[34]. Гораздо раньше многих он почувствовал мертвую хватку соцреализма и в своем творчестве все больше углублялся в рассказы о людях различных профессий – медиков, чекистов, под видом детективов создавал убедительные картины своего времени.
Отношения с Германом заметно расстроились после того, как Ольга написала в 1935 году в газете "Литературный Ленинград" разносную статью о его романе "Наши знакомые". Статья называлась "Жизнь, которая остановилась". Это вызвало недоумение и раздражение ее близких друзей. Она же, словно чувствуя их реакцию, яростно писала у себя в дневнике: "Снесла статейку в "Литературный Ленинград" Юзьке Гринбергу. Сказал, что Юра изойдет – ну и пусть. А злиться он будет главным образом потому, что я права, потому что там много скрытой полемики именно с ним. А если он честный писатель, то увидит, что я права. Пожалуй, будут потешаться над "ортодоксией" <…> Нет, нет, я права. Не дело забывать об этом, не дело отказываться от литературного выражения того, что нас трепало, било и поднимало, и в жестокости, в беспощадности открывало перед нами сияющий новый мир. Это называется – классовая борьба, и не все мы сразу ей научились. Юрка бежит от ее изображения. "Она занимает одну десятую жизни", – говорил он. Щенок! А насчет гуманизма – я тоже права. Его у нас обсопливливают. И нельзя орать о какой-то неопределенной "человечности" в то время, когда вокруг нас организуется блок фашистских государств. Беспощадное уничтожение фашистов – вот высокая задача советского гуманизма. Не вызывающе ли это? Написала отрицательную статью об Юрке – а литсреда знает, что мы крутили с ним… Сплетничать будут, потешаться и т. д. Но статья – умная, в ней есть мысль, есть эмоция, есть, наконец, партийность, и стихи – неплохие. Не боюсь никого. Вот вам. Где теперь друзья твои? Не знаю: Может быть, и не было друзей".
Так она будет терять друзей – одного за другим. И только последующие трагические события снова соединят ее с Юрием Германом – и уже до самого конца жизни.
Смерть Ирины
Ольгу печатают. Социализм строят. Но уже идут аресты ее товарищей. Она должна себе это как-то объяснить – и объясняет в дневниковой записи от 3 апреля 1936 года: "Положение вообще в Союзе не из веселых, по партийной линии много исключений, арестов и т. д. "Иду по трупам?" Нет, делаю то, что приказывает партия. Совесть в основном чиста. А мелкие, блошиные угрызения – вероятно, от интеллигентщины. По "человечеству" жаль Левку Цырлина, Женьку Мустангову, Майзеля[35], но понимаешь, что иначе нельзя. Ведь действительно, ни Женька, ни Майзель не поступали так, как должны были поступать, – не отмежевались, не прокляли Горбачева, а когда я подумаю, что была с этой мразью 31 ноября 1934 г. на Свири, на одной эстраде, в одном купе, и 1 декабря, когда убили Кирова, а он знал, вероятно, о том, что готовится в Ленинграде, я сама себе становлюсь мерзка, хотя ничего, кроме злобы и вражды, между мной и Горбачевым ни на секунду не было".
"Иду по трупам!" – может, это чья-то оскорбительная реплика влетела на страницу Ольгиного дневника? Или это говорил ей внутренний голос? Как бы то ни было, Ольга отвечает: "Делаю то, что приказывает партия".
Некоторые слова в дневнике подчеркнуты жирным красным карандашом. Их подчеркнула рука чекиста. Эта рука работала с Ольгиным дневником, когда она была арестована в конце 1938 года. Чекиста не заинтересовали слова про партию, но не оставили равнодушными имена и характеристики Ольгиных знакомых.
Кто же этот проклинаемый Ольгой Горбачев?
Георгий Ефимович Горбачев был один из грамотных и образованных большевиков. Член партии с 1919 года, он соединял профессорскую образованность с фанатичной верой в коммунизм. С 1923 года преподавал в ЛГУ, был профессором Ленинградского института философии, истории и лингвистики, главным редактором журнала "Звезда" в 1925–1926 годах, автором ряда работ по истории и теории литературы. Роковую роль сыграло его близкое знакомство с Троцким. Горбачев был арестован 10 декабря 1934 года по обвинению в принадлежности к контрреволюционной "зиновьевской" группе и находился в Верхне-Уральском изоляторе.
Евгения Мустангова была его гражданской женой. На юную Женю Мустангову Горбачев обратил внимание, когда та была еще студенткой. Он стал ее учителем, наставником, ввел в большую литературу. Горбачев сформировал группу молодых талантливых критиков, куда входила и Женя. Она писала умные статьи о Маяковском и Пастернаке. Ольга относилась к ней уважительно.
В "Литературной энциклопедии", вышедшей до рокового убийства Кирова, помещена следующая заметка о ней: "Мустангова Е. (псевдоним Евгении Яковлевны Рабинович), 1905 года рождения. Современный критик. Примыкала к левонапостовскому меньшинству ВАПП, затем к группе "Литфронт"".
Евгения была арестована и расстреляна 4 ноября 1937 года.
