ами и вместе с ними отбросившего напрочь способность жить не только своими интересами, своей болью. Исполненный горьких постоянных катаклизмов наш нынешний мир настраивает человека на ежесекундную оборону, на борьбу исключительно за самого себя, и Сашка-Слай - порождение всего этого. Его веселые пошлости и злобные вспышки - отражение того, что он принял для себя в качестве закона выживания. Но тогда чем он хуже аксакала из местных, задумчиво произносящего, решая судьбу пленных: "Убить всегда лучше".
"Уйти!.." "Уйти..." Одна мысль бурлит в сознании Сашки. Плюс ко всем бедам он еще и прикован к этому простодушному парню, олуху, почему-то верящему в благополучный исход обмена пленными. Прапорщик давно отвык верить людям, как и отвык верить в лучшее. Ему хочется, чтобы Ивану стало больно и страшно, как ему, непобедимому Слаю. С откровенным удовольствием он не просто рушит Ивановы надежды. Он преподносит их ближайшее скорбное будущее продуманно спокойно - так звучит убедительнее. Так проще нагнетать ужас - передавая свой страх и ужас другому. Он как будто доверителен, он даже как будто сочувствует: "Тебя, Ваня, вряд ли кто купит...", "На двоих не хватит денег...", "Зарежут...", "С яйцами прощайся. У них обычай такой чуть что, яйца резать..." И все это ровным, почти задушевным голосом бывалого, всезнающего, успевшего все это видеть, ощутить человека. Он вроде хочет так подготовить несчастного Жилина к его скорому кошмарному будущему, упиваясь доверчивостью перепуганного дурачка. Садист? Ни в коем случае! Так обращался бы с ним, с Сашкой, любой, ощутивший себя сильнее, увереннее в себе. Все нормально - по нормам, усвоенным Слаем, и ничего дурного он не совершает с Иваном, по крайней мере, в его личном представлении. Кроме того, приятно играть спектакль...
Доведя Ивана, можно сказать, до тихого и безмолвного горестного прощания с жизнью (Жилин уже просит прапорщика не рассказывать его несчастной матери об ужасной казни, которой был подвергнут ее единственный сын), "палач" неожиданно милостиво сообщает: "Меня Саша зовут. Слай". Это первый шаг к сближению, самим Сашкой совсем не осознанный. Не понимает еще, что хочет иметь рядом человека, о чем прежде никогда не задумывался.
Что касается спектакля, то Слай ведет свою коронную партию недоступный, отчаянный, победительный Дон Жуан, чем окончательно потрясает селянина Жилина. Таких историй - о подвигах на интимном поприще - у Слая хоть отбавляй. Конечно, они во многом им сочинены, у кого-то позаимствованы, но имеют и какую-то реальную почву. Все буйно перемешано в его фантазиях. Он немало помотался по свету, много чего видел, набрался разных баек, умных словечек, вроде "летаргии", в которую якобы впала одна из его подруг... Так ему интереснее жить - придумывая. И окончательно подавляет Ивана своей немыслимой опытностью, образованностью, сам в это время наслаждаясь идиотизмом доверчивого и всему верящего слушателя. Таких у него, возможно, еще не было!
А параллельно занят главным - следит за ходом событий: обменяют или прокол? Замечает много из того, что совершенно недоступно Жилину. Слай истинное дитя войны, это его профессия, ему отчасти даже уютно на войне. Ничего другого он делать не умеет и не очень хочет. В плену, естественно, плохо. Но что бы он стал делать на воле без тех наступательных выплесков энергии, которые дарует бой! Без желания победы, дающей ощущение собственной значимости? Как-то все в нем плотно соединяется: несомненная сила недюжинной натуры (Меньшиков, по определению, не может играть усредненность), пошлость, вранье, эгоизм, жестокость. И внезапное желание сочувствия. Сцена обмена, закончившаяся провалом, заключена усталым признанием Сашки, жившего все время крохотной, несмотря на весь его опыт, надеждой: "Все... Накрылось..." Болтая, сочиняя, выдумывая небылицы, на самом деле он все время жил надеждой, что все же состоится этот проклятый бартер. Но не ропщет, не ужасается. Теперь остается надеяться только на себя, на свои силы. Причем это ему ближе, как бы ни было опасно затевать побег.
Больше он не станет повелительно обращаться с Иваном, не будет грозных окриков и откровенного хамства. Слай умеет адаптироваться, когда ему необходимо. Делает это просто. Он еще и успел отчасти привязаться к сокандальнику, уж больно простодушен и незлобив парень. Уж больно нелеп Слай что-то таких не встречал. И до конца будет дивиться этой нелепости. Такими кажутся ему чистота и доброта парня, они выпадают из Сашкиных твердых норм способа выжить. Интересно и непонятно! Но станет проникаться ими, сам того не замечая.
Прошлое Слая в тексте роли дано буквально несколькими репликами. Меньшиков проигрывает прошлое героя, обходясь развитием отношений с Иваном. Антиподом, привлекающим его, как всегда привлекает нас то, чего мы не можем отыскать в самих себе. Ему все больше любопытен Жилин. Он не спускается до салаги, он на самом деле как бы очень медленно подымается к нему.
