Поцелуй
Раскиданные по всему миру замечательные советские люди — изумительные, понимающие. Мы понимаем друг друга с полувздоха, с полудыхания. И все они обожают Олега. И этим обожанием дышал зал. В Лондоне, в Монреале, в Торонто, в Нью-Йорке обожают. Почему? Потому что советские люди. И потому что то, что называется «тебя как первую любовь России сердце не забудет». Тот самый случай. Сердце не забывает. Сердце не забывает именно как первую любовь. И вот этим вот первым любовником Советского Союза для этих миллионов людей сделал Олега Марк Захаров. Потому что все знали, что он очень хороший актер, но членом каждой семьи советского человека его сделал Марк Захаров, сняв «Обыкновенное чудо». Там Абдулов Саша скачет на конях, что-то пылает, чего-то делает… А Олег сидит там… крутит ручку, короче говоря. Но за этим кручением ручки чувствуется такая душевная мощь и необыкновенная красота. Я знаю всю красоту, знаю! Это какая-то такая колоссальная значительная человеческая красота. Я посмотрел «Обыкновенное чудо» и понял, что более красивого мужественного породистого человека в жизни не видел. И эта мужественность, красота и порода никак на себе не настаивают. Он говорил обыкновеннейшие вещи обыкновеннейшим голосом.
Обыкновенное чудо
Полеты во сне и наяву
Ну а потом мы начали снимать… Это была огромная работа. Потому что она была для киноварианта и телевизионного варианта, необыкновенно объемная работа. По-моему, у Олега было сорок или пятьдесят съемочных дней, это совершенно колоссальный объем. Я помню, как трудно шло все по «Анне Каренине», тяжело. Как нашли, наконец, место, где последние сцены фильма идут. Мы искали долго, проехали пол-Ленинградской области…
А эти пятьдесят дней я помню, как будто это было легче легкого — одно удовольствие. Мы вступили в съемочный период, как будто бы два человека, которые предельно точно где-то втайне условились о том, что именно они будут делать. Не было творческих споров — а что, если он тут закурит или что-то тут сделает? Никакой самодеятельной галиматьи совершенно не было.
Мы и разговаривали очень тихо с ним. Я не помню ни повышенных тонов, ни чтобы кто-то на кого-то кричал. Приходил Олег на площадку, уже примерно стоял свет, я говорил: «Здесь, туда-сюда..» — «Сюда? Понятно». Никаких философских разговоров. К примеру: «В этот момент Каренин, наверное, понял…» — такая дешевая психологическая галиматья вообще исключалась. Потому что всем было ясно, что это роман Льва Николаевича Толстого. Потому что были такие ощущенческие предварительные наши сговоры по поводу Каренина, а на площадке оставалось только поставить его — и это любил Олег — в те жесткие условия мизансцены, где он может делать так и никак иначе. А вот как он это делал, все обертона, тонкости все нюансы, — это было уже личное дело Олега.
Если серьезно, ничего я с Олегом не режиссировал, не вселял свою волю в его «слабый» актерский организм. Я был зрителем, причем зрителем с полуоткрытым ртом, таким идиотическим, потому что Олег делал в нюансах какие-то тончайшие вещи, которые даже и не придумаешь. Делал прямо во время съемки — ничего мы не обговаривали, ни о чем не договаривались. Например, когда мы снимали сложнейшую сцену родов, когда Анна позвала его из Питера, чтобы попрощаться. И потом она настояла на том, чтобы они с Вронским подали друг другу руку, и Олег там подал руку, и держал эту руку… Это все было очень тяжело снимать. Снимаем. Олег протянул руку, оторвал ему руки от лица, держал долго, потом вытащил из кармана платок, платком протер руку свою и опустил руки. Почему-то это было сделано между делом, это ни в коем случае не концептуальное действие. И в этой маленькой бытовой подробности лежало совершенно по-настоящему грандиозная тонкая внутренняя актерская работа, безумное понимание того, что происходит на самом деле, что происходит с его душой.
Анна Каренина
Анна Каренина. Съемки
Анна Каренина. Съемки
В этот же день мы сняли вторую грандиозно сыгранную им сцену. Грандиозно! Когда он говорит: «Я желал ее смерти…» Мы не репетировали, ни о чем не договаривались, я ничего не говорил ему. И уже во время съемки он стал делать такие глубочайшие артистические протуберанцы роли: «Я желал ее смерти, теперь по-другому я решил простить ее…» Все сделали сразу, два дубля. Был второй дубль, он у нас назывался «контрольный в голову», на случай — вдруг там фокус, что-то там ушло. «Ну, что „контрольный в голову сделаем?“»
Анна Каренина
Вот это абсолютное владение ролью в тех обстоятельствах, в которых я просил его этой ролью владеть. Это не выражалось, к примеру, «давай здесь я веселый, зайду — ха-ха-хаа!». То есть никакой дурости он не предлагал — это вот такая есть идиотическая артистическая дурость, чтобы доказать самостоятельность своей работы над ролью, ему ничего этого не надо было — всей этой дешевки, радикальных предложений и актеру и режиссеру. Все это сделать наоборот — его это абсолютно не интересовало, его интересовала тончайшая ювелирная работа. Микроработа, микроинтонационная работа.
