стерства здравоохранения Российской Федерации и сообщили, что долг в четыре тысячи долларов погашен. Сообщили через полчаса после того, как Олег Борисов умер.
Из больницы к себе домой Олега забрали Михаил и Наталья Носенбаумы — молодые люди, когда-то жившие в Ленинграде. Михаил — доктор-нефролог, работал в «Хадассе». Пока Олег находился в клинике, Алла жила у них. Михаил и Наталья принимали Олега и Аллу по-королевски: везде сопровождали, знакомили со всеми достопримечательностями. Они побывали в Тель-Авиве у Михаила Козакова, в Беэр-Шэве у писателя Ильи Войтовецкого, к ним, чтобы встретиться с Олегом, приезжал бывший актер театра «Современник» Валентин Никулин…
Профессор, консультировавший Олега Ивановича в Иерусалиме, сказал: «Я бы своему больному порекомендовал вырезать селезенку». И написал на сей счет рекомендацию. «Потихоньку я отходил, — записал в дневнике Борисов, — но одна мысль не покидала меня: сколько еще доставлять мучений окружающим и своим близким — Алене, которая потеряла со мной сон, и Юрке, который ждет не дождется дома?..» В Израиле Олег сказал Алле: «Мне бы еще протянуть пару лет. Юре помочь».
25 апреля 1993 года Борисов записал в дневнике: «Осуществилась мечта моей жизни: „Путем страданий“ я подошел к Базилике Гроба Господня. Прошел по этим маленьким улочкам все 14 остановок Крестного пути». Однажды, когда Олег Иванович в большой спешке читал книгу «Дневник Вацлава Нижинского» (дали всего на день), он нашел в ней мысли, глубоко его тронувшие: «„Чувствую, что Бог идет навстречу тем, кто ищет Его. Я искатель, ибо я чувствую Бога. Бог ищет меня, и поэтому мы найдем друг друга. Бог — Нижинский“. Так кончается его книга. Хотел бы повторить: „Бог — Олег Борисов“, но, наверное, не решусь, потому что слишком поздно становлюсь искателем Его…»
На размышления об истине Олега Ивановича больше всего наводило чтение любимого Достоевского, которого, как он сам выражался, читал «всего, подряд, не торопясь». Находил в «Дневнике писателя», что истина выше нас, выше того, что наша жизнь, выше того, что наша Россия, может быть, выше Бога — или это одно и то же.
Ему нравился поиск внутреннего перевоплощения, он занимался поступками своих персонажей, определял для себя, почему они так или иначе поступают. Разгадывал загадку, тайну человека, и называл это самым высшим, что только может быть…
«В свое время, — говорил Олег Борисов, — мы убедили и всех, и себя, что зритель всегда прав и мы работаем ради зрителя, и только ради него. Но так ли это? Может быть, мы работаем все же ради истины, которую пытаемся — чаще всего безуспешно — найти? Может быть, поиски этой истины и составляют смысл нашего дела? Мы же в своей заботе о полном зале сместили основные понятия. Так произошла подмена критериев. А ведь зрителя надо ориентировать, всерьез убеждая в своей правоте».
«Нынешнее время — это время золотой середины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового. Никто не задумывается…
Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и собираются вон из России; все живут только бы с них достало…»
Если лишить цитату кавычки, то можно подумать, будто написана она сегодня, на исходе второго десятилетия ХХI века, — о сегодняшнем дне. А в закавыченном виде она — из «Подростка» Достоевского.
Олег Иванович, цитируя Достоевского — «Сколь сильных держав не будет, будут разрушены демократией. Останется Россия», — заметил: «А ведь он редко ошибался».
Пронзительный, выстраданный монолог героя Борисова — Ларса дес Фонтейнеса — из фильма «Россия молодая», обращенный к графу Пиперу, можно и в наши дни адресовать руководителям многих держав, не только соседствующих с Россией, но и находящихся от нее в некотором отдалении, не имеющем, впрочем, в эпоху развития высоких технологий никакого значения.
Дес Фонтейнес — Борисов, проживший в России восемь лет, предостерегает свое шведское «начальство» (и за предостережение это его объявят государственным преступником, который восхваляет врага, и сошлют каторжанином в галерный флот):
«Только безумец может затеять войну с этим народом. Достаточно взглянуть на карту, чтобы понять нелепость этой затеи. Многие поражения армии происходили от того, что противник был недостаточно изучен. И его считали более слабым, чем он есть на самом деле.
Я восемь лет в России изучал народ. Изучал страну. Характер населения, нравы. Нравы и характеры. Я изучал народ, который мы должны уничтожить. После поражения русских под Нарвой шпага ими не брошена. Рука московитов крепко сжимает ее рукоять. Русские солдаты сражались под Нарвой до последней капли крови. Я никогда не забуду, как они уходили с развернутыми знаменами под барабанный бой. Кто видел это поражение, не может не задуматься о будущем.
Поражение многому научило русских. Да, им трудно. С них берут налоги за топоры, за бани, даже за дубовые гробы. Мужиков гонят на непосильные работы. Люди умирают на строительстве крепостей, дорог, верфей, но они строят корабли, создают и вооружают новую армию. Отливают пушки. Они не пожалели на это даже колокола своих церквей. Россия упорный и сильный противник. Швеции надо готовиться к битве с противником, которого поражение сделало умнее. Россия становится иной. Я хочу сказать то, о чем никто в Швеции не говорит: война с Россией безумие. Мы можем презирать эту страну, но мы должны искать дружбы с нею. Вести торговлю. Быть добрыми соседями. Русские — сильный народ».
