.
Трагически разворачивалась судьба Лидии Корнеевны Чуковской. Лидия Корнеевна была бессменным редактором Маршака, отдавала работе все силы. Как сотрудник маршаковской редакции, был арестован ее муж Матвей Бронштейн, гениальный физик, автор замечательных популярных книг для детей. И хотя после того, когда ушла атмосфера "Ежа" и "Чижа", Корней Чуковский находился в натянутых отношениях с Маршаком, спасение зятя и дочери стало его основной заботой. Он просил за него на встречах с генеральным прокурором в Кремле, даже не подозревая, что Матвей давно расстрелян. Лидию Корнеевну спасло чудо.
"Удивительные бывают совпадения событий и дат, – писала Любарская. – В этот самый вечер – 11 ноября 1937 года, когда у меня был первый настоящий допрос, – в стенах Ленинградского Союза писателей состоялось общее собрание детской секции под председательством Г. Мирошниченко. На этом собрании, хорошо подготовленном стенгазетой, в том же стиле, в тех же выражениях был вынесен приговор всем арестованным – писателям и редакторам. Нашлись среди учеников Маршака и такие, что с готовностью присоединились к клевете на своего учителя. Особенно отличился Н. Григорьев, всегда считавшийся другом редакции. Во время перерыва он подошел к Л. Пантелееву и, словно потрясенный всем происходящим, сказал: "Одно то, что мы молчим, уже предательство". Пантелеев только кивнул головой. Да и что можно было сказать этим беснующимся, жаждущим крови людям? Перерыв кончился, и первое слово взял Н. Григорьев. Но это был как будто другой человек. Он обрушился на Маршака, утверждая, что Маршак собрал около себя группу вредителей, что все они хотели загубить детскую литературу, что для этой цели они собирались у него дома, прикрываясь работой над рукописями, и т. д. и т. д. Даже после собрания он посылал Маршаку письма домой с прямыми угрозами и разоблачениями, которые не успел довести до собравшихся.
Только три человека на этом собрании не изменили ни себе, ни брошенным в тюрьму товарищам. Это Маршак, ни единым словом не отказавшийся от своих учеников. Это писательница Лидия Будогоская, не побоявшаяся (в разгар репрессий, во времена повальных арестов) крикнуть на весь зал: "Всё это ложь!" Это муж Тамары Григорьевны Габбе – Иосиф Израилевич Гинзбург. Он пришел на собрание, чтобы защитить меня (жену защищать он не мог), и передал в президиум заявление (указав свой адрес и телефон), в котором обвинял Мирошниченко в лживости и двурушничестве. А в доказательство приложил снимок с титульного листа книги Мирошниченко "Юнармия", где автор в восторженных выражениях благодарит меня за помощь в работе. Мирошниченко встал и произнес в своем излюбленном пышном стиле: "Товарищи, на это собрание проник террорист и бросил бомбу!" Два "молодых человека в штатском" подошли к Иосифу Израилевичу и вытолкали его из Дома писателя"[48].
Анатолий Яковлевич Разумов, замечательный исследователь истории ленинградского террора, писал в комментариях к очерку Любарской, что, "судя по сохранившимся документам, предъявлялись даже ложные "показания Маршака". (Жаль, они не уцелели до наших дней. Картина фальсификации была бы нагляднее.) Но, несмотря на то что на Маршака усиленно собирали компромат и под пытками выбивали показания арестованных, НКВД так и не получил санкцию на его арест в 1938 г."[49].
Маршак, понимая, что над ним сгустилась тьма, после очередного собрания в один из дней 1937 года, не заходя домой, уехал в Москву навсегда. Его хотя и оставили на свободе, но и по делу "Еврейского антифашисткого комитета", и в начале пятидесятых годов органы подбирались к нему снова и снова.
А 24 ноября 1937 года, в один и тот же день, были расстреляны Сергей Константинович Безбородов, Николай Макарович Олейников, Н. Константинов (настоящее имя – Константин Николаевич Боголюбов), Абрам Борисович Серебрянников. 18 февраля 1938 года расстрелян Матвей Петрович Бронштейн. 14 августа 1938 года от туберкулеза погиб в пересыльной тюрьме Григорий Георгиевич Белых, один из авторов "Республики ШКИД". 20 сентября 1938 года был расстрелян Исай Исаевич Мильчик. 8 января 1938 года был осужден на десять лет лагерей составитель сборника северных сказок "Олешек Золотые Рожки" Кирилл Борисович Шавров – он умер в лагере. В тот же день – 8 января 1938 года – был приговорен к высшей мере наказания и вскоре расстрелян писатель и первый юкагирский ученый Тэки Одулок (его русское имя Николай Иванович Спиридонов). Долгие годы провел в лагере Николай Алексеевич Заболоцкий.
Редакция Маршака перестала существовать.
В угаре 1937 года Горелов и другие
Работая в газете, Ольга все больше чувствует себя настоящим партийным пропагандистом. Она объясняет, растолковывает, ведет и возглавляет. Поэтому для нее была так важна поездка в ноябре 1936 года в Москву на чрезвычайный VIII Всесоюзный съезд Советов.
