Евгений Каменькович, друживший с Юрием Борисовым с киевского детства, говорит: «Самое главное — и это, наверное, счастье, — что у отца был такой сын, что они говорили на одном языке. Говорили они какими-то обрывками фраз, было непонятно, про что они говорят, а они друг друга понимали моментально».
«Когда-то в Киеве, — говорил Олег Иванович, — сам того не ведая, приобрел золото. Наверное, и ездил в Киев на долгие тринадцать лет за тем, чтобы найти этот клад. Пути Господни неисповедимы! Говорю своей жене: „Если когда-нибудь мне доведется сыграть ‘Старосветских помещиков’, роль Афанасия Ивановича посвящу тебе“. Она смеется, моя Пульхерия Ивановна: „А я только жизнь свою могу посвятить, что еще?“
Во многом мы не похожи на гоголевских Филемона и Бавкиду. К примеру, не говорим друг другу „вы“. Эти помещики детишек не имели, а у нас — сын замечательный. Частенько пар выпускаю без всякой надобности — не в пример Афанасию Ивановичу. Если на замечание его супруги: „Это вы продавили стул?“ — он отвечал покорно: „Ничего, не сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я“, то у меня могут сдать нервы, я фыркну, а потом весь вечер не буду находить себе места и думать, как бы все исправить. Такой уж характер — вспыльчивый, мерзкий. Но к старости — к возрасту Афанасия Ивановича — может, и угомонюсь».
Ему было трудно просить — он всю жизнь никогда и ни у кого не просил. Не ходил никуда, не унижался. Он умышленно не входил ни в какую элиту, хотя был ее частью. Ему это было дико скучно. Он шел домой и читал, переписывал роли, писал дневник, слушал музыку, у него была совершенно другая жизнь. И лестницу, про которую говорил Луспекаев, не вылизывал. И, конечно же, был нелюбимым в той среде.
Так и прожил в таком отторжении. Виктор Мережко в «Кинопанораме» сказал Олегу Ивановичу: «Какая-то любопытная закономерность. Когда называешь звезд кино — а ты, на мой взгляд, к ним относишься, — ты в этот перечень странным образом никогда не попадал… Для меня это загадка. Когда говоришь Борисов. Господи, Борисов, забыли…» — «Не попадаю, — ответил Борисов. — Конечно. Я вообще никуда не попадаю. Вот это и есть незаметный человек в толпе. Это так хорошо. Или в толпе или на даче. Вот тут на грядках. Чудесно».
У нас всегда воспринимали чеховского «человека» в футляре со знаком «минус»: замкнутый, закрытый, в длинном пальто, в калошах, с зонтиком, в черных очках. Для Борисова этот персонаж был со знаком «плюс», с философским посылом: чтобы завоевать свой «футляр», нужно очень много прожить, нужно иметь право войти в этот свой «футляр», иметь возможность задернуть шторы и думать, жить…
Борисовы жили друг другом, бедами и радостями каждого.
Он был удивительным отцом. В каком смысле? Если Юра вдруг, как он сам говорил, «вытворял что-то чудовищное, совершенно несообразное каким-то там нормативным представлениям о дисциплине», Олег Иванович только и мог — молчать и от молчания этого у сына наступало оцепенение от понимания своего поступка. Или отец говорил: «Ну, делай, как знаешь», и это для Юры было самым большим порицанием, которое он только мог услышать. «И это, — вспоминал Юрий Борисов, — было страшнее, нежели ремень, которого я так и не узнал». Принцип был у Олега Ивановича: пороть, сечь недопустимо. Как потом требовать от них деликатности и ждать, что придут на твою могилку?
«Вместе мы прожили 40 лет — легко, счастливо, — говорит Алла Романовна. — День нашей свадьбы — 3 февраля — стал для нас главным праздником. Мы всегда отмечали его только дома, как, впрочем, и вообще все семейные торжества. Мои „фирменные“ праздничные блюда всегда менялись, хотя Олег был скромен и неприхотлив в еде: ему нравилось все, что я готовила. И когда дома бывали застолья, он больше общался с друзьями, чем закусывал — все наутро пробовал. Он не придавал большого значения одежде и вещам. Для него надеть костюм с галстуком было проблемой. „Я же не Актер Актерыч“, — ворчал он. Любил свитера, джинсы, куртки. А смокингом обзавелся, когда надо было ехать во Францию на Каннский фестиваль с фильмом Павла Лунгина „Луна-парк“». Он был человеком серьезным, подлинным, настоящим, без актерской показухи. Любимым блюдом Олег всегда называл любое, приготовленное Аллой. И разносолы, и обыкновенные спагетти с грибным соусом.
За всю жизнь накопилась страшная усталость. Именно она — основное объяснение раннего, в общем-то, удивившего всех, кроме близких, ухода Олега Борисова — в шестидесятилетнем возрасте — на пенсию. «На протяжении многих лет мне, — объяснял Олег Иванович этот шаг, — при подходе к этому временному рубежу, критическому, официальному пенсионному, хотелось сказать: а вот я уйду, а вот я буду честен — и перед собой, и перед труппой, где я работаю, я не буду занимать место, чтобы не было разговоров, вот он старый, сидит там… Не хочу, чтобы молодые шептали мне вслед, что я сижу в театре, отнимая их кусок хлеба. Независимым стал. И это радовало. Через силу я могу работать, но не хочу… Я всегда был одним из дисциплинированных артистов во всех труппах, где я работал, но наступил такой момент, когда не очень, признаюсь, хотелось каждый день репетировать: в театре ведь нужен постоянный тренинг. А организм был уже такой изношенный…» Измотали его каждодневный адский труд и многолетняя болезнь.
