Я не хочу быть кроликом. Значит ли это, что я не мужчина?
Вопрос этот – риторический. Потому что я готов доказать обратное в соответствующей ожесточенно-жаркой дискуссии, после которой придется чинить мебель и одежду. Но… только с той, кого выбрал. Кем восхищаюсь. Кого воздвиг на пьедестал.
"Находя богатство, теряешь совесть. Находя женщину, теряешь рассудок. Находя истину, теряешь веру. Находя власть, теряешь честь. И только потеряв все, ты обретешь свободу". Красиво сказано, и похоже на правду, но, как в любой слепленной из слов наболевше-вымученной мудрости, здесь истинность и глубина тоже подменены красивостями и обобщениями, из каждой части есть множество исключений, а о правдивости и кажущейся несомненности вывода и говорить не приходится: кто жаждет стремиться к обещанной свободе без совести, без рассудка, без веры и чести? Не хочется мне такой свободы. С некоторых пор мне вообще не хочется свободы, устал я от нее. Жестока и своенравна она, не говоря о том, насколько тупа и накладна. Да, многообразна, предлагая мириады возможностей, но единовременно больше одного пути не пройти. Выше головы не прыгнуть. Дальше собственной фантазии не заглянуть и, соответственно, ничего не испытать. Так зачем же нужна эта чисто фигуральная свобода, если вся она, как стальная конструкция, слепленная ребенком из деталей конструктора, состоит из жестких ограничений? Причем, наползающих одно на другое, грозящих снести голову и переломать ноги. Испоганить день сегодняшний и не устроить будущий.
Потому мой девиз (и вообще смысл жизни) – любовь. Никак не свобода.
А любовь моя – к тебе. Желанная моя. Долгожданная. Прекрасная. Несравненная.
И желания мои – как в древней песне: "Отведать бы вина цвета твоего румянца – и опьянеть. Твои груди – как небесный рай, проникнуть бы туда и нарвать яблок. Лечь меж них – и заснуть. А потом отдать душу ангелу смерти – пусть приходит за нею".
Именно так. Без раздумий.
Любимая, ты – моя самая желанная женщина.
Боже, что я говорю?! Это не то, что хотелось сказать. Я повторил избитый штамп, причем, как мне кажется, избитый не зря. Самая – значит, лучшая из многих. Бррр, ну и подтекст у выражения. А если бы ты поведала мне, что любишь меня больше всех, имея в виду, что в очереди неизвестной длины я оказался на первом месте, но что влечет тебя ко всем, а я среди них главный – устроило бы меня такое? Нет, категорически и бесповоротно. Ни очередь, большая или маленькая, ни даже единичное наличие приниженного и второстепенного, но все-таки существующего конкурента недопустимо. Нет других мужчин, среди которых я был бы "самым-самым", как нет и не будет других женщин, среди которых можно быть "самой". Это аксиома. Если рухнет она, обрушится жизнь. По мере возможности я буду отсекать двусмысленности, они ведут не только к непониманию, но и к черепно-мозговой душевной травме. Отныне мой разум стоит на посту, но если сквозь заграждение, одурманенное чувством к тебе, прорвется очередной штамп – прости. Надеюсь, ты поймешь, что именно я имел в виду, без подоплек и намеков.
В моей жизни есть только ты. И будешь только ты. Единственная. Неповторимая. Вот те очки, через которые следует читать мной написанное и слышать мною произносимое, тогда ошибки не будет.
Говорю я – о тебе. Думаю – о тебе и только о тебе. Дышу и живу – тобой. Мечтаю – о тебе. Жажду – тебя. Ты мой мир. Мое Солнце. Моя радость. Моя любимая. Лучшая в мире. Такая, каких не бывает. Ты – мои восходы и закаты, мой редкий лед и частый жар. Ты вечная муза моих бесстыдных фантазий, дотягивающихся до тебя всем, чем можно дотянуться, когда ты рядом, и хотя бы мыслями и разгоряченным воображением, мучающим меня искушающими наваждениями, когда ты далеко. В общем, ты – это ты. Точка».
По телефону я сообщил Любе, что теперь в соседней комнате живет моя тетя Маша, одна из наследниц квартиры. Я ждал вопроса, сколько лет тете Маше, но Любу волновали мои удобства:
– Это не помешает тебе заниматься?
Из моих родственников она знала только родителей, знакомство с остальными было делом будущего. Зачем знакомить с теми, с кем я сам не вижусь, а с многими даже не знаком лично?
– Никаких неудобств, – сказал я. – Она все время на работе, мы с ней практически не пересекаемся.
Жаль, что пришлось обмануть, но сказать правду я не имел права. Пересекаться приходилось часто. От этого возникали неудобства. Впрочем, неудобства бывают разного рода, некоторые неудобствами только кажутся. Смотря с какой стороны на них глядеть. Но на учебе сосуществование с полной сюрпризов Машей не сказывалось, поэтому волноваться Любе не стоило. Как и в моей верности. Я любил Любу, Маша любила Юру, а когда минусы совместного проживания сводили меня и соседку в опасную близость, у меня включался внутренний колокольчик. Ничего неправедного произойти не могло, поэтому Люба могла спать спокойно.