Страна только что пережила судилище над "Антисоветским объединенным троцкистско-зиновьевским центром". На многочисленных собраниях, в том числе и писательских, звучали сокрушительные заявления в адрес предполагаемых троцкистов: "Расстрелять как бешеных собак!"
Ольга Берггольц была на стороне тех, кто призывал к расстрелу. В редакционной статье "Зорче глаз, выше большевистскую бдительность!", посвященной началу троцкистско-зиновьевского процесса и опубликованной в "Литературном Ленинграде" 29 августа 1936 года, Берггольц писала: "У нас в Ленинграде мы не проявили должной бдительности по отношению к отмалчивающемуся трусу Лозинскому[50]…" и далее – целый список руководителей, которым инкриминировалась связь с "врагами".
Ленинградская писательница Елена Катерли тоже участвовала в изобличении редакторов и авторов книг. В статье "Враг на важнейшем участке идеологического фронта", напечатанной в "Ленинградской правде", она прямо указывала: "В ряде издательств Ленинградского Дома Книги обнаружены ловко притаившиеся враги, контрреволюционные троцкистско-зиновьевские подонки. Они сидели на ответственной работе и пользовались неограниченным доверием ротозеев". Так, "в "Литиздате" в должности ответственного редактора "Литературного современника" работал гнусный, трусливый враг – Лозинский", "врагом оказалась и Бескина – редактор". "Сомнительные элементы и прямые враги партии", по мнению автора, работали в ОГИЗе – редактор Спокойный, в редакции "Истории фабрик и заводов" – Меламед. В числе врагов, проникших "на важнейший участок идеологического фронта", назван критик Лев Цырлин. Автор статьи призывает коммунистов издательств "удесятерить свою бдительность… пронизать каждый шаг своей работы большевистской самокритикой… со всей решительностью положить конец вредительской деятельности классового врага"[51].
На следующий день после открытия съезда Ольга записала:
"26 ноября 1936. Вчера слушали доклад Сталина на съезде. Трижды будь благословенно время, в которое я живу единый раз, трижды будь благословенно, несмотря на мое горе, на тяготы! Оно прекрасно. О, как нужно беречь каждую минуту жизни. И вот эта родина, эта конституция, этот гордый доклад, – ведь во всем этом и моя жизнь, раскалывающаяся на быт, на заботы, малодушие. Как бы мелка и неудачна она ни была – она оправдана эпохой, она спасена и обессмерчена ею, мне лично стало за эти годы жить горше и тяжелее, а жизнь в целом стала лучше и веселей, это правда, и я чувствую это!"
В это "трижды благословленное время", которое славила Ольга, шли повальные аресты. В партячейке на заводе "Электросила", где ее принимали в кандидаты партии и к которой она прикреплена, ее вполне серьезно предупреждают, что на очередном пленуме ЦК будет принято решение о "всемерном развертывании внутрипартийной демократии". Но на фоне арестов и травли ленинской гвардии большевиков Ольге не кажется это странным. И когда ее муж Николай Молчанов, еще недавно правоверный комсомолец, вдруг говорит, что больше не может быть в комсомоле, она, потрясенная его словами, рассуждает, сможет ли жить с человеком, отошедшим от линии партии.
Она даже не понимает, что арест угрожает и ей. И только когда придут за главным редактором "Литературного Ленинграда" – ее близким другом Анатолием Гореловым, она в растерянности запишет в дневнике: "15 марта 1937. Первое чувство – недоумение. Рыжий – враг народа? Или тут перестраховка известных органов, или действительно надо быть исключительной чудовищности гадом, чтоб быть врагом народа, вдобавок ко всему, что мы слышали от него на партсобраниях. Не может быть, чтоб он был арестован только за то, что мы знали. Пока – непонятно.
Второе чувство – опасение за собственную судьбу. Если наши молодцы впишут мне в характеристику "мешала выявлению и разоблачению врага народа", а с их рвения станет и такой нелепости. Но значит Свирин, Горелов и многие другие, а в особенности Витька[52], – уж совсем враги народа? Ну, будем ждать, призвав на помощь все свое спокойствие.
Из кандидатов меня не исключат – это и говорить нечего – не за что. Даже если на год задержится перевод – не страшно. Но совесть моя абсолютно чиста. Я не совершила никаких антипартийных поступков. Если я резко реагировала на то, что налипло к основному, то здесь еще нет криминала.
Да, я была в одной "группе" вместе с Виктором, с Добиным, с Гореловым, но откуда ж у нас у всех могла возникнуть мысль о том, что Горелов – враг народа (а я так думала – вобла, вобла!) И вспомнить, как ориентировал меня Добин. Он, очевидно, все-таки политикан и двуличный человек – надо проверить это.
И вообще – чорт возьми, м.б., мы где-нибудь все и ошиблись? Надо все снова продумать, да, надоел этот негатив. Писать бы! Жить бы!"
Но ни писать, ни жить не получается.
Ольга беременна и, пытаясь избежать очередного выкидыша и сохранить ребенка, отлеживается дома.