Мысль о задранных ножках не пропала втуне, и корабль перенес нас на крышу Парижа. Так здесь зовут холм Монмартр. С моей непредвзятой точки зрения – просто холм с церковью. Рядом – тесные рядки художников вперемешку с воображающими себя таковыми. Некоторые картины оказались очень даже ничего, но как повесить эту прелесть на живую стену, даже если она не живая? Вдруг все-таки живая, проверить пока невозможно. Совесть не позволит вбить гвоздик в шевелящуюся мерцающую обшивку корабля, который стал одновременно домом и другом. И страх не позволит. Страх, что в ответ в меня тоже что-то вобьют.
Кроме картин Монмартр поразил живыми статуями. Раньше я похожее видел, но никогда не видел в таком количестве.
Вернемся к вышеупомянутым ножкам, мысль о которых коварно привела именно сюда. Мы завалились в расположенный внизу «Мулен руж». Выйдя, опьяненные канканом, отправились в еще более раскрепощенный «Крейзи Хорс», расположенный неподалеку, денег как раз хватило. Бесплатно поднесенный официантом бокал вина совсем вскружил голову. Танцующие топлесс красотки долбили в череп вскидывавшимися ножками. Атмосфера бурлеска восхищала и веселила. И все это время меня подзуживающе тыкала в глаза не дающая покоя мысль: как я дошел до разбоя – статья № 161 УК РФ часть вторая, что есть открытое хищение чужого имущества с незаконным проникновением в жилище и в сговоре с другим лицами. От трех до семи лет лишения свободы. Почему же? Для себя никогда не сделал бы ничего подобного. Я не такой. Был. Значит…
Перед чернявой пигалицей хвост распустил?
Выходит так. И почему-то это было приятно. В старину мужчина добывал своей женщине мамонта, я добыл деньги. То есть, я настоящий мужчина. Пусть заодно и преступник, но меня давно в преступники записали. Отвечаю богатой братии их же монетой, краду краденое. Или накоррупционированное, один черт. Впрочем, если кто сможет убедить, что красотки в бассейне второго этажа – младшие сестренки владельца или обездоленные сиротки, которых он взял на содержание…
Последнее слово очень хорошо их характеризует. И хозяина виллы тоже. Пусть я поступил преступно, но невинные не пострадали. Точка.
Гм. В начале отповеди проснувшейся совести сказалось: «своей женщине». Своей? Куда-то не туда мысли пошли.
Потом мы перелетели в другое место и с покатой крыши старой пятиэтажки полюбовались знаменитой пляс Пигаль. И что в ней такого знаменитого? Ну, парочка входов в клубы и несколько сходящихся улочек, что сплошь утыканы оставленными на ночь машинами. Точнее, машинками. Здесь ездят исключительно на транспорте для гномов, иначе просто не запаркуешься.
Около одной серой машинки (в подсвеченной фонарями и рекламами ночи они все виделись либо серыми, либо черными) суетились двое.
– Быстрее, – громко шептал один, невольно привлекая к себе внимание.
– Чего шипишь? Говори нормально, все равно никто не понимает.
– Давай уже, что ли. Открыл?
Оп-ля. Воришки. Да еще, как говорится, носители родного языка. Опять здесь, в Париже. Мир тесен.
Запрыгнув обратно в корабль, я потянулся к маскам. Никто не понимает, говорите?
Челеста с лету поняла намерение и даже опередила меня, теперь на ее мордашке скалились черно-белыми клавишами две октавы зубов светившегося в темноте черепа. Если вспомнить, что ниже располагалось алое зарево, до середины бедер облегавшее каждую выпуклость фигуры как упаковочная пленка сыр в магазине, то видончик получился аховый. Страшный и сексуальный. А поскольку отсутствие белья под натянутой материей тоже не давало расслабиться, то – страшно сексуальный.
– Ва бэ?*
*(Пойдет?)
– Си, – как заправский мачо-итальяно кивнул я. – Вабэ. Ты просто прелесть. В этом виде.
Мое лицо прикрыла уже привычная рожа тролля, и мы вышли на тропу войны. В качестве томагавка у нашего маленького воинства имелся карабин, имитирующий знаменитого «Калашникова». Выглядело это зловеще. И просто дико. В недавнем прошлом слова «Париж», «тролль» и «Калашников» для моего мозга в одну картинку не сочетались.
– Здравствуйте, господа. – Я создал видимую щель в воздухе над головами жуликов. – Как вам живется в славном граде Париже? Не дует?
Узрев наши морды в дыре пространственного континуума, две физиономии настолько быстро исчезли в разных сторонах, что подумалось о наличии у них еще более крутого телепортатора.
– Жаль, – уныло бросил я вдогонку. – А так хотелось пообщаться с соотечественниками. Вы российские или советские?
Уже след простыл. Нет так нет. Я снял маску и обиженно насупился.
– Ну вот, даже не поговорили. Абыдна, да-а.
Челеста хохотала до слез, пытаясь воспроизвести мою речь при взгляде со стороны, вновь и вновь в лицах повторяя идиотский спектакль:
– Ню вьот. Дазе не говополили… Адын дада-а!..
Я показал язык. Это рассмешило ее еще больше.
Тогда корабль заложил крутой вираж, и вот среди ночи одни на ветру под звездами мы высадились на верхней площадке Эйфелевой башни. Испуганно прижимаясь к центральной конструкции, Челеста боялась подойти к опоясанному сеткой бортику.
