В 1720 году «монах Игнатий» впервые, со времён ссылки отца, вернулся в Якутск — казалось о былом мятеже на Камчатке все забыли, монах приехал добиваться официального статуса монастыря для своей тихоокеанской «пустыни», привезя с собой ценных мехов на огромную по тем временам сумму в три тысячи рублей. Это путешествие на запад вызвало ссору братьев Козыревских — Пётр отговаривал Ивана покидать Камчатку, опасаясь, что былой мятеж ему обязательно припомнят. Но, даже став «монахом Игнатием», Иван остался лихим и рисковым первопроходцем, привыкшим к войне и смерти. «Цареубийцы, и те живут у государевых дел, а не великое дело на Камчатке приказчиков то убивать…» — ругался он с братом, намекая на смерть царевича Алексея, сына Петра I. Столь неосторожные слова сохранят для нас доносчики того века, слышавшие спор братьев.
По началу у вернувшегося с Камчатки «монаха Игнатия» всё складывалось неплохо. О былых грехах не вспоминали. Он даже успел поучаствовать в первых поисках железной руды под Якутском и в плавании к заполярному морю Лаптевых — можно лишь удивляться такой неуёмности его натуры. Однако отношения беспокойного монаха с местными церковными властями не сложились, и он решительно собрался ехать прямо в Москву, в Святейший Синод, тогда ведавший всеми делами православия.
По пути в европейскую Россию, 6 июня 1726 года в Тобольске «монах Игнатий» беседовал с собиравшимся в тихоокеанскую экспедицию Витусом Берингом. Именно ему Иван Козыревский передал свои подробные «чертежи» Камчатки и Курильских островов. Фактически мятежный есаул подарил России первые систематизированные знания об огромном куске мира — от Берингова пролива (еще не получившего это имя) до Японии!
Примечательно, что на составленном Козыревским рукописном «чертеже» Камчатки, самой первой подробной карте полуострова, была и такая запись: «Река прозвищем Козыревская. Сначалу иноземцов в ясак призвал отец мой, Петр Козыревский». Даже спустя три века чувствуется в этой записи любовь и гордость отцом. Первопроходец Иван явно любил грешного родителя, но ведь, несомненно, любил детской любовью и мать, отцом убитую… Трудно представить, что могло твориться в душе и голове такого человека, выросшего посреди сплошных трагедий на непрерывной войне, но при этом явно умного, любознательного, для которого сведения про иные земли были не менее желанны, чем захваченные с бою драгоценные соболя…
К 1730 году «монах Игнатий» добрался до Москвы с обширными планами организации большой православной миссии на Камчатке и Курилах. Бывший первопроходец не только предлагал учредить «в Камчадальской землице» большой монастырь «ради прибежища ко спасению престарелым и раненым служилым людям, которые не имеют нигде главы подклонить», но и представил настоящий план по распространению христианства на далёких дальневосточных землях — с организацией школ во всех острогах, «дабы склоняли учиться грамоте», и предоставлением обширных льгот для «новокрещённых» аборигенов.
Любопытно, что вместе с «монахом Игнатием» в Москву приехал и принявший православие японец, видимо один из пленников, когда-то привезённых Козыревским с Курил. В верхах Российской империи смелые планы бывшего первопроходца приняли благосклонно. «Игнатия» произвели в «иеромонахи», более высокий монашеский чин, и назначили руководителем будущей православной миссии на Камчатке, куда в качестве священников и проповедников предполагалось взять студентов Московской академии.
Весной 1730 года в «Санкт-Петербургских ведомостях», первой русской газете, даже появилась статья о заслугах Козыревского в открытии Курил и первом описании Японии. Сенат Российской империи выдал бывшему первопроходцу 500 рублей, возместив его личные расходы на строительство «пустыни» у реки Камчатки. Некогда мятежный есаул, умевший считать добычу, однако, хотел большего, доказывая, что на Камчатке ему по заслугам причитается мехов на 7 тысяч рублей. На что Ивану Козыревскому сенаторы отказали с ехидной формулировкой: «Понеже многия имения монаху содержать не надлежит».
И всё же в то лето 1730 года казалось, что почти все планы «иеромонаха Игнатия» удались — он уже готовился с триумфом возвращаться на Камчатку в качестве руководителя большой миссии, а пока вместе со своим спутником-японцем отправился на богомолье в Киев, в знаменитую Лавру, о которой когда-то на берегах Лены рассказывал ему дед. И тут ситуация резко и трагически поменялась — вероятно, кто-то из дальневосточного церковного начальства очень не любил «монаха Игнатия», либо сам был не прочь покомандовать духовной миссией на Камчатку… В июле 1730 года в Москву с Дальнего Востока пришёл очень грамотно составленный донос — Ивана Козыревского не только обвинили в растрате церковного имущества на 5 руб. 77 коп. (напомним, он потратил на церкви Камчатки сотни рублей), но, главное, с указанием, что «монах Игнатий» это мятежник, убивший трёх камчатских «прикащиков», включая Владимира Атласова.
