«Винниченка я застав у санаторії, – пишет Чикаленко, – як завжди, жвавого, повного енергії та надії на те, що німці вщент розіб’ють Росію і, може, зроблять з України окрему державу, як це планував, як кажуть, ще Бісмарк. Ми пробалакали майже цілу ніч».
Но разбить Россию оказалось не так-то легко, как думали друзья. Она упорно сопротивлялась, воюя одновременно против Германии, Австро-Венгрии и Турции, и даже однажды осмелилась потребовать у помещика Чикаленко как своего верноподданного лошадей для нужд армии. Помещик обиделся. Ему было жаль лошадей. Особенно племенных жеребцов. Чикаленко ответил уряднику, что обычных лошадей, так уж и быть, даст, а жеребцов и кобыл, предназначенных на расплод, все равно оставит, поскольку имеет от министерства «свідоцтво, що вони не підлягають військовій службі». Урядник пытался воззвать к его патриотизму и даже заявил, что соседи-помещики уже заплатили свой «долг» государю императору конским составом. Но Чикаленко уперся – жаль лошадей и все! И в сердцах поплакался приехавшему к нему в гости после санатория московскому другу: «Коли Винниченко почув оце, то радив мені ліпше отруїти тих жеребців, ніж давати їх до війська; жеребців і кобил я таки не дав, і в мене забрали лише робочих коней».
К слову сказать, очень скоро в революционные дни вся эта конюшня все равно пропала. Царское государство, защищавшее дворянина-фантазера Чикаленко, исчезло, а мужички, плохо понимавшие его новаторские идеи «розбудови нації», просто увели племенных жеребцов и кобыл с барского двора, запрягли в тачанки и подались в махновцы.
Выбор политической ориентации первыми профессиональными украинцами часто зависел от причин, которые читателю бы даже в голову не пришли. К примеру, в 1917 году всеобщее удивление вызвало то, что председатель Центральной Рады Грушевский объявил себя социалистом, примкнув к партии украинских эсеров. Понятное дело, Винниченко или Петлюра – люди без собственности, типичные представители творческой интеллигенции. Им только в социалисты и податься! Куда же еще? А Грушевский – почтенный домовладелец, построивший перед самой войной многоэтажный доходный дом на Паньковской и лупивший три шкуры с жильцов – типичный буржуй. Его-то как к голозадой эсеровской молодежи занесло? А отгадка, оказывается, проста.
«Грушевський спитав мене, як я думаю – чи безпечно тепер робити купчу на землю, яку він сторгував, щоб мати самостійний ценз по повіту до Державної Думи, щось коло 100 десятин. На це я відповів йому: «На мою думку, не варто купувати землі, бо Установчі збори, на яких переважатимуть селяни, певне, реквізують поміщицькі землі за ціну дешевшу, як ви за неї заплатите». Так він землі і не купив».
Открываем те же мемуары Чикаленко. Весна 1917-го. Грушевский только-только приехал из Москвы в Киев, чтобы приступить к работе в Центральной Раде, но желает избраться еще и в общероссийскую Государственную Думу. Для этого, по закону, нужен имущественный ценз.
Желание получить землю на шару и толкнуло Михаила Сергеевича в объятия украинских эсеров. К тому же и жених дочери Александр Севрюк оказался из этой партии. В результате весь Киев удивлялся, почему вслед за Винниченко должность украинского премьера получил никому не ведомый «киндерсюрприз» эсер Голубович, а послом в Германию отправился тот же Севрюк. А виноваты были всего лишь дочь на выданье да не купленная по жадности земля.
Сразу после того, как Грушевский перехотел покупать землю, на заседании Общества помощи украинской литературе, науке и искусству (в оригинале: «Товариству підпомоги українській літературі, науці і штуці») решили сброситься по пять тысяч рублей на газету «Рада», в очередной раз находившуюся на грани банкротства. Дали почти все, кроме известного композитора Николая Леонтовича, отличавшегося прижимистостью, и все того же бородатого господина, который сидит теперь в виде памятника в Киеве под Домом учителя – Грушевского. По словам Чикаленко: «Грушевський сказав, що у нього немає грошей; я ж не мав сміливості сказати йому, що він же роздумав купувати маєток, то гроші зосталися вільні».
Как и кони Чикаленко, денежки Грушевского тоже пропали – во время революции их съела инфляция.
Самым веселым и противоречивым персонажем из компании профессиональных украинцев был все тот же «конский палач» Владимир Винниченко. В 1910 г. он издал в сборнике «Земля» в Москве повесть «Честность с собою». Причем на русском языке. Завистливые коллеги по профукраинству стали упрекать автора: почему, мол, не на будущей державной мове? В письме в газету «Рада» Винниченко оправдывался, что сначала написал повесть по-украински и даже послал ее в Литературно-научный вестник во Львов, который редактировал Грушевский. Но Вестник отказался печатать произведение Винниченко, «бо передплатники і так докоряють редакції, що вона містить аморальні твори».
