ерёт своё, и Гернеугин с ужасом обнаруживает, что провоцирующая нарушение тишины ртуть нисколько не похожа на содержимое градусников, представляя собой маленькие красные камни – точно такие же, какие в изобилии встречаются на мысе Нутепельмен. Поначалу Гернеугин хочет сохранить status quo, дав откочевавшим далеко в сторону от «правильного» места геологам возможность самим искать то, что им нужно. Но уже очень скоро он, терзаемый воспоминаниями о трудовом энтузиазме упорных, хоть и не слишком удачливых рудознатцев (особенно Гернеугину запомнился «беловолосый парень», который «на холоде, когда даже собаки носы в хвосты утыкают, в одной лёгкой рубашке долбил… землю»), принимает решение догнать экспедицию и поведать её участникам, где именно находится столь нужная им кроваво-красная киноварь.
Настигнув геологический отряд, Гернеугин передаёт его начальнику образцы киновари, собранные на мысе Нутепельмен, превращаясь из пассивного вредителя одновременно и в помощника, и в дарителя. Итогом этого альтруистического поступка становится приобщение родных мест Гернеугина к индустриальной симфонии горнодобывающей цивилизации, наполненной «хлопотливым перестуком захлёбывающихся тракторных моторов» и частыми взрывами. Сам же Гернеугин, добровольно отказавшийся от прежней автаркии, переселяется туда, куда все эти звуки пока ещё не доносятся. В знак благодарности осчастливленные геологи сооружают ему новый дом, конструкция которого не имеет ничего общего с оставленной на мысе Нутепельмен старой землянкой.
Таким образом, основа первого по-настоящему популярного рассказа Куваева – история о поиске. Если, согласно Борхесу, всё сюжетное разнообразие мировой литературы сводится к четырём ключевым историям, то у Куваева держателем контрольного пакета повествовательных акций является именно история о поиске. Можно даже утверждать, закрывая глаза на немногочисленные исключения, что совокупность куваевских текстов – очерков, рассказов, повестей и романов – образует одну универсальную формулу, в которой переменными величинами выступают разнообразные объекты поисковой деятельности: ртуть, серебро, золото, кости ископаемых животных, причины таинственных заболеваний и т. д. Не нужно, впрочем, думать, будто писатель в каждом новом произведении механически заменяет один объект другим, довольствуясь обычной сменой антуража. Его больше занимает не возможность показать аудитории что-то принципиально новое по теме («Про золото уже читали? Настала пора узнать, как добывают нефть!»), а стремление взглянуть по-новому на нечто уже известное и привычное.
В «Гернеугине» такое смещение взгляда происходит за счёт наделения заглавного персонажа особой оптической системой, обеспечивающей многократное отклонение изображения от исходных объективных параметров.
Первой «линзой» в ней можно считать изначальное отсутствие у Гернеугина заинтересованности в обретении вечно ускользающего от геологов природного объекта. Поначалу Гернеугин наблюдает за пришлецами едва ли не враждебно, что создаёт остраняющий эффект. Дополнительным «генератором» остранения становится принадлежность Гернеугина не к цивилизации, которую воплощают оснащённые по последнему слову техники геологи, но к природе, диктующей ему ритм и смысл повседневного поведения. И, наконец, мощным остраняющим средством выступает язык описания событий, используемый старым чукотским охотником.
Напомним, что приём остранения, по формулировке Виктора Шкловского, состоит в том, что писатель «не называет вещь её именем, а описывает её, как в первый раз виденную, а случай – как в первый раз произошедший, причём он употребляет в описании вещи не те названия её частей, которые приняты, а называет их так, как называются соответственные части в других вещах». Именно таким – толстовским – способом Гернеугин, ведомый Куваевым, и создаёт словесные портреты всего того, с чем сталкивается на протяжении повествования. В частности, ртуть для него – это «вода, тяжёлая, блестящая, такая, что в стеклянных трубках лежит, которые доктор за пазуху суёт». Сеанс радиосвязи воспринимается им через призму реалий знакомой северной природы («Быстро стучал в его землянке маленькой ручкой о чёрный ящик человек, совсем как рассерженный лемминг, коротким писком отвечал ему ящик»). Фотоаппарат в руках журналиста он приравнивает к очень «короткому ружью», предназначенному для того, чтобы особым образом стрелять, и т. п.
Но необычность конструкции «Гернеугина», изготовленного не на заводе крупнопанельного арктического «прозостроения», а вручную, по собственному писательскому проекту, одним лишь остранением не исчерпывается. К симбиозу производственной и этнографической прозы Куваев добавляет как минимум ещё один компонент – мифологический. Однако и этот компонент не выглядит как нечто механически присоединённое. Начнём с того, что он органически связан с мифологически-«первобытным» мышлением самого Гернеугина. Такое добропорядочное соседство и позволяет без какой-либо искусственной мотивации поместить в текст геологической тематики аутентичное чукотское сказание о происхождении киновари, которое имеет смысл процитировать целиком.