Поначалу монах всё отрицал. Началось следствие — обвинение в антигосударственном мятеже было слишком серьёзным. Через несколько месяцев, как бесстрастно записано в архивном деле Синода: «Козыревский был вложен в застенок, подыман да дыбу, чинена ему встряска бревном между ног, руки его в хомуты кладены».
На пытке монах признался, что «воровской» есаул Иван Козыревский это он и есть. Однако отрицал личную причастность к убийству «прикащиков» и вообще утверждал, что давно помилован за заслуги. В январе 1732 года церковные власти умыли руки — лишили «Игнатия» монашеского сана и передали для дальнейшего следствия светским властям. Предлагавшуюся им просветительскую миссию на Камчатку смогли начать лишь десятилетием позднее.
Вопрос же об участи самого Ивана Козыревского оказался запутанным — еще в 1712 году всех убийц камчатских «прикащиков» заочно приговорили к смертной казни, но бывший мятежник упорно утверждал, что лично Атласова и прочих начальников не убивал. Он твердил, что давно должен быть помилован за поход на Курилы, напоминая приказ покойного царя Петра I дать дворянское звание тем, кто изучит неведомые острова к югу от Камчатки.
Следствие вела Юстиц-коллегия, в то время высший суд Российской империи. Правительственные бюрократы пытались взвесить заслуги и преступления бывшего «иеромонаха» и первопроходца. Решили вновь собрать все документы и свидетельские показания из Якутска и Камчатки. В то время даже царский курьер добирался до тихоокеанского берега почти год — в итоге Иван Козыревский не дождался ни приговора, ни оправдания. Первопроходец Курил умер под следствием в московской тюрьме 2 декабря 1734 года.
Глава 22Мозаика фактов из истории первопроходцев
Сибирские воеводы XVII века не получали жалования. То есть все «служилые люди» (городовые казаки, стрельцы, подьячие и т. п.), находившиеся под их началом, жалование от государства получали, и деньгами, и хлебом. А сам воевода был, как в том анекдоте — «выдали пистолет и крутись, как хочешь». При том государство ещё и строго запрещало сибирским воеводам заниматься какой — либо коммерцией и торговлей!
Понятно, что в сибирских далях эти государственные требования нарушались — воеводы и приторговывали втихую, и с купцами тайно дела вели и вообще пускались во все тяжкие. Понятно, что ещё большим источником воеводских доходов была коррупция и перегибы при сборе «ясака», налога мехами. Но в любом случае — воеводская коммерция была абсолютно незаконна, а налоговые перегибы имели пределы, ибо вели к жалобам и бунтам «ясачных инородцев», что считалось страшным косяком в воеводской службе. При этом жалования, напомню, воевода не получает!
И вот в таких условиях, у первых русских воевод Сибири XVII века оставался только один легальный способ обогащения — «объясачивание» новых инородцев на новых землях! Ибо трофеи при завоевании новых территорий, они же награбленная добыча — это святое… Плюс обязательные денежные награды от царя за «приискание» новых «землиц».
Теперь понятно, какой была одна из главных причин того что сибирские первопроходцы столь активно бежали «встречь солнцу», всего за век освоив шесть тысяч вёрст от Урала до Камчатки?..
То есть прямой материальный интерес идти «встречь солнцу» в Сибири XVII века был абсолютно у всех, снизу доверху — от последнего «охочего казака» до царского воеводы, предусмотрительно лишённого царём жалования.
Яркий пример тому — первая русская попытка присоединить к России берега Амура. Помимо жажды «охочих казаков» и самого Ерофея Хабарова разжиться добычей, там был и прямой материальный интерес якутского воеводы Дмитрия Францбекова («православного ливонского немца из рыцарских людей» — по определению документов тех лет, ведь изначально он не Францбеков, а Fahrensbach). Именно Францбеков из личных средств внёс основную сумму денег — 2900 рублей — на снаряжение экспедиции Хабарова, с условием, что тот вернёт всё потом в полуторном размере. Хабарову даже пришлось написать завещание, что всё его имущество в случае смерти отходит воеводе Францбекову.
Любопытно, что официальными свидетелями и гарантами заключения такой сделки по личным «инвестициям» царского воеводы в завоевание Амура стали священники Якутска — «черный поп» Перфилий и «белый поп» Стефан…
Уходивший на Амур отряд Хабарова лишь на треть состоял из «служилых людей» (военных на официальной службе государству), основную массу составляли «охочие казаки», то есть не связанные с госслужбой добровольцы — «покрученники» и «своеуженники». Первые — это те, кто нанимался в «промысловую ватагу» первопроходцев за счёт средств атамана — нанимателя, в данном случае Хабарова, получая от нанимателя снаряжение и паёк в походе. А «своеуженники» это нечто типа миноритарных акционеров — воины, присоединившиеся к «промысловой ватаге» сибирских конкистадоров со своим оружием и на собственные средства.