Шило потом вспоминал: «Я не одобрял его уход из геологии, хотя и знал о некоторых неблагоприятно сложившихся обстоятельствах в его личной жизни…» Между Шило и Куваевым произошёл разговор. На вопрос о причинах разрыва с наукой Куваев отвечал: «Я пишу». «Он настоятельно подчёркивал это – „я пишу“. Получается, что из моего кабинета он и ушёл в профессиональные писатели. Мы встречались и в дальнейшем, и я предлагал ему вернуться в институт, если он посчитает возможным, так как проводившиеся им работы следовало продолжить, а для этого лучшую кандидатуру найти было трудно», – написал впоследствии Шило.
Согласно документам, уволен Куваев был с 24 апреля 1965 года по ст. 44 п. «а» КЗОТ (по соглашению сторон) приказом № 31 от 8 марта 1965 года. Его вполне бы могли уволить «по статье», как некоторых героев Куваева, но Шило на прощание, напротив, даже пообещал держать его место до сентября. «Директор института, который почему-то свято верит в мою научную звезду… заверил меня, что я смогу вернуться в институт в любой момент, когда захочу», – писал Куваев сестре. В июне, уже в Москве, он говорил, что ещё не знает, вернётся ли в институт.
25 апреля 1965 года Куваев покинул Магадан, на который долго потом был зол.
1967-й, Алле Федотовой
Мне надоело устраивать из своей жизни цирк, и именно потому я уехал из Магадана и не решусь в нём поселиться.
1969-й
Ссучившийся город.
1972-й
Пустой для меня этот город.
1973-й, Борису Ильинскому
А Магадан всё такой же сучий город. Всё хуже и хуже… Совсем народ сдешевился. Заезжать неохота.
1973-й, Людмиле Стебаковой
Скучаю я всё-таки по Магадану… Вот только нравственный климат мне там не нравится.
Сначала поехал в Москву, потом в Темрюк к «дяде Коле» (Семенникову) – попробовать «азовский вариант». Столицу Куваев не любил и не стремился в неё, но она была ему нужна с точки зрения литературной карьеры. Поселился в подмосковном Калининграде (с 1996 года – Королёв), в Костино, на улице Парковой, в комнате, которую когда-то получила сестра Галина (сюда же после смерти матери перебрался отец – Михаил Куваев). Несколько позже, в феврале 1966 года, Галина Михайловна получила другую восемнадцатиметровую комнату неподалёку, на улице Дзержинского. Здесь были прописаны и она, и Олег, но фактически Галина Куваева, работая в системе Гидрометеослужбы СССР, много лет жила с мужем и сыном на Кавказе.
Вот адрес Куваева с 1966 года и до конца жизни: Калининград-5 Московской области, ул. Дзержинского, д. 20, кв. 23.
Территория, где Куваев провёл последние годы жизни и написал свои лучшие произведения, относится к «намоленным». Биограф Ленина Лев Данилкин сообщает, что в 1922 году в Костино (Болшево) некоторое время жил Ильич. Позже, в 1924-м, здесь, в бывшей усадьбе Крафта, в том числе в ленинском домике, была организована знаменитая Болшевская трудовая коммуна ОГПУ № 1, которую создавал для борьбы с беспризорностью и перевоспитания малолетних преступников чекист Матвей Погребинский, автор вышедшей под редакцией Горького брошюры «Фабрика людей», прототип героя знаменитого фильма 1931 года «Путёвка в жизнь». Неподалёку, в Тарасовке, находилась ещё одна экспериментальная коммуна – образцовый совхоз Бонч-Бруевича «Лесные поляны». Четырёхэтажный четырёхподъездный жилой дом, в котором поселился Куваев, в своё время относился к Болшевской трудовой коммуне, но по своему облику он отличается от конструктивистских строений коммуны, поскольку был построен последним, когда в моду уже входила парадная монументальность. В 1938 году на территории Болшевской коммуны разместилось ЦКБ-29 – знаменитая «туполевская шарашка», в которой трудился целый ряд арестованных в разное время специалистов, имевших отношение к авиапромышленности, от Роберта Бартини до Владимира Петлякова; здесь создавались бомбардировщики Пе-2 и Ту-2. И здесь же, рядом, Подлипки, куда в 1918 году по ленинскому указанию эвакуировали петроградский Орудийный завод. На фундаменте этого предприятия сорок лет спустя выросло ОКБ-1 Сергея Королёва (почему подмосковный Калининград в итоге и получил имя «главного конструктора»), где разрабатывались ракета Гагарина, луноход, многоразовый космический корабль «Буран», проект плавучего космодрома «Морской старт» и проч. Наследник королёвского КБ – корпорация «Энергия» имени Королёва. Вероятно, именно это предприятие имел в виду Куваев, упоминая в письмах некий завод особого профиля. Нельзя исключать, что в конце 1965 года на улицах подмосковного Калининграда могли встретиться, не зная друг друга, Куваев и Королёв. А с декабря 1973-го по март 1974 года здесь же, в Болшево, жил Венедикт Ерофеев, о перекличках знаменитой поэмы которого «Москва – Петушки» с текстами Куваева речь пойдёт ниже.
