Разговоры о "дутой славе" Фадеева, на которые ссылается Либединский, шли явно в кругу Бориса Левина, с которым Муся очень подружилась. Левин Фадеева недолюбливал, как, собственно, и всех бывших рапповцев, за исключением Либединского. Их карьеризм и отсутствие литературных дарований писатель высмеял в своем романе "Юноша", опубликованном в журнале "Красная новь".
25 июня 1937 года "…собрание партгруппы обсудило вопрос о партпринадлежности бывшего ближайшего авербаховского соратника Ю. Либединского. В 1923 году он защищал троцкистскую платформу. Тем более что его троцкистское мировоззрение отразилось на антисоветской повести "Завтра" …Он же является автором клеветнической книги "Рождение героя"… т. Мирошниченко поставил вопрос о пребывании Ю. Либединского в партии".
Против голосовали только Александр Фадеев и Алексей Колосов.
Мирошниченко называл Либединского "барином в партии", Ставский обвинял в нарушении партийной дисциплины и в том, что он присылал партийные взносы по телеграфу.
Фадеев в 1937 году еще не был руководителем Союза писателей, не был членом ЦК. Но на партийном собрании он сказал: "Бывают в жизни коммуниста такие минуты, когда убедительнее всех документов должны быть слово товарища по партии. И вот я, знающий Юрия Либединского на протяжении многих лет, отвечаю за него своим партийным билетом и своей головой, что он честный коммунист"[64].
Поскольку исключение из партии означало фактически запрет печататься и лишало возможности иметь заработок, Фадеев тут же принес Либединскому деньги. "Мы жили на нищенскую зарплату начинающей (первый год после окончания студии) актрисы – моей матери, – писал Михаил Лебединский. – Так что с деньгами было туго".
Марианна Герасимова, первая жена, прислала Либединскому полное "партийного" сочувствия письмо. "Дорогой друг Юрочка! – писала Марианна. – Тяжело и больно было узнать о твоем горе. Но спасибо, что ты написал мне, я теперь знаю, что ты отнесся к происшедшему мужественно, так, как следует коммунисту. У тебя под твоей мягкой поверхностью много сил, много твердости. И ты поднимешь и эту тяжесть, тяжелее которой, пожалуй, для нас и нет. В твоем письме есть несколько слов, по поводу которых, мне кажется, нужно нам с тобой поговорить <…> По твоей склонности видеть у себя только минусы, ты можешь забыть, что ты был красногвардейцем и сражался в те дни, когда многие, считающие себя безупречными, держали голову под подушкой и молили "лишь бы пронесло стороной". Ты можешь забыть, что белые тебя арестовывали, избивали, что ты был членом подпольной организации в белой армии и организовывал переход на сторону Красной армии? Нужно мужественно признавать свои ошибки, давать им такую же жесткую и беспощадную политическую квалификацию, как если бы речь шла не о тебе, а о другом, но ни на минуту нельзя терять своего политического лица. Прости, если то, что я пишу, тебе и без того ясно. Я думаю, – а вдруг пригодится? От всего сердца желаю тебе мужества и твердости… Как бы я хотела чем-нибудь помочь тебе. Хотя бы через маму извещай меня о себе. Твоя М. Всё происшедшее с тобой кажется мне нелепым сном. Кому это нужно? В чем смысл шельмования преданного партии человека? 1937 год"[65].
Каждую ночь в доме Либединских не спали. Теперь, после исключения из партии, ждали следующего действия – ареста. Именно тогда Либединский привык писать по ночам, чтобы быть в полной готовности, когда за ним придут.
Дело кировских писателей
А тем временем в Кирове, в бывшей Вятке, назревало новое дело. Дело "авербаховки" Ольги Берггольц.
Инициировал его председатель Кировского отделения Союза писателей Андрей Алдан-Семенов, который в начале тридцатых работал с Берггольц, Молчановым и Дьяконовым в Казахстане в газете "Советская степь". Тогда он писал о строительстве Турксиба, собирал народную поэзию – и сочинял казахский фольклор от имени акына Джамбула Джабаева. Возможно, именно поэтому их отношения с Берггольц не сложились. Алдан-Семенов не пользовался ни симпатией, ни уважением своих коллег. В повести "Журналисты" он был выведен Ольгой иронически в образе газетчика, печатавшегося под псевдонимом Байкал:
"…Он появился в европейской шляпе, в огненном кашне, со значительной, грустной миной на молодом курносом лице. Он ничего не писал из командировки, но привез кучу очерков, переполненных междометиями и восклицательными знаками. "Ее плечи отливали шагренем…" – так начинался очерк о бригадирше каучукового совхоза"[66]. С тех пор Алдан-Семенов и затаил обиду на Ольгу.
Когда в Ленинграде полным ходом шли собрания с обличениями "троцкистско-авербаховских уклонов", Алдан-Семенов обвинил Леонида Дьяконова – ближайшего друга Ольги и Молчанова – в связях с "авербаховкой" Берггольц. Правда, он и представить не мог, что, затеяв дело, сам попадет в яму, которую так яростно копал для других.