Борисов даже не мог с уверенностью сказать, крещен ли он. Надежда Андреевна уверяла сына, расписывала, как это было, но уверенности у него почему-то не было. Надежда Андреевна всю жизнь разговаривала шепотом, боясь, что услышат соседи, а иногда на цыпочках подлетала к двери, дергала за ручку, проверяя, не подслушивают ли. «Стены уж больно тонкие, учила нас с Левкой, — рассказывал Олег Иванович. — И вот и про мое крещение — шепотком, одним только бесшумным открыванием губ. Вместо веры — страх, ежесекундный страх, — вот какая главная „составляющая“ у великой… не идеи теперь, а „цели“!» Бабуся, как всегда называл свою любимую бабушку Олег, говорила ему, что — крестили (и добавляла: «Тайно от твоей мамы!»). Но каким именем — никто у нее не спрашивал. Записали в метрику Альбертом, звали Аликом, в Школе-студии он стал Олегом…
Сцена, свидетелем которой был сам Олег. Под Ярославлем взрывали церковь. Надежда Андреевна привела сына смотреть на это. Ему было шесть лет. Мама сказала Олегу: «Не знаю, правильно ли, что рушат, но на этом месте будет много новых квартир, школа!» Рядом — плачущая, шепчущая молитву бабуся Анна Васильевна, которая не выдержала, взяла внука за руку и увела его.
С тех пор как умерла бабушка Аллы Мария Анисимовна, с освящением куличей на Пасху возникла проблема. Печь их стала мама Аллы, Лариса Гавриловна, и поездом передавать из Москвы. В апреле 1982 года она не успела куличи освятить, и Олег Иванович решил сделать это с Юрой. Они отправились в пригород Ленинграда. «Думали, — вспоминал Борисов, — с глаз долой. А народу там видимо-невидимо. Я, когда вошел в храм, сразу на себе взгляд священника поймал. Он приветливо, как-то по-дружески заморгал. Словно уже ждал. Я начал себя успокаивать: „Это он со всеми такой масляный, вот и мне досталось его расположение“. И отошел в уголок, к иконке Божьей Матери. Рядом со мной апоплексический бородатый мужик клал поклоны до земли. Взгляд священника на себе чувствую. Боковым зрением и всю массу народа — с куличами, яйцами, — повернутую в мою сторону. Решаю как-то отвлечься — наблюдаю за сизой струйкой, поднимающейся от кадила к деревянному потолку. Скверно поет дьячок и настраивает на разные мысли: „Вместо того, чтобы святить куличи, засветился сам… Как хорошо, когда в храме один, но как такой момент уловить? Ведь не может же вера быть напоказ? И почему я должен просить наравне со всеми?“ Сам себе отвечаю: „Это оттого, что гордыня сидит — так воспитали“. Пока размышлял, подошел батюшка: „Жалко, иконки князя Олега Рязанского у нас нет…“ (Значит, узнал! — промелькнуло в моем сознании.) „Что, имя редкое?“ — спрашиваю. „Да что вы! Вот мое — уж действительно редкое. Более редкого не сыщешь — Сосипатр я, так родители окрестили… Вы у нас в первый раз?“ — „В первый… У вас такая благодать“. — „Благодать… А мы дома по телевизору часто ваши песни слушаем. Дочка особенно любит“. У меня от сердца отлегло. Значит, и он обознался — принял, конечно, за Олега Анофриева. Как это кстати! Все-таки, почему принимают за Анофриева — загадка… Мужик, который клал поклоны, попросил у меня милостыню. Я уже было полез за мелочью, но тут почувствовал, как Сосипатр зажал мою руку в кармане: „Попридержите… попридержите… всех ведь не осчастливишь“. А свою руку держит в подвешенном состоянии. Вроде протянута, а вроде нет. Кто-то ее целует и просит благословения. Священник ловит мой взгляд, а я все не знаю, приложиться или нет. Победила гордыня — я только поклонился ему и зашагал к машине».
Когда-то Борисов говорил с Луспекаевым о Боге. Олегу Ивановичу хорошо запомнились его рассуждения: «Думаю, там нет никого. Нет, понимаешь?.. Если кто-то и был, то помер. Не может же какое-то существо, пусть даже и Бог, жить бесконечно? Всему наступает конец… С другой стороны, когда мне тяжело и я абсолютно мертвый, меня что-то поднимает, и чувствую, что сейчас взлечу… Что это за сила? Пожалуй, в нее-то я и верю… Иногда мне кажется, что к нам протянуты невидимые проводочки и, как положено, по ним поступает слабенький ток. А когда срок наступает, рубильник включают на полную мощь… и ты готовченко… Вся жизнь, как на электрическом стуле…»
Владимир Малков, работавший на радио и в доме звукозаписей, вспоминает, как ему показалось, что в работе над записью «Бесов» проявилась «религиозность, что ли, Олега Ивановича, или, шире, духовность, святое отношение к каким-то принципиальным вещам — к чести, духу человеческому, к смерти, к предназначению». Однажды после записи Малков поинтересовался у Олега Ивановича, часто ли он обращается к евангельским текстам. Борисов сказал — как-то буднично, не красуясь: «Это одна из трех книг, которые, пожалуй, рядом всегда, — Библия, Гоголь и Достоевский».