что он ненавидит отца. Или стремится к власти. Конечно, огромная любовь к отцу и историческая неизбежность, которая сломала его собственную душу, навсегда, до конца жизни поселила в нем боль и очень тяжелое внутреннее испытание, которое он переживал. Притом что он был такой благополучный царь — холеный, красивый, миротворец. Тем не менее завершение его жизни тоже очень трагично, и Мережковский очень глубоко об этом говорит. Перед самым венчанием на царство он говорит устами Александра: „Теперь это со мной навсегда“». Убийство нанесло Александру глубокую психологическую травму, которая, возможно, вызвала его обращение к мистицизму в конце жизни. Михаил Александрович Фонвизин так описывает его реакцию на новость об убийстве: «Когда все кончилось, и он узнал страшную истину, скорбь его была невыразима и доходила до отчаяния. Воспоминание об этой страшной ночи преследовало его всю жизнь и отравляло его тайною грустью». Жена Александра, Елизавета Алексеевна, писала: «Страшная рана в его душе не заживет никогда».
«Отношения Павла и Александра, — вспоминает Борис Плотников, — они очень странные были в последние дни. Олег Иванович со мной всегда был не скажу, что в контрах, но все время не подпускал. Только теперь я понял, что это был, возможно, педагогический ход. Я его даже побаиваться стал. А ведь так и было у Александра с Павлом. Борисов так роль выстраивал. Не только роль — сейчас, мол, я Павел, а потом стоп, перерыв, и мы начинаем как-то запросто. Нет, мне кажется, он выстраивал какие-то отношения человеческие, подчиняя их отношениям сцены. Гипермобилизованный на каждое проявление. Я бы сказал, что он — великий человек. Актерство в нем это часть только его, часть, весомая, но прежде всего Борисов — это явление. А актерство — одно из проявлений этого явления. Каждый спектакль он клал себя на плаху».
Голос практически без эмоций, ровный, негромкий, отрешенный даже звучит со сцены, когда в царских покоях Борисов — Павел рассказывает княгине Анне Гагариной странный эпизод:
— Давно было, лет двадцать назад. Шли мы раз ночью зимою с Куракиным по набережной. Луна, светло, почти как днем, только на снегу тени черные. Ни души, точно все вымерло. На Сенатскую площадь вышли, где нынче памятники… Вдруг слышу, рядом кто-то идет — гляжу — высокий, высокий, в черном плаще, шляпа низко — лица не видать. «Кто это?» — говорю. А он остановился, снял шляпу — и узнал я — государь император Петр I. Посмотрел на меня долго, скорбно да ласково так, головой покачал и два только слова молвил, те же вот, что ты сейчас: «Бедный Павел! Бедный Павел!»
— И что же?
— Не помню. Упал я, верно, без чувств. Только как пришел в себя, вижу, Куракин надо мною хлопочет, снегом виски трет…
«Борисов, — точно, на мой взгляд, подмечено Андреем Карауловым, — произносил эти несколько фраз так, что Аннушка цепенела от ужаса. Речь шла — о роковой предначертанности исхода. И был это, видно, голос Божий, хотя Павлу померещилась фигура Петра».
Сцен с Александром, надо сказать, было немного. И Плотников всякий раз наблюдал из-за кулис, как работает Борисов. Всякий раз это было по-разному, но суть, хребет всегда были едиными и беспредельными.
«Мне кажется, — говорил Олег Борисов 4 мая 1989 года Андрею Караулову, — что история сильно фальсифицировала Павла. Очень сильно. Везде, и в учебниках… да любого человека спросите… кроме курносого идиота… никто ничего сказать не может.
