— Миша, я понимаю, конечно, что реклама — двигатель торговли, но, по-моему, мы с этим переборщили. Поговорим о вещах более серьезных.
— Отчего же, ведь все эти награды получены тобой за чистое искусство. И к тому же приятно сознавать, что судьями-то были коллеги — профессионалы — как в Венеции, так и на «Нике» или «Кинотавре». Хорошо. Сколько ролей ты сыграл в кино и какие из них тебе самому дороже остальных?
— Я не подсчитывал. Снимался примерно в шестидесяти фильмах. Любимые роли? У Алексея Германа — «Операция „С Новым годом“», в трех картинах Вадима Абдрашитова — «Остановился поезд», «Парад планет», «Слуга». Любил я и роль в «Рабочем поселке», да и в телефильме «Рафферти» играл с интересом. Но в последнее время появились у меня роли, которые стоят особняком и особенно мне дороги. Понять меня можно: ведь их режиссировал мой сын Юрий Борисов.
— Одну из них я, по счастью, видел. Объясню читателю. Это спектакль по мотивам чеховского рассказа «Лебединая песня». Знаешь, Олег, я был буквально потрясен. И на этот раз в первую очередь режиссурой Юрия. Об этой вашей семейной, я бы даже сказал — фамильной работе (в телеспектакле снимался и брат Олега — Лев Борисов), будь у меня время и место, следовало бы написать эссе панегирического толка! Завязать в один тугой узел тексты Чехова, Шекспира, Гёте, Гоголя, Островского, Пушкина, использовать в органическом единстве музыку Альфреда Шнитке, хореографию Аллы Сигаловой в декорациях Боровского-младшего, да еще научить прекрасно играть драматические тексты замечательных танцовщиков Людмилу Семеняку и Станислава Исаева, и дать тебе к тому же возможность выразить себя в десятке великих ролей сразу! Это свидетельствует о незаурядном таланте и мастерстве Юрия Олеговича Борисова. Эксперимент был более чем рискованный: у другого, скорее всего, могла получиться эклектика и безвкусица. Ваша же работа поражает своей органикой. Поздравляю тебя с таким сыном!
— Спасибо на добром слове, но лучше один раз увидеть, чем семь раз услышать. Как ты знаешь, сейчас телеэфир сильно изменился, эфирное время и приоритеты, к сожалению, отдаются вещам другого рода.
— Увы, ты прав. Еще каких-нибудь десять лет назад редчайшие работы такого уровня обсуждались в печати, завладевали умами. Сейчас все иначе: «И Русь не та, и мы не те». Другое на уме.
— Спору нет, однако мы с сыном рискуем и продолжаем эксперименты такого рода. Нашли спонсора и сняли фильм для большого экрана по мотивам «Фауста» Гёте. Фильм с рабочим названием «Вальс Мефисто».
— Это у Листа есть «Мефисто-вальс».
— А в фильме Юрия музыка Бетховена и современного композитора Юрия Красавина…
— А ты, стало быть?..
— Я и Мефистофель, и Господь Бог. Один в двух лицах. Два начала одной Силы. Две ипостаси Одного…
— Да, ты прав. Лучше один раз увидеть… Но я не теряю надежды на это. Мир стал маленьким. Скажи, ты ведь здесь, в первой части программы, будешь читать и Пушкина?
— Да, его философскую лирику. Разумеется, близкую мне сегодняшнему.
— Понятно. Вот и я еду читать Бродского в Америку и тоже выбираю из него, огромного, близкое мне сегодняшнему — «оле хадашу». Твое обращение к стихам, Олег, тоже не случайно. Ведь ты и на эстраде сделал два спектакля, по Пушкину и прозе Чехова.
— Да. «Пиковая дама» и «Человек в футляре». Оба режиссировал мой Юрий.
— Их я уже не успел увидеть в Москве.
— Сомневаюсь, что увидишь в Израиле. В обоих спектаклях задействованы много актеров, музыка, балет.
— Опять прав. Наши импресарио из бывших советских предпочитают что-нибудь попроще. А жаль. Среди нас есть и настоящие театралы. Не много, но есть. Олег, ну а что же дальше?
— Дальше Юрий собирается снимать фильм «Палата № 6», по Чехову. И я там буду играть. Ищем деньги. Уверен, что найдем. Сейчас Юрий пишет сценарий.
— Опять фантазия с музыкой и балетом?
— Нет. На сей раз кинодрама в чистом виде. Но, разумеется, заново осмысленная.
— Олег, ты замечаешь, что, как правило, мы говорим о классике, которая, правда, всегда современна. Но все-таки где современные пьесы в полном смысле этого слова, которые бы захотелось ставить, читать, играть? Такие имеются? Я имею в виду уровень А. Вампилова, А. Володина, Л. Петрушевской или, по крайней мере, А. Гельмана, Г. Горина, Л. Зорина — драматургов периода «застоя». Словом, есть ли хоть одна настоящая новая пьеса, осмысливающая нашу теперешнюю жизнь?
— Мне лично таковая не попадалась. Смотри, все дозволено, а пьес никто не пишет. Одни молчат — думают, наверное; другие умерли, третьи уехали. Сценарии иногда пишут, а пьесы — нет. От этого в нынешнем театре перестройки — застой. Парадокс?
— Если вдуматься, парадокс лишь на первый взгляд. Что ж, есть Пушкин и Чехов, Бродский и Булгаков — проживем?
— Обязаны!
— Ну, Олег, счастливых гастролей в Израиле. В успехе я не сомневаюсь, только бы наш зритель очнулся от сонной одури и не пропустил момент. Я надеюсь, что он еще способен отличить сокола от цапли, как говаривал принц Гамлет.