«Биография моя кажется людям, которые не знают меня, — благополучной, — говорил Олег Иванович. — А что не благополучно? Все благополучно. Учился в Школе-студии Художественного театра, пригласили в Театр Леси Украинки, 13 лет проработал там, потом товстоноговский театр: 18 сезонов. Затем переехал в Москву, все звания получил, всякие лауреатства. Ну, все хорошо, да, все благополучно… Но никто ведь не знает, кроме меня и моей жены, с какими это сопряжено сложностями, с какими переживаниями, с какими седыми волосами и с каким трудом все это давалось. А так, внешне, все вроде давалось легко. Да и сам ты — забываешь плохое. И вроде и сам думаешь: да чего? Все нормально, все хорошо, пройден путь. Путь-то пройден? Надо относиться к этому нормально, не обманывать себя».
Трудоголиком Олег Иванович был невероятным. Среди коллег в этом отношении слыл белой вороной. Луспекаев говорил ему еще в Киеве: «Олег, работай и обязательно в люди выйдешь!» «Работаю, Паша, и часто тебя вспоминаю, — записал в дневнике Борисов. — И в люди выхожу, но только к ним приближаюсь, такая тоска одолевает, что разворачиваю оглобли и возвращаюсь к „своим“, которые на полках…» «Свои» — это Достоевский, Пушкин, Чехов, Гоголь, Лесков… Никогда, к слову, не называл среди «своих» Горького, хотя и сыграл в шести его пьесах — больше, чем по произведениям любимых писателей, вместе взятых.
Боже упаси сравнивать с виллами и многоэтажными коттеджами многих сегодняшних не самых, мягко говоря, умелых в профессии отечественных актеров (о высоком уровне профессионализма речи не идет), но нельзя не вспомнить о загородном «полудоме» Борисовых, мытарствах и унижениях, связанных с его приобретением.
К слову, о системе координат и корректности сравнений. Лев Додин рассказывает, как на заре 1990-х он в составе делегации Союза театральных деятелей летал в Америку. В Лос-Анджелесе гостей повезли в Беверли-Хиллз, чтобы показать, как живут голливудские звезды. Гид рассказывал: «Это вилла Джека Николсона… А тут дом Марлона Брандо…» На переднем сиденье машины расположился Михаил Ульянов, и Додин, сидевший сзади, хорошо видел, как гуляют желваки на его скулах. «По уровню таланта, — говорит Лев Абрамович, — Михаил Александрович был артистом калибра ничуть не меньшего, нежели его знаменитые американские коллеги, но считал скромные суточные, покупая внучке игрушки или платьице. Страшно, когда сегодня все упирается в деньги, однако и советская нищета была отвратительна. Увы, нас бросает из одной крайности в другую, и найти равновесие очень трудно…
Помню, как долго Олег Борисов пробивал разрешение на покупку половинки освободившейся и продававшейся дачи под Москвой. В результате ему позволили приобрести… полдома. Олег Иванович все равно был безумно счастлив, уезжал за город и отгораживался там от всего мира… А Федор Абрамов не смог построить под Ленинградом даже этого. В родной Верколе ему не дали кусок земли, и выдающийся русский писатель ютился на скромной дачке. Для строительства под Питером требовалась виза Романова, первого секретаря обкома партии. Тот отказал. А ведь по происхождению Федор Александрович был из крестьян, для него дом — понятие особое, родовое…»
(Николсону, Брандо и их соседям по «актерскому поселку» показать бы выписку из приказа Министерства культуры СССР за № 775-и от 24 декабря 1982 года «Об установлении концертных ставок артистам-исполнителям, имеющим почетные звания». Там и Борисову, и Лаврову, и другим предписано получать ровно 21 рубль за участие в смешанных концертах.)
В Киеве дача Борисовым была не нужна. Они о ней и не думали. Там, к слову, ни у кого из артистов загородных домов и не было. Ездили, когда позволяло время, на природу отдыхать — компаниями. В Ленинграде у многих артистов БДТ дачи были. Кому-то они достались по наследству, кто-то получил от государства — за звание, — но не в собственность, а в аренду, на время. При партийном правлении Романова никакой частной загородной собственности не должно было быть ни у кого — за исключением лауреатов Ленинской премии. Олег и Алла с удовольствием купили бы там домик, пусть небольшой, но — свой. Очень хотелось. Олег Иванович много тогда снимался в кино, и средства на приобретение домика вполне можно было собрать. Однако — не положено.
Когда Борисов получил в 1974 году звание «Народный артист РСФСР», ему в трехкомнатном домике выделили комнату и веранду в дачном городке Комарово. Борисовы ездили туда каждый выходной, каждый свободный день. Четыре года спустя, когда Олег Иванович стал народным артистом СССР, жилищные дачные условия ему улучшили. И в распоряжении семьи Борисовых был отдельный финский домик с двумя комнатами и верандой.
Роман Степанович и Лариса Гавриловна Латынские, переехавшие в Москву, купили в подмосковном поселке Ильинское финский домик — у женщины, которая выиграла его в лотерею и, продав, уехала к сестре. Алла и Олег на дачу эту, расположенную в частном секторе поселка, приезжали при первой же возможности, и Олег стал мечтать о своем домике.