– Ну, давай же. – Я потянул ее насильно. – По сравнению с прочим это детская забава.
Девушка сдвинулась с места. Шажок. Полный жути взгляд далеко вниз. Еще шажок. Затем Челесту вдруг сорвало с места, в один прыжок она миновала оставшееся расстояние и прильнула ко мне всем телом. Светящиеся благодарностью глаза поднялись, и…
– Грациэ пер тутто.*
*(Спасибо за все)
После этого шепота меня выбросило из реальности. Губы не просто слились, они сплавились. Завязалась битва-беседа, где с оружием в руках стараешься донести до собеседника свою правду, которая не всегда правда, где приглашаешь в мир своих чувств и одновременно попадаешь в ураган встречных. Из меня прямой наводкой била тоска, и глушил динамит одиночества. Ожидание любви, которое подспудно продолжало жечь подкорку, и вечный поиск понимающей души дрались за первенство со всколыхнувшимся вожделением, что старалось затащить в рисуемый сад наслаждений любого, кто окажется рядом. И одновременно затягивала внутрь пустота, живущая в сердце.
И это только половина событий. В ответ меня облучали радиацией нежности, жег чувства огнемет наивности и бескорыстия, за которым следовало виновато-покорное отступление, но тут выплескивалась шрапнель любопытства, щедрости и усердия. Затем топил вал страсти, и уже вперемешку лились жадная женственность, мягкая мечтательность, отважная отзывчивость, деликатная дерзость, боязливое безрассудство, застенчивая заботливость, очаровательная откровенность, конфузливая кротость, душевная доверчивость и провокационная проказливость…
Можно ли устать от поцелуя, в котором одна секунда не похожа на другую? Нет, но его нужно прекращать, пока белое не стало черным, иначе красота станет тенью. Хорошего помаленьку, говорил дед, а он прожил такую жизнь, что ему нельзя не верить.
– Насчет пертутто не знаю, слово некрасивое, а за грацию в очередной раз спасибо, – выдал я ответный комплимент, едва губы освободились.
Пока сердца успокаивались, наши руки продолжали стискивать друг друга. Шумел ветер, скрипело вековое железо, внизу горели огни Парижа. Мы были одни, были нигде и везде, всеми и никем. Невероятные ощущения. Вот как надо чувствовать этот город, тогда – да, после такого можно и умереть.
Два невидимых миру силуэта долго стояли в обнимку, глядя вдаль. Однако, пора. Чудеса случаются, но они не длятся вечно.
Основательно подмерзшие, мы вернулись к кораблю. При запрыгивании случилось давно ожидаемое: я уже был внутри и тянул руку помощи, когда в момент приседания перед отталкиванием алая ткань на Челесте с треском разошлась по заднему шву. Девушка ойкнула, ноги вместо толчка вновь выпрямились, руки прижали возвращенные на место половинки, которые теперь никак не сходились. Когда гибли Помпеи, у жителей в глазах, должно быть, стоял такой же ужас.
– Горе ты мое луковое.
Как же хотелось рассмеяться. Зубы до крови впились в язык, чтоб погасить другие эмоции. Если позволю хоть улыбочку, меня не простят до гробовой доски. Смеяться и шутить над женской внешностью запрещено законом – законом выживания человечества, и кто хочет продолжить род, обязан высечь это в мозгу крупными буквами.
Гул приземления, вызванный моими ступнями, вновь охватил пустую площадку башни. Челеста превратилась в компас: я был севером, куда указывает красное, а белое быстро пряталось, стоило ноге шагнуть вбок.
– Стоять, не двигаться!
Вряд ли сработали слова, скорее – тон. Нервная фигурка застыла передо мной. Я развернулся, подставив горемыке пригнутый загривок:
– Запрыгивай.
Теперь сработала смекалка. Шею обвило, спину придавило, талию оплели ноги. Тонкие гладкие бедра доверились подхватившим ладоням, и пружинящий полет над бездной по ощущениям сравнился с экстазом героев «Титаника», раскинувших руки над волнами.
В корабле Челеста сразу понеслась переодеваться, движения напоминали испуганного краба, лицо виновато улыбалось. А в глазах стояли слезы. Наверное, раньше у нее никогда не было такого платья.
Поскольку девушка отсутствовала, я без помех скинул лишнее и, вымотанный впечатлениями, рухнул на кровать.
Челеста объявилась в купленных бюстике и трусиках, неожиданно придавших слову «будуар» больше правдоподобия. По ее просьбе я вновь открыл кладовку. Почти плача, девушка сшивала красную материю черными нитками – не имелось. Излеченное от смертельной раны платье осталось инвалидом, получив сзади выпирающий шовчик, а ширину в бедрах уменьшив еще на сантиметр. Но оно осталось платьем. С нескольких метров ничего не заметно. Челеста дважды бегала в кабинку, демонстрируя результаты. Я похвалил, чтобы история не затянулась до утра:
– Вабэ. Окей. Я не сделал бы лучше.
Как же приятно не лукавить.
Бедовая тряпочка отправилась почивать на полку, Челеста вновь облачилась в кружевной комплект с оборочками. Пришлось еще раз похвалить:
– Чудесно. Ощущаю себя олигархом, потому что таких девушек видел только на картинках – в качестве эскорт-моделей из агентства «только для миллиардеров». С такой сопровождающей готов отправиться на любой прием, буду чувствовать там себя королем.