Первоначально музыку должен был написать итальянец Доменико Чимароза (1749–1801), который незадолго до этого стал придворным композитором Екатерины II (его деятельность в России продолжалась всего несколько лет), но императрице не понравились сочинённые им хоры. Тогда дело было поручено другому работавшему в России итальянскому композитору, Джузеппе Сарти (1729–1802), который на тот момент служил капельмейстером у Г. А. Потёмкина. Ему принадледит музыка к последнему действию, в том числе хоры на слова Ломоносова. Помимо Сарти, музыку к спектаклю сочинили ещё два композитора — Карло Каноббио (1741–1822) и Василий Алексеевич Пашкевич (17427–1797). Каноббио написал музыкальные антракты, в которых использовал обработки русских народных песен, в том числе «Камаринской» и «Заинька, попляши», а также сочинил марш. Пашкевичу принадлежат свадебные хоры. Однако на долю Сарти выпала наиболее сложная задача. Помимо всего прочего, он попытался создать некую реконструкцию античного музыкального театра, представив его как бы в «аутентичном» виде (напомню, что в последнем действии присутствуют сцены из трагедии Еврипида)[492].
Таким образом создавалось как бы произведение в произведении (или, по словам исследовательницы Л. В. Кириллиной, «театр в театре»). На сцене «реконструировалась» эпоха Олега, в которую включалась реконструкция античной драмы с музыкальным сопровождением[493]. Партитура всего произведения была издана в Петербурге в 1791 году. Так образ князя Олега выполнял в екатерининскую эпоху важные мемориальные, идеологические и даже историко-культурные функции.
В начале XIX века мемориализация коснулась и киевской Аскольдовой могилы. В 1809–1810 годах на месте обветшавшей деревянной церкви Святого Николая по проекту киевского архитектора А. И. Меленского была построена каменная церковь в форме ротонды, решённая в стиле классицизма. Проект был осуществлён по частной инициативе, задёшево, и церковь быстро пришла в негодность. В 1847 году её вместе с примыкавшим кладбищем предполагали даже снести, и только личное вмешательство Николая I спасло храм. В советское время церковь была перестроена в парковый павильон, в котором располагалась историческая экспозиция, посвящённая временам Олега и Древней Руси. Там, в частности, постоянно исполнялась музыка из знаменитой оперы А. Н. Верстовского «Аскольдова могила» (создана в 1835 году по одноимённому роману Μ. Н. Загоскина), действие которой происходило во времена князя Святослава Игоревича, много позже эпохи Олега. В настоящее время церкви возвращён первоначальный вид (храм принадлежит Украинской греко-католической церкви).
В эпоху Александра I большой интерес к истории вызвала публикация грандиозной «Истории государства Российского» Николая Михайловича Карамзина (1766–1826), первый том которой увидел свет в 1818 году (именно в нём находилось описание правления Олега). В период романтизма образы русской старины стали популярны и в литературном творчестве. Самым известным поэтическим произведением на тему вещего Олега стала, конечно же, баллада Пушкина, написанная в 1822 году, но она была далеко не единственной.
В 1822 году увидела свет «историческая песня» Кондратия Фёдоровича Рылеева (1795–1826) «Олег Вещий» — ею впоследствии открывался цикл его «дум» (хотя сам автор отмечал жанровое отличие этого произведения от «дум»). В ней рассказывается о самом ярком эпизоде истории Олега — походе на Царырад в 907 году. Автор следует за Карамзиным и летописным повествованием почти буквально, сама «песня» написана очень живо, быстрыми штрихами, и прекрасно передаёт стремительность и победный характер происходившего. Олег у Рылеева «седый», уже бывалый воин, что, впрочем, вполне соотносится с исторической действительностью: «Седый Олег, шумящей птицей, / В Евксин через Лиман — / И пред Леоновой столицей / Раскинул грозный стан!» Император Лев предстаёт испуганным и беспомощным: «Их император самовластный / В чертогах трепетал, /И в астрологии, несчастный! / Спасения искал». Здесь император обращается к предсказаниям (подобно тому как летописный Олег хочет узнать свою судьбу). Однако всё тщетно — василевс просит мира, и Олег великодушно соглашается, с «праведным презреньем» принимая дань. Строфа о щите выглядит так: «Но в трепет городой Византии /Ив память всем векам / Прибил свой щит с гербом России / К царьградским воротам». На память и в назидание — практически в знак победы, как об этом сказано и в летописи.
Фраза о гербе России задела Пушкина, который отметил (в том числе в письме самому Рылееву), что в те времена герба у России не было, а двуглавый орёл появился только при Иване III (хотя собственно о двуглавом орле у Рылеева и не сказано)[494]. Тем не менее представление о том, что на щите должен быть изображён какой-то знак («герб»), как видим, довольно старое — во всяком случае, оно встречается и в «Начальном управлении Олега» Екатерины II. Песня Рылеева заканчивается возвращением Олега в Киев, жители которого «единогласно» дают своему князю прозвание Вещего, которое Рылеев понимает как «мудрый» (что расходится с летописным рассказом). Итак, у Рылеева мы видим победную песню о мудром правителе, совершившем яркое и памятное деяние.
