Товстоногов ничего тогда пришедшему выяснять отношения Басилашвили не ответил, репетировать продолжали два Хлестакова. Но недели через две или три после похода Басилашвили к Товстоногову Борисова на репетиции вызывать перестали.
На премьеру был назначен Басилашвили. Вот с тех пор, по словам Басилашвили, «Олег Иванович меня просто возненавидел». «Для Борисова, — говорит он, — это, конечно, была травма, но, повторяю, я в этом никак не виноват. Я думаю, Товстоногов специально создал этот тандем, зная мою импровизационную сущность и надеясь, что я буду прокладывать дорогу, а Борисов отшлифует роль как мастер. Во всяком случае, случайности тут не было, скорее, был режиссерский ход, эксперимент, который дорого обошелся и мне, и Олегу. Почему он выбрал все же меня, надо было спросить у него самого».
«Когда приблизилась премьера, — уточнил Басилашвили эту ситуацию в другом интервью, отвечая на вопрос журналиста Валерия Выжутовича: „Вас когда-нибудь снимали с роли?“ — я пошел к Товстоногову и сказал: „Георгий Александрович, я не против того, чтобы эту роль играл Олег Борисов, он замечательный артист. Никаких претензий ни к нему, ни к вам у меня нет. Но и Олегу Ивановичу, и мне безумно тяжело репетировать (Басилашвили, получается, и от имени Борисова говорил. — А. Г.). Потому что мы только тем и занимаемся, что стараемся показать вам, кто из нас лучше. Ситуация ненормальная. Вы просто наносите нам травму, и спектаклю это тоже на пользу не идет. Поэтому решайте. Сыграет Борисов — я буду очень рад. Сыграю я — буду счастлив не менее. Но должен остаться кто-то один из нас“. Товстоногов сказал: „Я подумаю“. И через две недели оставил меня одного на этой роли. Что Олегом Ивановичем было истолковано так, будто я ходил и просил, чтобы его сняли с роли. Это абсолютная неправда. Я не просил, чтобы снимали Борисова. Я сказал Товстоногову только то, что сейчас говорю вам. И считаю, что мой поступок нельзя назвать неблагородным».
Олег Иванович нигде и никогда не говорил о том, что Басилашвили ходил к Товстоногову и просил, чтобы его, Борисова, сняли с роли Хлестакова. И очень похоже на то, что Басилашвили, чувствуя за собой какую-то вину, постоянно оправдывается за то, в чем его никто не попрекает.
И почему вдруг Товстоногов на генеральную репетицию поставил Хлестакова — Борисова (именно игра Олега Ивановича на генеральной стала основанием для звонков Аркадия Райкина сначала Георгию Александровичу, а затем — Борисову), на премьеру в Ленинграде (8 мая 1972 года) Хлестакова — Басилашвили, а перед премьерой в Москве, проходившей через месяц после генеральной репетиции, вновь обратился к Борисову? Более того, обратившись к Борисову с просьбой сыграть в Москве, Товстоногов — редчайший для него случай, и надо отдать ему за это должное, — извинился перед Олегом Ивановичем и признал свою ошибку.
«Каждый, кто хоть чуть-чуть знал Товстоногова, — пишет Андрей Караулов, — легко поймет, что эта ошибка не вполне ошибка. Мастера так не ошибаются. Тем более не меняют свои решения так просто». Не реальную ли на этот раз (не на словах в программной статье) войну водевилю объявлял Товстоногов, признавая ошибочность своего решения по Хлестакову?
Борисовский Хлестаков прожил на сцене (на публике) только во время одной генеральной репетиции. По рассказам многих из тех, кто репетицию эту видел и помнит ее, можно с известной долей точности представить себе, как играл Борисов. Андрей Караулов и попытался сделать это.
Борисов, по его словам, «играл Ивана Хлестакова. Не Ивана Александровича Хлестакова, чиновника из Петербурга, а человека по имени Иван Хлестаков — простого малого, не проходимца (у него Осип — жулик, это факт), по-своему честного, между прочим, парня, который и деньги-то берет взаймы, твердо веря, что когда-нибудь отдаст, и Марью Антоновну не подведет, воротится сразу, едва отъехав от города, потому что, как уедет, так тут же и соскучится, пожалуй, если не вернется по другой причине — поймет, что поторопился и не догулял. Он не был умен, он не был глуп, он не был хорош собой, но и не был дурен — Хлестаков — Борисов был во всем человеком середины. Почему он сразу же вернется в дом Сквозник-Дмухановского? А как же иначе? Только здесь, в этом городке, где „есть три улицы прямые, / И фонари, и мостовые, / В нем зданье лучшее острог“, Хлестаков — Борисов жил своей собственной, настоящей жизнью. Играя Гоголя, актеры очень часто впадают в бессознательную мистику. В какие-то минуты казалось, что и Борисов становится как бы по „ту сторону Гоголя“, показывает не человека, а черта. Это было: они, человек и черт, играли в нем друг с другом. И все-таки это преувеличение, но не небывальщина! Люди Борисова (все! это его особенность) живут только в реальном мире. И Хлестаков — тоже. Но он ноль. Хлестаков — Борисов не талантлив, вот в чем вся прелесть. Он великая посредственность, великий ноль…
Жаль, что Борисов не играл Хлестакова. Жаль, что Борисов не простил Товстоногову его ошибку (видимо, у него были на это свои основания, но все равно жаль). „Ревизор“ еще раз доказал, что в труппе БДТ у Борисова есть свое особое место. Он так и не встал в первый ряд его ведущих актеров. Но свое особое место у Борисова было. Именно так: доказал. „У меня такое ощущение, что вся моя жизнь — это какое-то сплошное доказательство“, — говорил Борисов в наших беседах».
