Тип времени, отменяющий обычную хронологическую протяжённость, удобнее всего назвать вечностью. Интуитивно мы понимаем, что сталкер, пробравшийся в Зону, имеет больше шансов столкнуться с вечностью, чем геолог Дальстроя, совершающий пешие маршруты по закоулкам Территории. Однако для персонажей куваевского романа границы Территории текучи, растяжимы и подвижны. Где бы ни оказался тот же Баклаков, он мгновенно преобразует пространственную структуру окружающего мира, создавая вокруг себя очередную Территорию. Она становится, если можно так выразиться, «переносной» окружностью, центр которой везде, а радиус простирается в бесконечность. Потому даже Узбекистан, куда Баклаков отправляется, чтобы найти бывшего дальстроевца Катинского, входит в число районов Территории, пусть и очень отдалённых. Именно в Хиве, одном из древнейших городов Узбекистана, находится мавзолей Пахлаван-Махмуда – объект, наделённый мощной мистической силой, равнозначной той, что присуща некоторым аномалиям и артефактам хармонтской Зоны. Это сакральное сооружение, существующее, кстати, и в реальной действительности, Баклакову советует посетить женщина-археолог, занимающаяся раскопками старого Хорезма (родство профессии археолога ремеслу сталкера сомнению не подлежит). В её интерпретации, звучащей почти как туманное пророчество оракула, мавзолей Пахлаван-Махмуда по эффекту воздействия на человека напоминает пресловутый Золотой Шар. Диалог, который она ведёт с Баклаковым, делает эту аналогию вполне уместной: «Вам обязательно надо в нём побывать. Обязательно. – Почему же именно мне и обязательно? – усмехнулся Баклаков. – Я людей угадываю по лицам. У вас неплохое лицо. Быстрого успеха вы ни в чём не добьётесь. Внешность неподходящая, и таланта не видно. Но есть в вас какое-то внутреннее упрямство. Оно и не даст вам прожить нормальную среднюю жизнь. Вы кто? – Геолог. Работаю на севере. А мавзолей всё-таки тут при чём? – Вам просто надо сесть и смотреть на купол. Если он вам не поможет, не объяснит что-то, человек вы пропащий, и я просто ошиблась. Сделаете? – Я на один день. Требуется повидать человека и возвращаться. – Перебьётесь, – равнодушно сказала она. – Один день, три дня… – Проверим, – недоверчиво усмехнулся Баклаков и попытался поймать её взгляд за круглыми учительскими очками».
Выполняя странное пожелание своей случайной попутчицы, Баклаков, оказавшись в Хиве, отправляется к загадочному мавзолею. Первый визит не принёс того, что блаженный Августин называл «иллюминацией» – озарения свыше, раскрывающего человеку смысл бытия и глубины его души. Но и бесполезным этот визит не был, поскольку, ограничившись созерцанием мавзолея снаружи, Баклаков всё-таки «понял, что женщина-археолог права: он приехал в нужное место в нужное время». «Иллюминация» наступила только после встречи с Катинским, выглядящим, к слову, как дух Меркурий (мало того что в глаза Катинского, казалось, была «налита какая-то подвижная, блестящая жидкость», так ещё и все движения его толстого тела напоминали перемещения «ртутного подвижного шарика»). Краткая беседа с этим удалившимся в изгнание стражем врат золота Территории придала Баклакову странное ощущение близости к разгадке всех её тайн: «Он почти бегом направился в мавзолей Пахлаван-Махмуда. У святого источника было несколько женщин с кувшинами. Они быстро ушли. Баклаков прошёл внутрь и, когда глаза привыкли к темноте, увидел белую вязь на синем фоне. Линии текли как вода, но текли они вверх. В стенных нишах стояли похожие на футляры от швейной машинки надгробия ханов, похороненных здесь. Ханы примазывались к посмертной славе простого парня Махмуда, работяги, спортсмена и инженера. В линиях на куполе было какое-то колдовство, они не утомляли глаз, и от них трудно оторваться. „Господи, сказал Баклаков. – Нет никаких пределов, и нет никаких границ. Идёт нормальная вечная жизнь“». Пророчество женщины-археолога сбылось: купол даровал Баклакову не только чувство совмещения сакрального и профанного, но и открыл ему шлюз из повседневного линейного времени в царство неизменной вечности. Вряд ли Золотой Шар смог бы обеспечить Рэду Шухарту что-то большее.
Добавим, что «иллюминацию» испытывают и другие герои «Пикника на обочине» и «Территории». Вот какое состояние посетило однажды начальника Восточной поисковой партии Владимира Монголова: «На шурфовочной линии хлопнул взрыв. Стихло. Раздался смех, пробурчал чей-то голос, и опять смех. Долина лежала в лунном свете, и вдруг сознание Монголова раздвоилось. Он понимал, что стоит тут, ощущал холод под полушубком, стыли ноги в непросохших валенках. В то же время он чувствовал, как мимо и сквозь него мчится и течёт лукавый изменчивый поток жизни. Бытие вихрилось, заполняло долину Эльгая и миллионы других долин и материков, оно не имело цены именно вследствие ежесекундной изменчивости, текучести. Все параграфы, правила и устои были ничтожной слабой бронёй против мудрой и лукавой усмешки, висевшей над миром».
Баклакову, чтобы почувствовать нечто подобное, совсем необязательно каждый раз отправляться в Хиву. Лёжа в «избушке, сколоченной рыбаками-газетчиками из ящичных досок и толя» и стоящей на берегу омывающего Посёлок океана, он не меньше, чем в мавзолее Пахлаван-Махмуда, ощущает течение жизни («Жизнь текла медленно, плавно и грозно, как большая река. Глубина этой реки, устье её, отмели, скрытые под гладкой поверхностью водовороты никому не известны»).