Как писатель Куваев получал куда более широкую аудиторию, нежели как учёный. Другое дело, что наука давала конкретный результат – новое знание, которое приведёт к появлению другого знания или станет полезным в прикладном отношении. В литературе результатом должно было стать прямое воздействие на человеческие души. Она всегда пытается добиться этого сверхтектонических масштабов результата, тем более в России, где поэт всегда больше чем поэт, а литература привыкла брать на себя функции и беллетристики, и религии, и философии. Куваев относился к себе как к писателю сверхтребовательно именно потому, что знал об этом своём высоком долге. Наукой он занимался добросовестно, не терпел «мальчиков от геологии», но быстро понял: это для него – не главное. В науке он мог стать кандидатом или даже доктором, но «одним из». В литературе стал единственным – Олегом Куваевым.
Геологический чукотско-магаданский период (1957–1965) завершился. Следующие десять лет жизни, которые станут последними, Олег Куваев прожил профессиональным литератором. Геофизик закончился – писатель продолжил путь вперёд и вверх.
Глава четвёртаяДом для бродяги
Столичным жителем он так и не стал. Был приспособлен для тундровой, таёжной, горной жизни, но не для города, где надо было «толкать», «доставать»… Его товарищ, писатель Виктор Смирнов, считал, что в городе Олег был беспомощен: отдать последнее мог, «решить вопрос» – нет. Однако мнение о полной непрактичности Куваева в бытовых или бюрократических вопросах можно оспорить. Ещё студентом он сумел договориться в Магадане и Москве о том, чтобы его распределили на Чукотку. На полевых работах не раз решал непростые организационные вопросы – вспомнить хоть историю с упряжкой Тумлука или с «летучим отрядом». Да и в «проталкивании» своих и чужих текстов отнюдь не был беспомощен. Организуя непростые командировки, мог дойти до ЦК КПСС и Сергея Михалкова. Когда это действительно было нужно для дела и друзей, а не для очередного мебельного гарнитура, Куваев был способен, как это у него называлось, «проявить челюсть».
Другое дело, что в городе он чувствовал себя не на своём месте.
1971-й, Юрию Васильеву
В городе я слабак… Это, братец, не есенинские мотивы, а констатация факта. Вшивого кооператива не могу выстроить…
(То есть решить квартирный вопрос. – Примеч. авт.)
1972-й, Светлане Гринь
Вот сейчас подумал про этот кооператив, куда я прошибаюсь. Ведь там самый цэдээловский гадюшник будет жить. Пробьюсь я туда, и уедем мы куда-либо к чёрту… Убьёт меня эта Москва, задушит, будь она проклята.
1973-й, Николаю Балаеву
Когда я ещё работал великим полярником, погонял собак по острову Врангеля, пересекал, сплавлялся и огибал, один мой друг говорил мне: «Чудак ты, Олег, демонстрируешь тут мне квадратную челюсть. А ведь истинное Заполярье, как и истинные джунгли, находится в городах. Твои льды, байдары и легендарные переходы – ерунда по сравнению с событиями в обыкновенной коммунальной квартире». Тогда я шибко его презирал, ибо я покорял Чукотку, а он сидел в редакции и ездил не на собаках, а на троллейбусе. Теперь вот я убедился, что он был полностью прав. Все наши так называемые арктические трудности – курорт и благость по сравнению с проблемами города.
Схожую мысль находим у прозаика Бориса Василевского: «Очутившись на материке… я через какое-то время очнулся, начал вглядываться в жизнь… большого города и вынужден был признать, что она гораздо суровее, беспощаднее, жёстче, чем та, которую вели мы на Севере. Та, можно сказать, была даже безоблачной, несмотря на всякие „трудности“, да и „трудности“ эти только придавали ей дополнительную прелесть». Василевский оговаривается: мы тогда были моложе, нервы – крепче… И всё-таки: «Подлинное мужество требуется, чтобы выжить именно в городе, именно здесь скрытая, но жестокая борьба… И вовсе не „сильные“ люди едут на Север, но чаще всего слабые, чувствительные, легкоуязвимые бегут туда в надежде спастись от разочаровавшей их, от оскорбившей их здесь, на материке, жизни». То есть выбор Чукотки можно понимать как бегство от проблем, эскапизм, заполярный извод «гоа-синдрома». Принято думать, что на Север ехали за трудностями (и за рублём), но, по мысли Василевского, всё могло обстоять ровно наоборот: на Север ехали от трудностей. Он даже обвинял навсегда оставшегося в Магадане Мифтахутдинова, что тот отсиживается в башне из моржовой кости: «Ты полагаешь, что, уходя на всё лето в тундру, ты окунаешься в действительность, в настоящую жизнь, а на самом деле ты вырываешься из неё, бежишь!»
Владимир Курбатов говорит, что в городе Куваев вовсе не был беспомощным, но тут же упоминает о его «неоправданной толстовщине», мягкотелости и отходчивости, крывшихся за внешней бескомпромиссностью и той самой «челюстью». И заключает: «Так что было Олегу отчего хандрить, болеть, рваться из Москвы на Чукотку в надежде отдохнуть, поздороветь, поработать».