"Кировская правда" в 1937 году рапортовала: "22 мая состоялось собрание писателей и журналистов г. Кирова. Доклад о борьбе с троцкистскими и иными двурушниками в литературе сделал тов. Алдан, который рассказал собранию о двурушнических делах троцкистки-авербаховки Ольги Берггольц, с которой в очень тесной связи находился поэт Леонид Дьяконов, работник "Кировской правды". В 1934 году Берггольц написала повесть "Журналисты", где беззастенчиво оклеветала нашу советскую действительность, советских журналистов. Герой этой повести Банко – двурушник, фашистский молодчик, в повести выведен как положительный тип, как образец советского журналиста. Образ "Банко" – образ Дьяконова. Об этом сам Дьяконов говорил еще до появления повести в печати.
Связь Дьяконова с Берггольц продолжалась с 1930 года до последнего времени. На днях Дьяконов ездил в Ленинград и снова, как всегда, останавливался у авербаховки Берггольц, жил у нее, пока Берггольц не предупредила его, что разоблачена. В своих стихах Дьяконов искажал советскую действительность, маскируя свою клевету формалистическими выкрутасами. На собрание писателей и журналистов Дьяконов не явился"[67].
После увольнения из редакции у Дьяконова началась сильнейшая депрессия. И тогда Николай Молчанов пишет письмо Сталину, в котором, в частности, говорится: Леонида Дьяконова выгнал с работы "некто Алдан (литературный проходимец и халтурщик). В течение 10 месяцев Дьяконов ходит без работы, его нигде не принимают… Доведенный до отчаяния больной Дьяконов обращался в кировское НКВД с просьбой или арестовать его, или реабилитироваться"[68].
Просьбу услышали. Дьяконов был арестован 14 апреля 1938 года.
Но прежде в результате партийных разбирательств был арестован главный редактор "Кировской правды" Яков Акмин. После мучительных пыток он сообщил, будто бы в августе 1936 года Алдан-Семенов признался ему, что создал террористическую организацию, в которую завербовал Л. Дьяконова, И. Франчески и М. Решетникова. Перед ними была поставлена задача подготовить покушение на Ворошилова и Жданова.
Как ни странно, именно это обвинение, а вовсе не связь с Авербахом стало прологом к будущему аресту Ольги Берггольц.
6 января 1938 года Алдан-Семенова арестовали. "Я вам расскажу обо всем, – заявил он. – Я – враг советской власти. В августе 1936 года мною по поручению Акмина была создана террористическая группа: М. Решетников, Л. Лубнин, Л. Дьяконов, были связи с О. Берггольц, К. Алтайским (Королевым), П. Васильевым. На собраниях отделения союза писателей Заболотский[69], Уланов, Колобов, Васенев, Решетников, Дьяконов вели антисоветскую агитацию"[70].
Дьяконова взяли через три месяца. В протоколе допроса читаем: "…Меня арестовали в апреле 1938 года. Привели в кабинет Большеменникова. Там было еще двое. Эти двое схватили меня и принялись бить по лицу небольшими мешочками из белого полотна, чем-то набитым. Как мне показалось – песком. Фамилию Большеменникова я хорошо помню, и мне припоминается, что он был лысый. Он сидел в большом кабинете с красивым столом. Мне не давали спать. На допросах заставляли сидеть в одной позе и не двигаться. Били так, что из почек шла кровь. Была очная ставка с Алданом, на которой я понял, что меня арестовали по его показаниям. Потом я заболел расстройством психики и ничего не помню"[71].
Его освободили 13 декабря 1938 года со следующим заключением: "Я – младший лейтенант госбезопасности Баталин, просмотрев следственное дело по обвинению Дьяконова, нашел: Дьяконов с 21 апреля по 13 ноября 1938 года находился на исследовании в психиатрической больнице. Конференция врачей-психиатров отмечает, что Дьяконов страдает душевным расстройством. Конференция рекомендует направить его в судебно-психиатрический институт им. Сербского в Москву"[72].
Уже выйдя на свободу, не вполне еще здоровый Дьяконов писал Николаю Молчанову: "Я уже больше месяца дома… И, по своему убеждению и совету врачей, стараюсь не обращать внимания на слышимые мною голоса, так я все-таки не смог понять, отчего я стал слышать эти голоса и почему у них столь садистский антисоветский характер…"[73]
Мать Леонида в письме Молчанову проклинает Ольгин роман "Журналисты", который принес им столько бед. Но именно на показаниях Дьяконова строилось следствие по делу Берггольц, от чего ей было особенно больно…
Вместе с Дьяконовым арестовывают товарища Берггольц и Молчанова поэта Игоря Франчески. Он был племянником художника и музыканта Михаила Матюшина, сподвижника Маяковского, Хлебникова. Матюшин был женат вторым браком на поэтессе Елене Гуро. В его ленинградском доме, когда Игорь Франчески приезжал из Кирова, часто бывали Ольга Берггольц и Николай Молчанов. Квартира, занимаемая Матюшиными, помещалась на втором этаже двухэтажного деревянного четырехквартирного дома, фасадом выходящего на Песочную улицу.