Арест Анатолия Горелова, который много лет занимал ведущие посты в литературных газетах и журналах, а потом возглавлял Ленинградское отделение Союза писателей, произошел накануне заседания партгруппы 16 марта 1937 года, где их бывшие друзья, товарищи, и в том числе Ефим Добин, который в то время был ответственным редактором "Литературного Ленинграда", изобличали Горелова и Беспамятнова.
Атмосфера и события, связанные с началом 1937 года, запечатлены в небольшом мемуаре Мирры Лилиной, сестры Анатолия Горелова. Это рассказ о том, как все они, а это самый ближний Ольгин круг, попали в тот страшный водоворот.
Истинно преданные идеалам революции, они незаметно для себя превратились в соучастников многих преступлений, творимых властью. Под барабанную дробь съездов, постановлений и исключений они соглашались и с истреблением крестьянства, и с уничтожением старой интеллигенции. Теперь пришла их очередь.
Горелов сидел дома и ждал ареста, хотя и не признавался в этом никому. Сестра умоляла его уехать. На это он отвечал: "Если посадят, то непременно разберутся". Каждый вечер в доме собирались друзья, чтобы он не был в одиночестве, когда за ним придут.
Но случилось так, что взяли Горелова, когда он был один. Мирра побежала за помощью к своей близкой подруге Фаине Левитиной: сестра Левитиной была замужем за высокопоставленным чекистом Леплевским. Побежала, чтобы Фаина через сестру попросила Леплевского освободить брата. И от подруги Мирра получила поразивший ее ответ: "ЧК не сажает невинных людей! Никогда".
Буквально через несколько недель выяснится, что Фаина была ведущей осведомительницей в этом деле и тщательно записывала рассказы задушевной приятельницы, передавая их через детского писателя Мирошниченко, давно уже завербованного в органы.
Тогда Мирра побежала к ближайшему другу Горелова Николаю Свирину – именно он занял после ареста Горелова место ответственного секретаря Союза писателей. Тот сидел в том же кабинете, за тем же столом, что и Горелов. На все Миррины просьбы Свирин отвечал: "У нас зря не берут! Значит, было за что". И тут она крикнула ему прямо в лицо: сегодня арестовали ее брата, а завтра сядет он. Так и получилось[53].
После ареста Горелова, как полагалось в таких случаях, прошло комсомольское собрание, Мирру должны были исключить из комсомола. Накануне ей позвонил Николай Молчанов. Они все боятся за нее, говорил он, и просят публично отречься от брата. Между собой они всё равно будут знать: всё, что она скажет о Горелове плохого, – неправда. Мирра молчала, а потом сказала: "Спасибо". На собрании же заявила, что абсолютно доверяет брату, считает его честным человеком и настоящим коммунистом. После этих слов комсомольский билет у нее отобрали[54]. Но, к счастью, не посадили.
Так же безупречно по отношению к Горелову вел себя его друг Виктор Беспамятнов. В то время он был оргсекретарем Союза писателей. После ареста Горелова он пошел в НКВД и заявил, что Виктор ни в чем не виноват, что он, Беспамятнов, работал с ним долгие годы, и тот всегда был верен партии. Беспамятнов ходил туда изо дня в день почти месяц. Это было нелегко: его жена Шура была беременна. Но он ходил и требовал освободить товарища. Писал жалобы. И однажды уже не вернулся.
А Ольга?
В октябре 1937 года она пишет: "Сегодня узнала, что недели полторы назад – арестован Виктор Беспамятнов. Господи, да что же это такое? Во что он мог впутаться? Оговорили "союзники" – сидящие из С. П.? Сам вмазался? Враг? Не может быть, чтобы враг. Нет, не может быть.
Странно. Вот был когда-то близок человек, сколько из-за него "пелестрадала", а жалости к нему нет. Мне на руку сейчас его подлость – его заявление в партком о том, что я просила обратно мои письма. Уже до этого факта, и с этого факта особенно, я отсекла его в себе совершенно. Жалости, м. б, нет еще и потому, что слишком уж бытовым явлением сделались эти аресты. Количество их – потрясающе все же. Неужели все 100 % арестованных – враги? Конечно, не все. Ряд – профилактика и т. д. Господи, а сколько страданий человеческих сейчас!"
"…Я отсекла его в себе совершенно", – пишет Ольга. А ведь она не знает о подвиге Беспамятнова во имя дружбы. Доступ к обстоятельствам дела закрыт.
Виктор Беспамятнов, арестованный 26 сентября 1937 года, был приговорен по статье 58–7–8–11 к высшей мере наказания. Расстрелян 17 февраля 1938 года. Его жена, управдомами Роскино Александра Евгеньевна Воронова, тоже была репрессирована. Куда делся их только родившийся сын Владимир – неизвестно.
Но необходимо напомнить и о другом.