К сожалению, о себе я не мог сказать того же, со сном от такого сожительства у меня стало плоховато. Спасали творчество и переписка с Любой. Из-под моего «пера» (то бишь, клавиатуры) вышел новый опус, на этот раз – басня:
«Главное птичье правило»
«Мальчики и девочки любили птичек. Птички красиво пели, это приносило людям радость. Чтобы радости в мире стало больше, мальчики и девочки делали все новые и новые скворечники. А один мальчик не делал, вместо этого он учил других, как правильно делать скворечники.
– Епифан, – спросили его, – почему ты сам не сделаешь такие замечательные скворечники, какие получаются у тебя на словах?
– Потому что вы все дураки неученые! – ответил Епифан, которому было очень стыдно, что его скворечники птичкам не нравятся, но ему очень хотелось в компанию. – Вы ничего не понимаете ни в птичках, ни в скворечниках, и не знаете главного птичьего правила!
Епифан в птичках и скворечниках понимал, но правды он никому не расскажет. Однажды ему на голову накакала птичка. Смачно так накакала, до глубины души. Епифан залез на дерево, сломал скворечник и убил птичку. Теперь он точно знал, как устроен скворечник и как устроена птичка. И еще он вывел для себя главное птичье правило. Очень простое. Хочешь, чтобы люди обратили на тебя внимание – накакай им на голову».
Этот текст Любе понравился, мне пришел вдохновляющий на новые свершения ответ, где проскользнуло, что во мне, возможно, проснулся будущий Писатель.
Возможно, действительно проснулся. А еще возможно, что слово «возможно» – лишнее. Сейчас мне казалось, что я могу все. Осталось выразить это буквами.
И что бы я ни делал, что ни писал, о чем ни думал – в мыслях царила далекая желанная Люба. Как же я соскучился по ней. Люба, Любушка, Любонька, Любочка, Любаша…
Одним словом – Любовь. Тот редкий случай, когда прочие слова излишни.
В мыслях царила Люба, а в квартире…
Если Люба была моим сильным местом, то Маша, соответственно, слабым. Санузлом мы с Машей пользовались на установленных ею условиях. На них я согласился вынужденно, за неимением выбора. Я, как правило, терпел и ждал, пока помещение освободится, а Маша полученными правами пользовалась вовсю. Понятия «стеснение» и «личное пространство» ей были неизвестны. Если я принимал ванну, Маша спокойно входила и за шторкой мазалась кремами, сушила волосы, чистила зубы и занималась собой другими способами, в том числе без смущения освобождала организм от лишней жидкости. Так же она не стеснялась занять унитаз, когда умыванием, бритьем, сушкой волос или чисткой зубов занимался я, правда, в последнем случае задавался риторический вопрос: «Алик, ты не возражаешь?» Ответа Маша не дожидалась, поскольку иного, кроме согласия, не предполагалось, и в зеркале над раковиной я видел, как, одетая по домашнему, моя соблазнительная «тетя», присаживаясь, стягивала одну часть одежды из двух имевшихся, выпрямлялась на белом «троне» и под мерное журчание с отсутствующим видом разглядывала ногти или подравнивала их прихваченной с собой пилочкой. Затем процесс происходил в обратном порядке: нижняя часть одежды возвращалась на место, по ушам бил оглушающий для закрытого помещения звук слива, и Маша покидала занятое мной заведение. При этом ее взгляд ни разу не падал на меня, ни сбоку, ни со спины. В такие моменты я для нее не существовал.
Ответить тем же я не мог, хотя очень хотелось. Попытки предпринимались дважды, и обе закончились провалом. Нет, я не выставил себя на посмешище, но понял, что справлять нужду в чужом присутствии – не мое. В первый раз я вошел, когда Маша принимала душ. Мы договорились (точнее, Маша проинформировала), что, уходя в санузел по-большому, следует предупреждать соседа, в остальных случаях нужно спрашивать или стучать перед тем как войти, чтобы тот, кто внутри, успел закрыть занавеску, если почему-либо не сделал этого раньше, или принял приличную позу, если занимался чем-то интимным. Последнее прозвучало именно процитированными сейчас словами. Меня бросило в краску. Что за намеки?
«Что ты имеешь в виду?» – хмуро поинтересовался я.
«Мало ли. Ну, например, бритье ног или чего-то еще».
Было слышно, как под шум лившейся воды Маша напевала что-то попсово-приторное. Я подошел к двери, собрал волю в кулак, постучал, выждав две секунды, вошел. За занавеской Маша мылась под душем, песня продолжала звучать, на меня опять не обращали внимания. Так и должно быть, несмотря на мои вызванные предрассудками ожидания. В том и смысл совместного пользования санузлом. У меня же колотилось сердце, дыхание сбивалось, руки потели. Казалось, достаточно мне приспустить спортивные штаны и трусы, как занавеска отдернется, и обнаженная «тетя», сверкая непредназначенными для меня прелестями, уставится на предмет моего стеснения. Я стоял, как пригвожденный. Оказывается, как же это трудно – сделать обычное, в сущности, дело при постороннем человеке.
Ничего, главное – начать, дальше само пойдет. Надо собраться, отрешиться от лишних мыслей и эмоций, и заставить себя.