В пятидесятых годах вернулся в Ленинград из Норильска Зиновий Штейман, добрый знакомый Мустанговой, входивший в одну с нею литературную группу. Он рассказал некоторые подробности о заседании суда, на котором вынесли приговор Жене.
Она обвинялась вместе с группой коллег, последнего слова осужденным не дали. Штейман сидел рядом с Женей, держал ее за руку. Она была спокойна, полностью владела собой. Ее приговорили в десяти годам заключения и к пяти – поражения в правах. Всех, проходивших по делу, отправили на Соловки. Позднее Штеймана вывезли в Норильск, о судьбе остальных он ничего не знал.
В начале 1935 года Ленинград захлестнул так называемый "кировский поток". Каждый день с Московского вокзала уходил состав с высланными. Высылали целыми семьями. Этот поезд с долей черного юмора в народе называли "Дворянская стрела". Местная ленинградская власть руководствовалась закрытым письмом ЦК от 18 января 1935 года, в котором утверждалось: "Ленинград является единственным в своем роде городом, где больше всего осталось бывших царских чиновников и их челяди, бывших жандармов и полицейских… Эти господа, расползаясь во все стороны, разлагают и портят наши аппараты"[36].
В дневниках Любови Шапориной читаем: "В несчастном Ленинграде стон стоит, и были бы еще целы колокола, слышен был бы похоронный звон. Эти высылки для большинства – смерть… Творится что-то чудовищное, неописуемое. Высылаются дети, 75-летние старики и старухи… В институте Лесгафта семь человек из политкаторжан – три семьи высылаются. Ссылают в Тургай, Вилюйск, Агбасар, Кокчетав, куда надо 150 вест ехать на верблюдах, а куда только на собаках. По каким признакам?
Бывших дворян, аристократов, оппозиционеров, детей священников, мало-мальски состоятельных людей, имеющих родных за границей и без признаков вообще. И главным образом старых петербуржцев"[37].
"Весной 1935 года Сибирь была переполнена ленинградцами, – рассказывал вырвавшийся из СССР югославский коммунист. – Их возили целыми эшелонами, поездами, целыми семьями с детьми, женами, родителями, родней. Их высылали в самые северные места"[38].
Ольга, как и ее товарищи, убеждала себя в том, что все происходящее – правильно. Но давалось ей это с трудом. Она была ближе всего к коммунистам ленинского призыва, и, хотя ими руководило чувство социальной справедливости, они были способны на сочувствие и не одобряли творящегося беззакония. Однако Сталину они были уже не нужны. Ему не нужна была их инициативность, искренность, жертвенность. Сталин создавал аппарат преданных партийных функционеров, которые должны были стать управляемым муравейником. Новые советские чиновники вытесняли со всех постов большевиков с их революционными романтическими воззрениями. Старые большевики и искренние коммунисты станут следующим потоком людей, отправленных на уничтожение. Они будут расстреляны или поедут в лагеря вслед за аристократией, дворянством, мещанами, крестьянами, кулаками и другими невинными гражданами своей страны. В этот же водоворот попадет и Ольга Берггольц…
А пока к ней подкрадывается новая беда. Уже два года больна эндокардитом Ира. Ее отправляли в санаторий, пытались лечить, и лишь со временем Ольга поняла, что не очень вникала в обстоятельства болезни ребенка. Бабушка, которая истово любила внучку, не решалась беспокоить Ольгу, боясь нарваться на очередную резкость.
В начале марта 1936 года вследствие тяжело перенесенной ангины Ирина умерла. Девочка уходила тяжело, задыхалась, теряла сознание. Только через год Ольга нашла в себе силы записать на листочке последние слова дочери.
"Доктор… Доктор, я вас умоляю, дайте мне камфары… Мамочка… Скажи ей, чтоб дала камфары… Мамочка… Я все, все сделаю, что ты только ни попросишь, все, все сделаю, только дай мне камфары. Ну!? Ну попроси меня о чем-нибудь. Ну, проси…". Сестра: "Ничего нам, Ирочка, не надо, ты поправляйся и приезжай к нам, привози цветов". "Приеду. Обязательно приеду. И я, и мама, и Коля, и Мишка. У меня есть Мишка".
"И у него очень замечательная клетка, у него там и кухня, и столовая, и спальня… И у него есть горшочки, в которых я посеяла ему травку… Мама, покажи моими ручками, какие горшочки! Сестрица! Дайте камфары… Дайте мне сто раз камфары… Я очень люблю камфару".
Мария Берггольц спустя годы вспоминала: "…Ольга хотела похоронить Ирину в красном гробу и с красным галстуком, как пионерку… Запомнились большие белые колеса катафалка, за которыми мы шли на т. н. "Красненькое кладбище" – оно не сохранилось – все это место застроено. Была весенняя распутица, мокрая вязкая мешанина из грязи мокрого грязного снега. Ольга шла по этой грязи в тоненьких прюнелевых туфельках, временами недоуменно взглядывая на меня. Я шла рядом, держа мать под руку, – она еле шла. Я смотрела на шаткую походку Ольги и всё время думала – вот и ее надо было бы взять под руку. Но для этого надо было хотя бы на минуту отпус