К несчастью, Виктор Беспамятнов был причастен к гибели талантливого, самобытного писателя Леонида Добычина. В начале 1936 года в Доме писателей на Маяковской проходило памятное собрание, на котором Добычина изобличали в мещанстве и других смертных грехах. На все оскорбления он отвечал, что не может согласиться с подобной критикой. После собрания – исчез. Больше его никогда не видели. Тогда Николай Чуковский, Евгений Шварц и Вениамин Каверин бросились к Беспамятнову, который стал "…неопределенно уверять, что ничего, в сущности, не случилось. Есть все основания предполагать, что Добычин уехал.
– Куда?
Это еще неизвестно, выясняется, но его видели третьего дня. По-видимому, в Лугу. У него там друзья, и он, по-видимому, решил у них остаться и отдохнуть.
Беспамятнов, без сомнения, лгал – или, что называется, "темнил"… Партия приказала ему сохранять спокойствие, и он его сохранял. Но в наших взволнованных речах слышался, хотя и законспирированный, вопрос: "За что вы его убили?""[55]
Каверин вспоминал Беспамятнова как высокого, плотного, мрачноватого, решительного мужчину, обессмертившего себя откровенным признанием, вполне пригодным для того, чтобы на десятилетия вперед внести в литературную политику серьезные перемены. Когда его снимали на собрании с должности, он сказал: "Ведь я же был все равно что гвоздь, вставленный в часовой механизм!.."[56]
Горелову после семнадцати лет тюрем и лагерей удастся выжить и выйти на свободу. Ольга Берггольц приложит огромные усилия для его реабилитации и освобождения в 1954 году. Но когда после XX съезда в 1956 году на писательском собрании она поднимет вопрос об отмене позорного постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград", о Зощенко и Ахматовой, весь партийный аппарат Союза писателей обрушится на нее. И вместе со всеми обвинять ее в оппортунизме будет старый друг Анатолий Горелов.
Тень Авербаха
"Арестован Лешка Авербах… – запишет 16 апреля Ольга в дневник. – Арест Лешки не удивил – думала еще при обмене, что ему не дадут билета, и когда вставал вопрос – могут арестовать его или нет – отвечала себе – могут. В характере это у Лешки было. Его холодность, неукротимое честолюбие, политиканство – были логические предпосылки к тому, что потеряет правильную линию, собьется, спутается со швалью, погрязнет, даже не имея, м.б., субъективно враждебных намерений. Слишком уж средством были для него люди, отношения, и – хотя мало у меня лично было к тому материалов, но так иногда думалось – и партия, и литература (это уже в свое время стало определенно ясно). Использовал. Ни жизнь, ни политика не прощают этого корыстолюбия, служения во имя самого лишь себя. Лешка отмер от души уже давно; уже давно, и еще прежде, чем отмер, были глубочайшие бреши в отношении к нему как человеку и партийцу. Это можно проверить хотя бы по тем дневникам – там всегда есть на то указания.
Но ведь я была влюблена в него, даже, может быть, любила, и даже уже отлюбив, недоговаривала чего-то о нем для себя, не сделала о нем для себя, для своего отношения к нему окончательных выводов. Я не должна, вернее, не могла сказать себе, определить – "это враг", но я могла бы и должна была определеннее назвать его для себя, хотя это не имело бы никаких практических результатов – связь – разумея ее широко – была порвана давно. Надо было решительнее произвести психологическое отсекновение для себя. Не могу объяснить четче.
Я не делаю этого в отношении личных, и это крупнейший мой изъян; я многое верно угадываю в людях, но не делаю психологических решительных выводов. Мне как-то жаль расставаться с людьми. И мое отношение к ним – колеблющееся".
Ее спокойный и в некотором роде даже созерцательный взгляд на арест Авербаха связан еще и с тем, что вся она поглощена вынашиванием ребенка. И по-прежнему большую часть времени проводит дома. "Пока все идет благополучно, кровотечения нет, толстею…"
Лев Левин встретил Авербаха в Свердловске в начале 1937 года, когда того уже уволили и изгнали отовсюду. "Дверь открыл сам Леопольд, – вспоминал Левин. – На нем был обычный полувоенный костюм, но на ногах не сапоги, а обычные домашние туфли. Кроме того, в его облике было что-то непривычное, но что именно, я не мог сообразить.
Впервые в жизни Авербах остался без работы. Телефон, который раньше не умолкал, теперь не подавал голоса. Если бы я знал тогда, что существует состояние невесомости, то, вероятно, подумал бы: в этом состоянии находился сейчас Леопольд"[57].
Этот "непривычный" Авербах стал показывать Левину варианты писем к Сталину, в которых говорилось о его неизменной преданности вождю. Это единственное занятие, которое оставалось подвешенному между жизнью и смертью.
Но после 16 апреля события стали развиваться стремительно.
"К ответственности за связь с "врагом народа" Авербахом были привлечены О. Берггольц, Е. Добин (к тому времени уже исключенный из партии) и я, – вспоминал эту страшную историю Лев Левин. – В первых числах мая мы с Ю. Германом из-за города, где он тогда жил, дозванивались до О. Берггольц. Мы хотели узнать, что происходило на закрытом партийном собрании (оба мы были тогда беспартийными), посвященном разоблачению "друзей врагов народа". Главным руководителем этой кампании был секретарь партийной организации Ленинградского отделения Союза писателей Г. Мирошниченко.