«Давно, очень давно, когда не было ещё на мысе Нутепельмен моря, людей, зверя, а были одни камни и трава, из далёкой земли мэрекенской пришла сюда девушка, – выгнал её из дому отец. Сюда, на камни, пришла девушка, здесь плакалась звёздам, матери Великой Тундре: как жить ей без людей, без зверя, – не знала. Звёзды, земля научили девушку. В своих ладошках снег растопила она, море сделала, из крепкого камня сделала людей – кавралинов. Далеко за перевалом убила нерпу девушка, на ремне сюда притащила, оживила. Моржа притащила, оживила. Капала по дороге кровь из зверя, на земле застывала. Здесь, на мысу, отдыхала девушка, крови много в земле скопилось. Моет её река, красной пеной устилает песчаную косу, внук его (Гернеугина. – Примеч. авт.), Тоянто, играет красными камушками».
В этом фрагменте, отсылающем к эскимосско-чукотским представлениям о хозяйке морских зверей Седне, мы наблюдаем целую связку мифологических мотивов и ассоциаций. Во-первых, в ней задействован архаический мотив тождества микро- и макрокосма, не ограничивающийся чукотской или палеоазиатской традицией (по древнегреческим легендам, например, люди произошли из камней, которые после всемирного потопа бросали за спину Девкалион и Пирра). Во-вторых, она проецирует сюжет куваевского рассказа на такую мифологему новейшего времени, как понятие «крови и почвы» (понятие это дискредитировано официальной идеологией национал-социализма, но в своих истоках оно было лишь популярным концептом, применявшимся и в антропогеографии Фридриха Ратцеля, и в геополитических построениях Поля Видаля де ла Блаша, и в историософии Освальда Шпенглера). Если разобраться, Гернеугин отказывается от взрастившей его «питательной смеси» крови и почвы в пользу тех, кто стремится присвоить её жизненную силу, сделать её предметом добычи, транспортировки и торговли. И неважно, что это умерщвление кроваво-красной субстанции, представляющей собой дух и душу этой земли, происходит в благих целях и под красивыми лозунгами коммунистического строительства. Единая целостность крови и почвы родных для Гернеугина мест не может быть разбита на составные части хотя бы потому, что она существует не как механический конгломерат одного и другого, а как их нераздельное единство: песчаную косу Нутепельмен устилает кровь-почва, таящая в себе не один кровь-камень.
В-третьих, и это самое главное и интересное, в сочетании с другими сюжетными звеньями «Гернеугина» миф о происхождении красных камней на мысе Нутепельмен отсылает нас к важнейшей составляющей всего куваевского творчества – регулярно воспроизводимой алхимической символике. Действительно, ничто не мешает отождествить идейную структуру «Гернеугина» с погоней за духом Меркурием, персонифицирующим тайную субстанцию превращения чего-то наличного, доступного во что-то чаемое, желанное (низменного – в предельно возвышенное, грубо материального – в утончённо духовное, лунного серебра – в солнечное золото и т. д.).
Выявление алхимических подтекстов «Гернеугина» лучше всего начать с апелляции к трактату итальянского мистика Чезаре делла Ривьера «Магический мир героев», опубликованного в 1605 году и переизданного Юлиусом Эволой уже в XX веке. В нём есть пассаж, который отчётливо проецируется на изложенную выше легенду о киновари. «Поскольку кровь является средоточием жизненных духов, – пишет делла Ривьера, – она содержит в себе духовную жизнь всего. Об этой крови говорит Орфей в Лапидариях, где утверждается, что кровь Сатурна, пролившись на землю, загустела и превратилась в камень: в этих словах содержится полностью вся природная магия, как теоретическая, так и практическая… Рассуждая, мы можем каббалистически прочесть, что магическая кровь обеспечивает нам здоровье жизненных духов, поскольку содержит в себе упомянутую квинтэссенцию… Эту кровь называют Молоком Девы, под Девой подразумевая Луну».
Как подметил Карл Густав Юнг, алхимики, говоря о Меркурии, определённо имели в виду ртуть, но ртуть особого рода: «эссенцию, влагу или принцип, кроющиеся за химическим элементом „ртуть“ или где-то внутри него, – именно то непостижимое, завораживающее, раздражающее и ускользающее нечто, которое притягивает к себе бессознательную проекцию». Если Меркурий, подчёркивает Юнг, освобождается из своего земного заточения, то становится «сверхличной самостью», венчающей процесс человеческой индивидуации.
При желании можно даже подыскать параллели к сюжетной архитектонике «Гернеугина» в иллюстративном ряду некоторых алхимических трактатов. Вот как Юнг описывает один из входящих в этот ряд рисунков: «На переднем плане, перед горой, на которой высится храм адептов, стоит человек с завязанными глазами, позади него другой человек преследует лису, которая исчезает в норе, прорытой в склоне горы. „Животное-помощник“ показывает путь к храму. Лиса или заяц – это „ускользающий“ Меркурий в роли вожатого». Нет надобности затрачивать какие-либо усилия, чтобы сопоставить человека с завязанными глазами с живущим патриархально-растительной жизнью Гернеугином, преследователя скрывающейся лисы – с одним из геологов, ищущих киноварь, саму лису – с воплотившимся в киноварь Меркурием. И хотя в системе алхимических символов лиса напрямую не соотнесена с ртутью, куваевский текст даёт нам пищу для её «приманивания». В аутентичных сочинениях добытчиков «философского камня», к примеру, лиса часто символизирует временно затвердевшую красную серу, что позволяет поставить её в пару к нутепельменовской киновари. Поиски ртути, оборачивающиеся лишением Гернеугина покоя и тишины, также описываются в куваевском рассказе как охота за хитроумным животным: «Потеряли люди ртуть. Ехали в тундру, думали, много её будет, а нашли мало, где спряталась – неизвестно.