На вечере памяти Олега Борисова по случаю семидесятилетия артиста Михаил Козаков хотел прочитать специально подготовленное им стихотворение Иосифа Бродского, творчество которого он прекрасно знал, но в последний момент по причинам, которые сам не смог объяснить («Наитие…»), прочитал другое — «Одиссей Телемаку» («Лишь боги знают, свидимся ли снова…»).
…В Москве Олег Борисов увлекся чтецкими программами. Выступал в самых разных аудиториях. Один сольный концерт у него был в зале Чайковского. Юра рассказывал, что впервые увидел тогда отца «в состоянии дикого волнения, его почти трясло». Читал Пушкина, Тютчева, Бродского.
Отдушиной для Олега Ивановича стали и записи на радио. Там в конце 1980-х годов создали большой литературно-драматический канал «ЛИК» («Литература. Искусство. Культура») с шестичасовым ежедневным вещанием. Борисова пригласили прочитать «Нобелевскую лекцию» Александра Солженицына.
«Соблазняя Олега Ивановича чтением Солженицына, — рассказывает на страницах сборника о Борисове „Отзвучья земного“ руководитель ЛИКа Владимир Малков, — я держал в уме и другую корысть. Было огромное желание поработать с ним над Достоевским — когда-нибудь, может быть, в будущем, — над чем угодно. Ведь тогда Достоевского на радио вообще не читали.
Борисов годился для Солженицына и еще по одной причине. Они мне казались похожи. Нобелевская речь на первый взгляд, то есть „по словам“, довольно сдержанна, даже чопорна, но внутренне — очень эмоциональна. А в Борисове именно это было. Все-таки солженицынская речь — это документ, не стихотворение, не рассказ, который надо „проживать“. Рядом с нею, в рамках нашего канала, должно было звучать как раз художественное слово. Хотелось, чтобы речь от всего этого отличалась. Чтобы было ясно — не зря сказано, и веско.
Наш первый разговор с Олегом Ивановичем (если это можно назвать разговором) был очень странным. По-моему, он длился секунд десять. Мне так показалось. Многие надо мной подсмеивались, когда я собрался ему звонить. Были уверены, что не согласится. „Он такой сложный, говорят, человек… А текст Солженицына — это же так мало по объему. Неловко, честное слово“. Но у меня почему-то была уверенность, что, если я произнесу пароль — Солженицын, Дом звукозаписи на Качалова, литературно-драматическое вещание, — он не откажется.
„Олег Иванович, нет ли у вас желания… Солженицын… Нобелевская лекция“. Он только спросил, когда и где. И мы встретились. Писали, помню, один вариант. Обычно мы работали кропотливо, какие-то куски переписывали, репетировали перед записью. Но тут был один вариант. И другого не потребовалось. Когда Борисов зашел в аппаратную, я понял, что он совершенно готов к записи. Он только поинтересовался, в каком контексте будет звучать эта речь. Я объяснил, что она вклинивается в большой разговор о Солженицыне: тут и судьба, и творчество, и „Матренин двор“… И попросил Олега Ивановича читать не слишком отстраненно, но и не играть.
Он читал как с листа. В высшей степени свободно, естественно. Но я-то потом, после записи, увидел, что текст был отработан до запятой — расписан, как ноты!
Запись получилась напряженно-прекрасной, от Олега Ивановича исходила очень мощная энергетическая волна. Борисов, конечно, умел воздействовать на людей. Мне признавались в этом и наши сценаристы, и редакторы, и техники. Все подбирались в его присутствии.
…После записи Солженицына нам жалко было расставаться. Так неожиданно быстро все произошло и кончилось. И что — и всё? Спасибо — до свиданья? О. И. задержался, мы еще побродили по нашему роскошному „сталинскому“ фойе. Он был немногословен. Я — тоже, хотя и боялся упустить момент. Потом полуспросил: „Надо бы еще встретиться… Все-таки такая литература повалила… Над чем бы вы хотели поработать?“ И вдруг он сказал: „Мережковский“.
Это было очень странно. Только-только стали выходить его первые книги, журнальные публикации, еще без комментариев. Но с образом поклонника Мережковского Олег Иванович у меня никак не вязался. „А что — Мережковского?“ — „‘Христос и Антихрист’. Я уже видел вроде бы книги“, — сказал он и улыбнулся».
Спустя время последовали запись «Христоса и Антихриста» и длительная трудоемкая работа над «Бесами» Достоевского, завершившаяся тринадцатью часами (записано ровно в два раза больше) эфирной эпопеи под названием «Олег Борисов читает „Бесов“ Достоевского». «Бесы» были включены в план фондовой записи, что означало хранение на века. Сохранено ли?..
«Это был такой странный, но завораживающий полутеатр, — вспоминает Владимир Малков. — Вот нет ничего: ни музыки, ни шумов, ни иных средств выразительности, которыми бы актера можно было „прикрыть“, поддержать. Только огромный мир, где-то там, за микрофоном, и актер, один на один с „Бесами“. У Олега Ивановича были любимые персонажи среди героев „Бесов“, хотя в жизни он таких, наверное, не любил. Мы никогда не говорили об этом, но мне порой казалось, что под персонажей Достоевского он подставлял иногда каких-то конкретных людей. Не „плюсовал“, не шаржировал героев, но чувствовалось, что его отношение к ним было очень конкретным. Мне казалось, он будто говорил себе: „Дай-ка я обо всем том, что знаю, что было со мной, что сейчас происходит, выскажусь“. В „Бесах“ он высказался. И, может быть, освободился…