Герои повести были списаны с молодого Петлюры, еще одного украинского деятеля – Порша, а также самого автора и живо обрисовывали их сексуальные нравы. «Господи! – восклицал Чикаленко. – До чого може дописатися людина! Всі жінки в повісті тільки й думають, тільки й роблять, що віддаються любимим і нелюбимим і просто навіть незнайомим молодим і здоровим мужчинам у номерах… Всі жінки в повісті Винниченка рвуться «до бугая». И добавил, что, прожив полвека на свете, таких людей и не видел. А Грушевский заметил, что повесть написана только одним органом и просил сменить тему, «бо прочія часті тіла ображаються».
Тем не менее, за этот шедевр по половому, а не национальному вопросу в России Винниченко отвесили целых 2500 рублей – в четыре раза больше, чем он получил бы во Львове в Литературно-научном вестнике. Так, по крайней мере, уверял всеведающий Чикаленко. И будущий премьер-министр независимой Украины не выдержал – продал «москалям» свои эротические фантазии. А если бы накинули еще пару гривенников с царскими орлами, то Винниченко в голом виде станцевал бы гопак прямо на Красной площади!
Леся из пробирки
Справедливости ради, скажем, что первую украинку удалось вывести раньше, чем первого украинца. Ее так и назвали – Леся Украинка. Хотя это было ее ненастоящее имя. В детстве у нее были другие выходные данные» – Лариса Петровна Косач. Превращение шло поэтапно. Сначала удалось изменить имя. И только по мере обретения новой этнической идентичности – еще и фамилию.
Главную роль в этой искусственной мутации сыграла мать подопытного крольчонка – Ольга Драгоманова, малоизвестная детская писательница, сочинявшая под псевдонимом Олена Пчилка. По происхождению род матери был греческим. Драгоман – кличка пращура Леси-Ларисы, приблудившегося, как гласила семейная легенда, к войску Богдана Хмельницкого и подрабатывавшего при безграмотных казаках переводчиком – драгоманом. Со временем его профессия стала кличкой, а потом и фамилией. Окончание «ов» свидетельствовало о пророссийских симпатиях рода – при Екатерине Второй прапрадед Леси Стефан Драгоманов, еще писавший свою фамилию греческими буквами, получил, как и большая часть малороссийской старшины, дворянство от имперского правительства.
Стефан Драгоманов удачно женился на дочери гадячского казачьего старшины – Колодяженского и приобрел, благодаря удачному вложению своего мужского естества, отличный дом в Гадяче (теперь – райцентр Полтавской области) и усадьбу под ним в селе Монастырские Будищи. Наличие крепкой экономической базы, основанной на труде крестьян, позволило впоследствии Драгомановым, как и многим русским дворянам XIX века, «дурковать» в свое удовольствие, не слишком заботясь о карьере. Так в лоно этой семьи проникли «прогрессивные» идеи.
Брат деда по материнской линии прапорщик Яков Драгоманов, не зная, чем себя занять, подался в «декабристы». Правда, до Сенатской площади не дошел – сказался больным, но, по решению следственной комиссии, был переведен из Петербурга в Староингерманландский полк без лишения офицерского чина – «под строгий надзор полкового, бригадного и дивизионного начальства». Под «строгим надзором» он пописывал стихи, которые публиковал в петербургских журналах. Естественно, о родных местах, но на русском языке:
Кипит и пенится великолепный Псел,
Как мило вы над ним дремучие дубравы,
Склонились с берегов! Но волны величавы,
Оставя вашу сень, плывут в зеленый дол…
В общем, графоманствовал понемногу – большого литературного таланта внучке не оставил.
По мужской линии предки Леси Украинки происходили из коронной шляхты Речи Посполитой – правда, православной. Некий Петр Косач служил королю Яну Собесскому и участвовал в битве под Хотином в 1673 году. Со временем Косачи осели на Черниговщине – в Мглине (ныне Брянская область Российской федерации) и влились в состав казачьей старшины. Это удивительные места. Ни Россия, ни Украина – с переходными говорами, представляющими смесь двух языков. Во времена Гетманщины – сотенное казачье местечко. Потом – уездный город Черниговской губернии.
В историю русской культуры Мглин вошел благодаря стихам, написанным Алексеем Константиновичем Толстым, в ответ на эпиграмму Пушкина. Как-то Пушкин обмолвился:
Есть в России город Луга
Петербургского округа.
Хуже б не было сего
Городишки на примете,
Если б не было на свете
Новоржева моего.
Помещик Мглинского уезда из села Красный Рог Алексей Толстой – великий остроумец и один из создателей Козьмы Пруткова – добавил к этим бессмертным строкам не менее хлесткое четверостишие:
Город есть ещё один,
Называется он Мглин,
Мил евреям и коровам,
Стоит Луги с Новоржевом.
Как видим, из одного и того же уезда и сословия – российского дворянства – могли происходить выдающийся русский поэт Алексей Толстой и никому неведомый папа украинской поэтессы – Петр Косач. Так случается! Причем, по маминой линии Алексей Толстой был прямым потомком гетмана Разумовского. Вот как, оказывается, все переплелось! А нам хотят доказать, что украинцы – это одно, а русские – совсем другое. Как будто это мухи и котлеты!