«Я иду против своих принципов, назначая на роли два состава, — говорил Товстоногов. Но не перед „Ревизором“, а перед „Дачниками“. — Я по-прежнему считаю, что новый состав — это новый спектакль, так как внутренний ход, приемлемый для одной индивидуальности, не может в точности совпадать с другой. Еще Павлов говорил, что кролик, воспитанный на зеленом цвете, не может работать при красном. Так что два состава — компромисс, вызванный изголодавшейся частью женской труппы. Ну, а раз уж сделано исключение для женщин, кое-где появились вторые составы и у мужчин. Я бы хотел, чтобы не было закулисных пересудов, недомолвок, обид: вот, мол, вчера и сегодня — она, а когда же я? Поэтому прошу абсолютно автоматической организации процесса. Нет ни первого, ни второго составов. Репетиции идут строго по очереди вплоть до генеральных. Если там я увижу чье-либо преимущество, мной и будет дано право играть премьеру. Если преимущества нет — состав будет решаться жребием. До тех пор — полное равноправие!»
Товстоногов считал «Ревизора» спектаклем для БДТ этапным, но, полагает Елена Горфункель, «единодушного подтверждения своим словам не услышал». Да и как можно это подтверждать, если декларация намерений («В „Ревизоре“, — говорил Товстоногов, — я искал Гоголя „Петербургских повестей“») никак не совпадала с увиденным. «Растерянно внимали в столице, а потом в Ленинграде „мистическому Товстоногову“, — пишет Горфункель. — Растерянность проистекала из обилия побочных ощущений, непривычных послевкусий для того здорового организма, которым был БДТ. Непривычным казалось и равнодушие Товстоногова к природе комедийного жанра, к его театральным возможностям. Странен был Товстоногов, обходящий анекдот, сатиру и не разыгрывающий с актерами сеансы импровизаций. Какие там импровизации: Городничий в этом спектакле страдал, и Хлестаков страдал. Убавляя жизненности, Товстоногов обрамлял все происходящее в пьесе резкими знаками, вроде черной кареты с „настоящим“ ревизором и истерического смеха в качестве авторского голоса, который и на этот раз был одолжен у Смоктуновского».
Борисов с Додиным продолжали встречаться, дружить, строить планы — то в Репине под Петербургом, то в Ильинском в Подмосковье, в загородном доме Борисовых. Мечтали о «Короле Лире», и уже тогда, за десять лет до того, как Лев Абрамович начал репетировать «Лира» у себя в театре, Олег Иванович допытывался у него, почему Лир «разделил свое королевство». «Уверен, — говорит Додин, — мы бы опять перебрали тысячу вариантов и нашли бы его — борисовский — тысяча первый». Собирался Додин и фильм снять — «Палата № 6»: с Иннокентием Смоктуновским и Олегом Борисовым, но в советские годы, говорит Лев Абрамович, «это оказалось запрещенной темой».
На сцене Малого драматического театра — театра Льва Додина — Олег Иванович начал и не закончил свою последнюю работу — роль Фирса в чеховском «Вишневом саде».
Новую работу с Додиным, приезжавшим в Москву и предложившим Олегу Ивановичу сыграть Фирса, Борисов ожидал с нетерпением. «Мне, — говорил, — предстоит очень интересная жизнь». Все практически, кто узнавал об этом предложении, Борисову говорили: подожди, Фирс, он же старый… А Олег Иванович, называвший себя «послушным артистом», верил Додину: раз Лев Абрамович что-то затеял новое, что-то новое придумал, значит, будет интересно и все получится. Додин, никогда не боявшийся меняться, не изменяя при этом себе, был, пожалуй, единственным режиссером, понимавшим Борисова. На репетиции «Вишневого сада» во время додинского разбора Олег Иванович ждал, что сейчас он и его «приложит». С чего вдруг это ожидание? «Всего, — говорил Борисов, — от него боятся: и битья, и бритья, и горячего укропа. Боятся, значит, хорошо потом сделают. И я бы хотел — чтобы построже. Но он пока бережет, замечаний почти нет. Неужели я такой старый, Лев Абрамович? Ему бы тоже себя поберечь. Кто-то бережет себя и разрушает театр, а он бережет театр, дело и разрушает себя. Неизбежно».
Критики называли приглашение Борисова редким для МДТ случаем, поскольку театр практически никогда не приглашал актеров со стороны. Но Олег Иванович не был «со стороны». Таковым Додин никогда его не считал. Да и формально Борисов не был «сторонним» — он уже не служил в каком-либо театре.
Борисов, приехавший в Санкт-Петербург исхудавшим и совершенно больным (у Додина сердце сжалось, когда он его увидел), репетировал не маразматика и не юродивого, не добренького и глуховатого старца, а внутренне заведенного, собранного и жесткого человека, в котором что-то было от крепостного и старообрядца, может, и от духобора, и у которого… не было возраста. Олегу Ивановичу было всего шестьдесят четыре, а Фирсу — по чеховской ремарке — уже восемьдесят семь, чем и был обеспокоен Борисов: прибавлять ли себе возраст, подчеркивать ли, перегибать в старость? Лев Абрамович, как мог, его успокаивал: «Зачем прибавлять? Посмотрите вокруг, около вас все молодые — Епиходова, Лопахина, Раневская — им ведь всего за тридцать, а Ане вообще семнадцать лет! Просто ощутите, почувствуйте, что на фоне этих молодых людей вы уже… не совсем молодой!»