ие смерти от укуса змеи к осеннему периоду — но это уже следует отнести на счёт устной, фольклорной традиции.
Осень в качестве времени смерти Олега могла иметь и некоторые конкретные коннотации: «Смерть Олега осенью, во время осеннего полюдья, после заключения договора с греками, наводит на предположение о том, что и здесь (как и в случае с Игорем, убитым древлянами во время полюдья. — Е. П.) имел место конфликт с подвластными племенами, приобретший в предании мифологическую концовку: смерть — уход культурного героя»[388]. Предположение любопытное, хотя и недоказуемое (в какой-то степени оно согласуется с символическим значением змеи, как возможного атрибута Волоса, о чём пойдёт речь далее). В этом случае легенда о смерти Олега «затмила» его реальную историю — что, впрочем, характерно для всей истории этого князя.
Заключительное обрамление летописного рассказа о смерти Олега включает три компонента: плач подданных, захоронение в сохранившейся до времени летописца могиле и хронологический подсчёт продолжительности правления (от 6388 до 6420 года, включая последний). «Великий плач» по Олегу можно понимать как обычный элемент погребального обряда, тем не менее отразившийся в устной традиции[389]. Но такой же «великий плач» сопровождает летописное известие о смерти княгини Ольги: «И плакася по ней сынъ ея, и внуци ея, и людье вси плачемъ великомь, и несоша, и погребоша ю на месте». Летописец буквально повторяет практически те же «формульные» слова (то, что это литературная формула, подтверждает отсутствие указания на точное место захоронения Ольги)[390]. Но одинаковые словесные «штампы», использованные при описании погребения Олега и Ольги, лишний раз демонстрируют некоторую взаимосвязанность этих персонажей летописного повествования. «Мудрую» Ольгу и «вещего» Олега, несмотря на противоположность вероисповеданий, летописец провожает в последний путь одним и тем же словесным «обрамлением».
Указание на сохранившуюся могилу Олега на горе Щековица следует поставить в рад других аналогичных указаний летописи (как, например, могилы Аскольда и Дира), представляющих собой своего рода «реальные» топографические и физические источники летописного текста. Эти указания выполняли также функцию подтверждения правдивости рассказа летописи. В то же время сами сюжеты увязывались с конкретными объектами, которые молва связывала с теми или иными историческими деятелями и событиями. Однако киевская «могила» Олега на Щековице не была единственной.
В Новгородской первой летописи содержится такое сообщение о смерти Олега (датированное условным 6430 годом): «Иде Олегъ к Новугороду, и оттуда в Ладогу. Друзии же сказають, яко идущю ему за море, и уклюну змиа в ногу, и с того умре; есть могыла его в Ладозе»[391]. Итак, Олег «ушёл» в Новгород, а потом в Ладогу, другие говорят, что за море, и «клюнула» (укусила) его змея в ногу, и от этого он умер, и в Ладоге сохранилась его могила. А. А. Шахматов, полагавший, что в тексте Новгородской первой летописи отразились более ранние этапы древнерусского летописания, нежели Повесть временных лет, считал, что первоначально существовало два варианта предания о месте смерти Олега — одно «за морем» и второе в Ладоге, а в тексте Новгородской первой оба варианта были искусственно совмещены: «Иде Олегъ к Новугороду и оттуда за море, и уклюну змиа в ногу, и с того умре» и «Иде Олегъ к Новугороду и оттуда в Ладогу и тамо умре, есть могыла его в Ладозе». Указание же на Щековицу было привнесено в летописную традицию составителем Повести временных лет[392].
Заметим, что в сообщении Новгородской первой летописи ничего не говорится о пророчестве, а сообщается только о том, что Олега укусила змея и от этого он умер.
Получается, что предание сохранило варианты места смерти князя и указание на её причину, в то время как сам сюжет о пророчестве стал известен только составителю Повести временных лет, приурочившему описываемые события к Киеву. Таким образом, «в рассказе Новгородской летописи сюжет смерти Олега свёрнут до одного мотива — укуса змеи; уже поэтому нельзя считать её текст первоначальным»[393]. И с этим наблюдением можно согласиться. По-видимому, местная традиция связывала с именем Олега разные локусы, что и нашло отражение в летописании. В Киеве — это была гора Щековица[394], в Ладоге — другая «могила», вариант же со смертью за морем можно, по-видимому, считать принадлежностью устной традиции, связавшей древнерусскую легенду с древнескандинавской[395] (об этом ниже). Кстати, курган, называемый «Олеговой могилой», в Ладоге существует и в наше время.