Вот была интересная история, нужно было снимать, снимать… потом озвучение, что-то вырежем, озвучим. Олег пришел на озвучание, вот интересно — он очень мастеровитый человек, озвучит чего хочешь. Он стал пробовать озвучивать Каренина и не смог, не смог. Говорит: «Ты знаешь, я не смогу это сделать. В таком виде я не смогу этого сделать». Я говорю: «Да брось ты дурака валять, пробуй, чего ты не сможешь сделать? Ты даже спиной к экрану сможешь все сделать!»
Мы потратили часа три или четыре… «У меня, может, не идет потому, что у меня желудок пустой».
Ну, пошли пообедали. Пока ели, я говорю: «Может, выпьем по рюмке?» — «Давай выпьем». Он как-то так повеселел, пришел: «Ну, совсем по-другому себя ощущаю». Попробовал: «Я желал ее смерти…» — не получается… Не получается… Олег говорит: «Я не смогу, оставляй как есть».
Мы там чистили, что-то делали с фонограммой, нанимали каких-то специалистов, осталась вся чистая фонограмма, потому что Олег не смог этого механически повторить. Это был немеханический акт актерского проживания… Вот эта вот калька Каренина была исключительно сложно, прецизионно положена на душу Олега. И там нельзя сдвинуть ни чуть левее, ни чуть правее, все осыпалось, все превращалось в ничто.
Анна Каренина
Он делал иногда смешные вещи. Я ему: «Ты хоть говори — чего ты будешь делать, потому что, к примеру, в телевизионной версии есть прекрасно сыгранная Максаковой роль Лидии Ивановны, которая в него влюблена тайно и которая пытается поставить его на истинный путь. А ему так приятно, что хоть Лидия Ивановна в него влюблена, одновременно чувствует, что Лидия Ивановна, может, не такая уж и дура, как ему кажется. Может быть, поставить хоть на нее. А дико не хочется разговаривать, потому что рядом все слуги — много, много обстоятельств. И потом самое главное обстоятельство — все-таки знает, что Лидия Ивановна все-таки дура. Умный же человек, он понимает, кто дурак, кто не дурак, но какая-то надежда на то, что, может, он ошибается, есть. И вот сложно, сложно эти вещи играть. И она хочет с ним поговорить, потихоньку начинает тянуть в библиотеку, которая закрыта от чужих ушей. Он ее как-то затягивает. Открывает дверь. Лидия Ивановна первая заходит в библиотеку с тем, чтобы продолжить разговор о каренинской душе бессмертной, а он по сторонам смотрит — не видит ли кто из слуг, что они уходят туда в библиотеку с Лидией Ивановной. Потом он туда идет, на секунду опускает голову вниз и видит, что Лидия Ивановна в библиотеке. А здесь шлейф целый остался от нее — такая замечательная вещь, и я ее не снял! И он хоть бы предупредил! И он ногой запихивает этот шлейф туда, зафутболивает его и закрывает дверь. Вот это вот есть высочайший уровень существования актера в роли, существование актера в сознании людей, которые на него смотрят».
Анна Каренина
Тогда же, кстати, замечательную шутку сказала Люда Максакова. Иногда Олег начинал разговаривать на какие-то абсолютно отдельные темы. Мы как раз снимали сцену с подолом Лидии Ивановны в библиотеку. И Олег начал что-то говорить про Тургенева. Что ведь очень важно, как он в седле держится, как он еще что-то. И Максакова совершенно обалдела — какой Тургенев? Какое седло? А Олег продолжает: «Прямей! Прямей в седле! Может, и здесь прямее надо? Может быть, примерно так?»
Люда смотрела то на меня, то на него, а она опаздывала на спектакль. Она говорит: «Ребята, я вас умоляю — мне на спектакль… Олег, я тебя прошу — уже включай свое принудительное обаяние, мы быстренько снимаем, и я уезжаю. Включай, Олежек, включай». Это точно и совершенно гениально. Вот эти слова «принудительное обаяние» — это гениально точно, — это был актер, который действительно мог делать все, что угодно. Включалось принудительное обаяние — и все открывали рот. Но номер Янковского заключался в том, что никогда свое «принудительное обаяние» он не использовал по-жлобски, грубо, не вбивал в мозг зрителя какую-нибудь глупость. Он включал его только в тот момент, когда он понимал — здесь можно включать. Что-то он знал такое, таинственное, мне даже рассказать на самом деле нечего, потому что правда, ну ничего мы с ним не обсуждали, никакой философский камень Льва Толстого. Мы не пытались стучать в этот камень мастерками, все происходило и делалось само собой.
Кстати, у Марка Захарова в театре это не воспитывалось насильно, это очень важная черта захаровской труппы той поры — они были все замечательные партнеры. Вот как в футболе, ведь в общем ценится по-настоящему человек, который понимает, знает футбол, ценится не только тот человек, который может включить свое безумие — добежать, толкнуть в грудь вратаря, и запихнуть шарик в ворота, ценится по-настоящему человек, который видит партнера — кто куда вышел, и чувствует сам момент. Когда нужно отдать ему пас. И вот Олег был фантастическим партнером.