С Рэдом Шухартом «иллюминация», весьма, кстати, схожая с прозрением Пророка в знаменитом пушкинском стихотворении, «в Зоне случалась всего раза два или три». Один раз ему довелось испытать её и вне Зоны, в Хармонте, около отеля «Метрополь», но с теми же симптомами: «Он вдруг словно попал в другой мир. Миллионы запахов разом обрушились на него: резких, сладких, металлических, ласковых, опасных, тревожных, огромных, как дома, крошечных, как пылинки, грубых, как булыжник, тонких и сложных, как часовые механизмы. Воздух сделался твёрдым, в нём объявились грани, поверхности, углы, словно пространство заполнилось огромными шершавыми шарами, скользкими пирамидами, гигантскими колючими кристаллами, и через всё это приходилось протискиваться, как во сне через тёмную лавку старьёвщика, забитую старинной уродливой мебелью… Это длилось какой-то миг. Он открыл глаза, и всё пропало. Это был не другой мир, это прежний знакомый мир повернулся к нему другой, неизвестной стороной, сторона эта открылась ему на мгновение и снова закрылась наглухо, прежде чем он успел разобраться…»
Близость пространственно-временных параметров Зоны и Территории – не единственная точка пересечения повести и романа, между текстами можно найти и другие следы контакта. Относить их к ассоциативным параллелям или к результатам прямого воздействия одного произведения на другое – вопрос открытый, но осуществить их первичную регистрацию нам, естественно, не возбраняется.
Так, своего рода магнетизмом, пусть и более слабым, чем у Чинкова, к тому же обслуживающим отнюдь не возвышенные интересы, наделён Стервятник Барбридж. Рэд Шухарт так рассуждает о причинах, заставивших его согласиться на поход за Золотым Шаром: «От всех этих разговоров (с Барбриджем. – Примеч. авт.) копился в душе какой-то осадок, непонятно какой. И он не растворялся со временем, а, наоборот, всё копился и копился. И непонятно было, что это такое, но оно мешало, словно он чем-то заразился от Стервятника, но не гадостью какой-нибудь, а наоборот… Силой, что ли? Нет, не силой. А чем же тогда? <…> Вот он чем меня заразил, думал он. Сумасшествием своим он меня заразил. Вот, значит, почему я сюда пошёл. Вот что мне здесь надо… Какое-то странное и очень новое ощущение медленно заполнило его. Он сознавал, что ощущение это на самом деле совсем не новое, что оно давно уже сидело где-то у него в печёнках, но только сейчас он о нём догадался, и всё встало на свои места. И то, что раньше казалось глупостью, сумасшедшим бредом выжившего из ума старика, обернулось теперь единственной надеждой, единственным смыслом жизни, потому что только сейчас он понял: единственное на всём свете, что у него ещё осталось, единственное, ради чего он жил последние месяцы, была надежда на чудо».
Колдовство и прочая чертовщина, носителем которых в Территории выступает Чинков («Уж не колдун ли вы, товарищ Чинков?»), буквально витают над Зоной, заставляя доктора Шпильмана признавать её сверхъестественные свойства: «Все люди, которые достаточно долго общаются с Зоной, подвергаются изменениям как фенотипическим, так и генотипическим. Вы знаете, какие дети бывают у сталкеров, вы знаете, что бывает с самими сталкерами. Почему? Где мутагенный фактор? Радиации в Зоне никакой. Химическая структура воздуха и почвы в Зоне хотя и обладает своей спецификой, но никакой мутагенной опасности не представляет. Что же, мне в таких условиях в колдовство начать верить? В дурной глаз?»
Ряд персонажей «Пикника на обочине» имеет в характере и поведении черты, заставляющие вспомнить героев «Территории» (сохраняет силу и обратное утверждение). Так, тайный сотрудник спецслужб Нунан встречает в приёмной господина Лемхена «смуглого молодого человека», который курит и «копается в потрохах какого-то сложного электронного устройства, установленного на столике вместо пишущей машинки». Хотя Нунан едва успел того разглядеть, он всё же заметил, что глаза «у него были пустые, обращённые внутрь». Этой ремарки вполне достаточно, чтобы возникла ассоциация с куваевским Гуриным, у которого даже в моменты смеха в глазах «мелькала пустыня».
Такое безразличие контрастирует с восторженностью, переходящей у некоторых героев Стругацких и Куваева в романтическую экзальтированность. Мы помним, как Баклаков, взирая на вершины Кетунгского нагорья, «от избытка счастья» восклицает: «Ах, боже мой, боже мой!» Похожей сентиментальностью авторы «Пикника на обочине» наградили сына Стервятника Барбриджа, Артура. Добравшись с Шухартом до Зоны, он «восхищённо вскрикнул», поражённый открывшимся перед ним пейзажем. И было от чего: «На востоке горы казались чёрными, а над ними полыхало и переливалось знакомое изумрудное зарево – зелёная заря Зоны». Даже Рэд Шухарт, выбравший постоянной моделью поведения нарочитую грубость, присоединяется к созерцанию этих красот: «Рэдрик… смотрел, как быстро гаснет, затапливается розовым зелёное зарево, и оранжевая краюха солнца выползает из-за хребта, и сразу от холмов потянулись лиловатые тени, всё стало резким, рельефным, всё стало видно как на ладони…»