В частности, перестает играть в победителя Слая, в Рэмбо, для которого нет преград. Он такой же поверженный, как Иван, и ему грозит такая же участь. Даже пострашнее - за него некому платить выкуп.
На международном языке такие люди, как Слай, называются коммандос. За этим термином встает четкое представление о данной профессии: жестокий, беспощадный наемник. За деньги, большие деньги, он идет воевать в чужую страну, сражаться за нечто, ему глубоко безразличное, непонятное, если говорить о цели борьбы. Платят - за это надо выполнять приказы...
До еще недавнего времени в России не было наемников - коммандос. Хотя наши солдаты и офицеры воевали в Корее, во Вьетнаме, в Афганистане. Все освящалось идеей борьбы за национальную свободу того или иного народа, отстаивавшего независимость перед западными агрессорами. Сейчас война идет на территории самой России - бессмысленная, затяжная, сгубившая и продолжающая губить десятки тысяч молодых жизней. Армия потеряла достоинство, уважение, стала ненавистной для тех, кого призывают в ее ряды. Приходится платить профессионалам из своих, не обращаясь к зарубежным умельцам. Слай - свой, родной коммандос. Он с тихой яростью говорит Ивану, как бы хотел войти победителем во двор Абдул Мурада - сжечь, убить, истребить всех. Все... Но Меньшиков и не уходит от русского менталитета в образе наемника - россиянина.
Как бы ни были нужны Александру деньги, до конца он так и не сможет вырастить в своей душе непробиваемый холодный цинизм, который бы сделал его жизнь плавной, плоской, без драматических глубин. Позволил бы с легким сердцем, походя, убивать, уничтожать. Так, как если бы ему пришлось вытачивать детали или сидеть за рулем такси... Как бы ни был он жесток, как бы ни презирал чувствительность, порывы Ивана, Сашка не преступит ту черту, за которой человек становится управляемым роботом-убийцей. Это оставляет надежду на возвращение к человечности - даже в профессионале коммандос. В русском коммандос.
...Ситуация такова, что, нацелившись на побег (иного пути на волю больше нет), Сашка все время живет как бы в пограничном состоянии. Было бы неразумно ждать, что он, "человек войны", вдруг станет "человеком мира". Что напрочь откажется от поступков аморальных, низких. И все же что-то в Слае понемногу переламывается. Хотя далеко-далеко не многое. Он еще дурит голову Жилину, живо рассказывая легенду об отце-генерале и матери-актрисе, живущих "на диком севере"... Зачем-то спросит Ивана, как правильно пишется слово "дезодорант", а нужно оно ему для письма, адресованного в никуда. Зато это еще одно "не наше" слово, красивое, ароматное... Употребление таких слов, по мнению Слая, видимо, относит его к слою интеллигентному, повышая социальный статус в глазах Ивана. Он будет еще злобно дразнить Жилина и Хасана, приставать к сторожу, не споет ли он... "Я что-то слова забыл, не напомнишь ли?" Хасан слышит, понимает, и Сашка хорошо знает, что эти слова, произнесенные так простенько, почти невзначай вроде бы, так мило усмешливо, на самом деле вонзаются в немого. А Слай следит - сумел ли уколоть, напомнив калеке об его увечье? Актер не боится быть таким в портрете героя. Меньшиков вообще всегда склонен к истинным человеческим портретам, не подмалевывая их красками выдуманными...
Тут и вырвется у него, каким бы он хотел прийти к старику Абдул Мураду и его односельчанам: "...Только в новом камуфляже. С оружием..." "Зайти во двор и всех перестрелять. Мне не хочется их убивать",- возразит Жилин. "Надо, Ваня. Это война". Жесткий, твердый, непоколебимый голос. Абсолютная уверенность в том, что только так следует поступить. Ни малейших сомнений. Лицо снайпера, берущего на мушку свою жертву. Да, это война: если я не убью их, они убьют меня. Других вариантов не бывает...
И все же не противоречу себе, сказав чуть раньше, что в душе прапорщика, в его сознании что-то неторопливо меняется... Извечная российская иррациональность не позволяет ему до такой степени освободить себя от связи с другими людьми. Она его стесняет, не привык он себя обуздывать в жестокости и мести. Но встреча с Иваном не дает возможности до конца отделить себя от других. Внешне он еще безучастен к остальным. Но ведь воюет-то он ради того, чтобы заработать деньги для больного сына. Это выяснится перед побегом, как бы обеляя Александра.
Такой посыл кажется несколько насильственным в органичной в целом ткани фильма. Он введен сценаристами, чтобы оправдать Слая, пошедшего убивать ради денег. Меньшиков в таких откровенных подпорках не нуждается. Ему важна опора духовная, то есть перемены в системе взаимоотношений с жизнью.
Решившись бежать, понимая, что шансов на успех немного, Саша смущенно, буквально в последнюю минуту перед уходом из подвала, скажет Ивану: "Если что чего-то вдруг... В общем, сын у меня в Чите больной. Я туда деньги посылаю. Адресок у командира возьми". Никогда бы раньше он не признался в этом Жилину. Тому, каким встретил его поначалу: сельским олухом. Он понял что-то сущее в парне - и доверился ему. Меньшиков прекрасно снижает сентиментальный пафос трудного признания, делая его пронзительно точным для Слая, пережившего так много в общении с действительно норма