Павел I. Прекрасный русский человек. Умница. Недаром царевич Константин в пьесе говорит: „Он, пожалуй, умнее всех нас“. У него ведь… прозвище было очень интересное. Неспроста ему на Западе, когда он путешествовал, дали прозвище „Гамлет“. Идиоту не дадут прозвище „Гамлет“… Тридцать лет он томился в смертном страхе в Гатчине, когда мама, великая Екатерина, ненавидя его, откидывала в сторону его прожекты и… насмехалась над ним. А он писал целые трактаты по усовершенствованию управления Россией. Но не нужна… такая голова! Это национальная черта, да… Кто-то чуть повыше, и мы сразу его по шапке — бац! чтоб не выскакивал из общего ряда. Не надо вылезать, не любим мы это… Кстати, и в „Павле“… Что я сделал плохого… для страны? — говорит он… Если подсчитать, сколько же Павел полезного сделал… приказов, уставов, документов, в искусстве целая эпоха павловская, хотя он был-то всего четыре года… но он не нужен России, не нужен, пусть будет бардак, он мешает всем этим… офицерам свободно бардачно жить, жрать, пить, с бабами… Он им поперек горла встал. И, конечно, надо убрать. Только я думаю, что идиота они убивать бы не стали. Так бы справились. А они боялись его, вот что. Поэтому и убили…»
Караулов называет борисовскую концепцию «Павла I» в первом, стоит напомнить, прочтении Дмитрия Мережковского на театре «вызывающей». Но она основана не на пьесе Мережковского, в которой, нельзя не согласиться с Андреем Карауловым, «ничего не договорено до конца. Сказано о многом, но не о главном: Павел, правитель российский, заслонен в пьесе человеком по имени Павел; это, скорее, пьеса о его личной жизни, чем о государстве…», а на изучении большого количества доступных источников, что всегда делал Борисов, приступая к работе над новой ролью.
«Борисов не знаком с историками», — пишет Караулов и добавляет в скобках: «Он вообще мало с кем знаком». Олега Ивановича эта фраза повеселила. В дневнике он не без иронии назвал ее «обидной»: «Просто не кричу об этом на каждом углу и не умею извлекать выгоду. Я даже с принцессой Маргарет знаком, если уж на то пошло… Разве что не на дружеской ноге».
Его познания в истории, в данном случае — о Павле I, вовсе не носят «приблизительный характер», как об этом говорят (в частности, тот же Караулов). Конечно, Борисов не исследователь исторических процессов, его поиски не сравнить с поисками академических ученых. Да для него в этом не было никакой необходимости. Он не историк-исследователь, а художник-исследователь. Из того, что Борисов прочитал и узнал об эпохе Павла I, о предшествовавшем ей времени и о времени «послепавловском», у него и сложилась концепция, позволившая ему передать со сцены обнаженный нерв. Когда Олег Иванович только-только приступал к работе над «Павлом I», друг семьи, Маргарита Литвин («Из Москвы приехала Рита, наш многолетний преданный друг, — записано в дневнике Борисова о Маргарите. — У нас в жизни не много было друзей — все разъехались, а Риточка — рядом. По случаю премьеры или другого события всегда хорошую книгу подарит. В последний раз — Ренана».) раздобыла дефицитную по тем временам замечательную книгу Натана Яковлевича Эйдельмана «Грань веков». Она, прочитанная с карандашом в руках, стала для Борисова еще одним серьезным источником для его размышлений о Павле. Борисов всегда к сути роли прорывался ценой огромных усилий. И в некоторой степени борисовский Павел — «русский Гамлет» — стал продолжением исследования Эйдельмана, разорвал рамки исторического клише, предстал не знающим удержу в проявлениях деспотизма тираном, а — человеком.
Запомнился Борисову рассказанный Эйдельманом эпизод из жизни Павла, заинтересовавший Пушкина. Александр Сергеевич дежурил в Министерстве иностранных дел с одним очень старым чиновником. Тот поведал ему, как в одну из комнат Михайловского замка однажды ворвался император Павел в сопровождении этого самого чиновника, приказал взять ему бумагу и начал диктовать указ. «Тот не вовремя капнул чернилами, после чего бросился на поиски нового листа, нового пера, заново стал выводить заголовок. Павел же не прекращал диктовки и, гремя сапогами, расхаживал по комнате. Потом потребовал для подписания. Ему подали лист, на котором был один лишь заголовок… Пушкина интересовало, как в этом случае поступил государь. „А очень просто, — поведал ему чиновник. — В рожу дал, и совершенно заслуженно“. „Что же все-таки диктовал вам Павел?“ — допытывался у него Пушкин. „Хоть убейте, сказать не могу… Я так был напуган, что ни одного слова не запомнил“…» Пушкин потом назовет Павла «врагом коварства и невежд», «увенчанным злодеем». Захочет писать его историю и Лев Николаевич Толстой, он так и скажет: «Я нашел исторического героя», но — не успел.