Пушкин создаёт своего Олега практически одновременно с Рылеевым (беловой автограф баллады датирован 1 марта 1822 года, первая публикация в 1824 году в альманахе «Северные цветы на 1825 год»). Замысел поэмы, возможно, сложился ещё раньше. Во всяком случае, в «первой кишинёвской» тетради (лето 1821 года) зафиксирована идея некоего произведения, связанного с походом Олега на Константинополь (здесь же упоминаются Игорь и Ольга). Но о легенде про смерть Олега речь пока не идёт. Исследователи даже пытаются увидеть в набросках графических портретов на листе изображения голов Олега и Игоря (совершенно условные и никак не идентифицируемые) и фигуры Ольги (что более вероятно)[495]. Тем не менее сюжет о смерти от коня в этом наброске ещё не прослеживается.
В основе пушкинского произведения лежат летописные известия и «История» Карамзина. Обращено внимание на то, что одним из источников пушкинского текста мог послужить «Летописец Русский от пришествия Рурика до кончины царя Иоанна Васильевича», изданный Николаем Александровичем Львовым в 1792 году — так называемая Львовская летопись. Этот летописный памятник XVI века в издании Львова был, по сути, пересказан, превратившись в литературное повествование, расцвеченное деталями и дополнительными разъяснениями. Именно в этом тексте обнаружился источник прямой цитаты Пушкина о щите Олега из письма Рылееву 1825 года, а экземпляр издания 1792 года сохранился в библиотеке поэта[496]. В самом тексте баллады можно усмотреть аллюзии на другие литературные произведения предшествующего времени[497], из которых наиболее показательной кажется фраза «И волны и суша покорны тебе», отсылающая к «Песне Гаральда Смелого» К. Н. Батюшкова (1816): «И море и суша покорствуют нам!»[498] Это совпадение не кажется случайным. Стихотворение Батюшкова является переложением «Вис радости», написанных норвежским конунгом Харальдом Смелым и обращённых к его невесте, русской княжне Елизавете Ярославне. Пушкин, бесспорно, знал о варяжском происхождении самого Олега, и эта варяжская тема роднила образ русского князя с образом скандинавского правителя.
Но, как бы то ни было, поэт, конечно, творчески подошёл к историческим реалиям, нарисовав сложную психологическую картину. Здесь нет нужды подробно разбирать отличия нарисованной Пушкиным панорамы от конкретных строк летописных текстов и «Истории» Карамзина (это давно сделано исследователями). Отмечу лишь, что попытки тем или иным образом обязательно объяснить любые авторские домысливания (типа эпизода прощания с конём), выглядящие совершенно естественно в общем строе поэтического сюжета, кажутся откровенно натянутыми[499]. Пушкин вольно обращался с историческим материалом. Так, Олег собирается в поход «отмстить неразумным хозарам», хотя никакие войны Руси с хазарами в те времена неизвестны. У «хозар» оказываются «сёлы и нивы», да они ещё и сами нападают на Русь. Конечно, у кочевников-хазар никаких нив, как, вероятно, и сёл не существовало, земледелием они не занимались[500]. Всё действие песни (начиная со встречи с кудесником) отнесено Пушкиным ко времени после похода на Царьград, в летописном же предании прорицание происходит ещё до похода, а смерть князя — после. Кудесник упоминает о победах Олега и о «щите на вратах Цареграда»[501], а сам князь едет по полю в «цареградской броне», которую он мог получить только после похода. Неоднократно отмечалось особое отношение Олега к коню, показанное Пушкиным (именно этот мотив он считал одним из главных). Олег вообще представлен в балладе спокойным и мудрым человеком, он не насмехается над предсказанием, а задумывается, не попирает ногой череп коня, а тихо ступает на него, жалея умершего друга. Летописный образ князя обретает иные, более глубокие психологические черты, в какой-то степени близкие к пониманию эпитета «вещий» именно как «мудрый».
Вскоре после Пушкина к истории вещего Олега обратился Николай Михайлович Языков (1803–1846), его младший современник и добрый знакомый. Его баллада «Олег» (1826) использует даже пушкинский стихотворный размер, правда, несколько изменённый[502]. У Языкова описаны обряд погребения и тризна по Олегу, то есть его баллада как бы продолжает пушкинскую. Однако рассказ о деяниях князя также вписан в текст — его произносит Баян, поющий на гуслях о делах «премудрого» и мужественного «правителя полночной державы», от войны с древлянами до щита на воротах Константинополя и греческой дани. Языков подробно реконструирует языческие обряды — принесение в жертву белого коня почившего князя (о смерти Олега от коня не упоминается — по-видимому, поэт стремится сохранить историческую достоверность, считая летописное предание мифом), состязание борцов, хвалебная песнь Баяна. На тризне происходит и поминальный пир, причём в балладе трижды повторяется мотив братчины, когда по кругу пускалась чаша (у Языкова стакан). «И, вновь наполяемый мёдом, / Из рук молодого владыки с