Наличие у Олега сразу двух «могил» — в Ладоге и на киевской Щековице — может объясняться не только местными легендами. Под словом «могила» в Древней Руси могло подразумеваться не только захоронение, но и поминальный холм, насыпь для совершения тризны. Когда в древнерусские города «дошла весть о смерти князя за морем, то в честь его должна была быть совершена тризна, для которой необходимо было насыпать "могилу". Эти могилы и сохранили названия Олеговых до времён летописцев киевского и новгородского, которые, исходя из факта существования этих могил, и пришли к утверждению, что Олег умер на Руси (в Киеве или в Ладоге). В словах летописца новгородского чувствуется, однако, какое-то сомнение и недоумение, как согласовать два известных ему свидетельства: рассказ о смерти Олега за морем и существование его могилы в Ладоге; в тексте своей летописи он сохранил оба свидетельства»[396].
Замечу, что этот момент лишний раз свидетельствует в пользу внимательного отношения летописцев к имевшемуся у них фактическому материалу, который сводился воедино. Между тем «могилы», представлявшие собой особые по размерам и/или значению погребальные насыпи, могли обозначать и крайние пределы владений Олега: «Одна из них — в Киеве, стольном городе, другая — в Ладоге или рядом с ней, первоначальным стольным городом». Следует иметь в виду, что именно Ладога и Рюриково городище являлись первоначальными экономическими и политическими центрами нарождавшейся Руси на севере, именно отсюда начинались важнейшие торговые пути, в том числе и Путь из варяг в греки. Известие о существовании «могилы» Олега в Ладоге свидетельствует о древности этого явления, поскольку уже в середине X века роль ведущего центра на севере переходит к Новгороду. Следовательно, «могилы» маркировали две важнейшие точки «государствообразующей оси» на Пути из варяг в греки, север и юг, как раз и объединённые властью Олега[397]. Это наблюдение чрезвычайно существенно для понимания символического значения курганных сооружений, выполнявших важные коммеморативные функции.
Необходимо подчеркнуть и факт захоронения (реального или символического) князя именно на горе. Возвышенные места, видимо, выполняли определённую роль, наделяясь символическим смыслом и подчёркивая статус погребённого. На горе хоронят Аскольда, на горе же устраивают и «могилу» Олега. Первые киевские князья, Кий, Щек и Хорив, также «сидят» на горах. Именно горы в народной традиции сопрягались с образами князей и правителей. Итак, на летописные сообщения о месте смерти (и захоронения) Олега могли повлиять не только устные предания, но и конкретная топография. Именно такое топографическое указание и находится в заключительной части рассказа о кончине князя в Повести временных лет.
Присмотримся повнимательнее к самому этому рассказу, к его легендарному «ядру». Олег, сам будучи «вещим», спрашивал волхвов и кудесников, отчего он умрёт. Один из кудесников ответил, что князь умрёт от своего любимого коня. При этом, каким образом произойдёт смерть, кудесник не указал. Перед нами типичный для подобного рода фольклорных сюжетов мотив скрытого предсказания[398] — предсказания, которое само по себе таит загадку. Отметим также, что это не просто какой-то конь, а любимый, княжеский — то есть потенциальная смертельная угроза исходит от существа, особенно близкого и «родного» для человека. Олег поверил предсказанию (как «вещий» князь он и должен был поверить, ибо люди были «погани и невеигласи») и сказал, что никогда не сядет на коня и даже не увидит его. Происходит удаление коня, при этом Олег не приказывает, к примеру, убить своего любимца, напротив, он велит кормить его и холить, но не приводить к нему. Угроза смерти вступает в противоречие с отношением Олега к коню, однако же удаление того, кто несёт эту угрозу, означает стремление отвратить предсказанное, обезопасить себя от его свершения. Далее несколько лет Олег не видит коня, пока не идёт в поход на греков. Возвратившись, на пятое лето он вспоминает о коне. Исследователи усматривают здесь эпизод «деяний героя»[399]. Мне же представляется, что указание на поход выполняет чисто хронологическую функцию — предание донесло сведения о смерти Олега вскоре после его похода, и поэтому летописец упомянул поход. Никаких иных «деяний» в легенде нет, а само время предсказания отнесено к неопределённому прошлому.
Вспомнив о коне, Олег призывает главного конюха и спрашивает, где его конь. Оказывается, что конь умер. И здесь Олег допускает глумление над сакральным — он смеётся и укоряет кудесника, заявляя о том, что волхвы лгут. При этом Олег не радуется тому, что удалось избавиться от угрозы, а отрицает саму её реальность, правдивость волхования в принципе. Это отрицание и приводит в конечном итоге к его гибели. Смех над сакральным, неверие в пророчества наказываются смертью героя. Олег решает самолично убедиться в лживости пророчества. Он едет на место, где лежат кости и череп коня, и, увидя их, снова надсмехается над пророчеством — «От сего ли лба (то есть черепа. —