Игоря Франчески подвергли многосуточным конвейерным допросам (следователи менялись через два часа, а подследственных держали на ногах по трое суток), пытали голодом, избивали и унижали. Впоследствии он написал пронзительное стихотворение "Поэма о боли".
Причинить вам боль может каждый твердый предмет.
Причинить вам боль может каждый мягкий предмет.
Даже стул, у которого спинка есть.
Даже стол, у которого спинки нет.
Карандаш, калоша, вода, стакан,
Папироса, если тверда рука.
Если злобный зверь в человеке сидит,
Если дьявол принял человеческий вид.
Словом можно ласкать, молить.
Слово можно для пытки употребить.
Слово в ухо можно вбивать, как клин,
Если этих много, а ты один!
Все предметы по-своему хороши,
Но длинней всякой боли – боль души.
Потом, когда Ольга Берггольц была арестована, некоторых членов кировской "литературной группы" возили в Ленинград на очные ставки с ней. Забегая вперед, скажем, что дело вятских литераторов рассыпалось, как и "дело Берггольц". Арестованных спасла "пересменка", наступившая после отстранения Ежова и прихода на его место Лаврентия Берии.
1–2 апреля 1939 года в Кирове состоялась выездная сессия военного трибунала Уральского военного округа, рассмотревшая дело по обвинению членов "литературной группы".
Игорь Франчески вспоминал: "Объявили – суд идет! Все встали. Объявили состав суда. У всех у нас была 58-я статья, причем такие вещи, как подготовка покушений, терроризм, за что меньше 25 лет по тому времени не давали. А то и высшая мера, которой нас уже несколько лет пугали. Прочитали обвинительное заключение, стали спрашивать. Вначале Алдана:
– Признаете себя виновным?
– Признаю.
Спрашивают Решетникова, он тоже признал. Спрашивают Лубнина, а он в ответ – нет, не признаю! Я тоже отказался признавать свою вину. В зале шум начался, кировские следователи чертыхаются потихоньку".
Из протокола допроса Франчески: "Все обвинения я отрицаю. Мне сказали, показания из меня выколотят. Выколотили через сутки. Били по лицу, давали пощечины, били галошей. Я не хочу быть трусом. Лучше умереть. Я оговорил Дьяконова, Берггольц, Решетникова".
Из протокола допроса Лубнина: "Меня оклеветал Алдан. Следствие не принимало никаких объяснений. Следствие верило Алдану, находясь под гипнозом его показаний. Он все врет и все путает. Меня били жестоко. Не давали спать. Моя задача была – дожить до суда".
Отказались признать вину также Акмин и Колобов. Алдан-Семенов вначале заявил, что "оказался в полном одиночестве среди своих соучастников, но могу только подтвердить свои прошлые показания". Спохватился он на следующий день, 2 апреля: "Мои заявления на предыдущем следствии и на вчерашнем заседании являются клеветническими. В течение двух недель мне говорили только: "Кайся, сволочь!", "Сознавайся, сволочь!", "Голову повернем тебе задом наперед! Мы добьемся показаний кровью и расстрелом!" Грозили, но не били".
Суд продолжался. Приговор – "Колобова, Лубнина, Франчески из-под стражи освободить немедленно и дело в отношении их прекратить. В отношении остальных дело возвратить на доследование"[74].
После доследования приговор по делу вятских литераторов был вынесен 20 июня 1939 года: Акмину – шесть лет, Васеневу – пять лет заключения, Решетникову и Алдану – по десять лет. В 1940 году Решетникову скостили срок до шести лет, в отношении Акмина и Васенева дело за недоказанностью прекратили. Алдан-Семенову тюрьму заменили на лагерь, но срок сохранили.
Леонид Дьяконов вернулся в Киров во время войны инвалидом. С трудом устроился рассыльным торфотреста. Когда в Киров из Ленинграда было эвакуировано детское книжное издательство, в 1942 году стали выходить книги Дьяконова: сначала обработки народного творчества – песни, сказки, колыбельные, потешки, потом собственные стихи. На его книгах выросло не одно поколение кировчан, лучшие его произведения читали по всему Союзу, а повесть для детей "Олень – золотые рога" вошла в школьные хрестоматии.
Игорь Франчески был мобилизован из-за итальянской фамилии в "трудармию". Литературой заниматься перестал, работал главным инженером завода. "В тот день, 8 апреля 38 года, – рассказывала его мать в шестидесятые годы, – навсегда исчез прежний Игорь, веселый, остроумный товарищ, спортсмен, поэт, в стихах которого звучало так много юношеской веры и правды жизни"[75].
Алдан-Семенов двенадцать лет провел в лагерях и оставил воспоминания, которые многие бывшие арестанты сочли лакированными и лживыми. Будучи лагерником на Колыме, он оговорил Юлия Берзина, писателя и переводчика, товарища Ольги по объединению "Смена", который должен был отбывать срок в течение восьми лет. Так, в лагерном деле 1942 года сохранилась запись признания Алдан-Семенова в том, что Берзин говорил ему: "На фронте смерть наступает мгновенно, здесь, на Колыме, лагерь для заключенных сулит смерть, но в рассрочку. Большой эксперимент над кроликами!" Кроме того, Алдан донес, что "Берзин читал ему стихотворение "Сталин и Троцкий" о двух людях, снедаемых честолюбием, жаждой власти, исполненных ненавистью друг к другу, и эта борьба оборачивается миллионами жизней"[76].
Итог этих доносов ужасен: Берзин был расстрелян непосредственно в лагере.
А Алдан-Семенов был реабилитирован, писал книги, многие из которых выходили большим тиражами.
Игорь Франчески вспоминал, что в шестидесятых годах он встретил своего недруга под Москвой в доме творчества писателей "Малеевка". Там отдыхала и работала и Ольга Берггольц. Вместе они "вошли в бильярдную, а там играет Алдан. С Ольгой случилась истерика, она схватила кий, замахнулась на Алдана. Он удержал ее руку. (Но потом она туфлей Алдана избила по морде.)"[77]
Умер Андрей Алдан-Семенов в 1985 году.
Тюремные страсти Ольги Берггольц
Еще в июле 1937 года она записала в дневнике:
"10 июня 1937. На фоне того, что происходит кругом, – мое исключение, моя поломанная жизнь – только мелочь и закономерность. Как, когда падает огромная глыба, – одна песчинка, увлеченная ею, – незаметна. Как взывать о доверии, когда у людей наступает недоверие чорт знает к кому и чему?"
Николай, видя, что происходит вокруг, говорил ей, что исключение из партии, увольнение с работы только начало, что возможен и арест, – Ольга отказывалась верить. Молчанов уже чувствовал надвигающееся бедствие – Ольга была убеждена, что письма в партком с объяснениями ошибочности ее исключения возымеют действие.
Но деятельная натура не позволяла Ольге просто сидеть и ждать. Оказавшись почти в полной изоляции, она решила взяться за давно задуманное – пыталась писать роман "Застава". Роман о своем детстве, о жизни семьи до революции, о деде, служившем на заводе Паля, о властной и жесткой бабке, о веселом отце и вечно страдающей матери.
Именно в дни вынужденного затворничества к Ольге пришел отец, который все так же работал доктором на бывшей фабрике Торнтона. Он знал о трагедии Ольги, понимал ее состояние – и предложил пойти в зоопарк. Эта идея показалась ей в первый момент безумной. Но отец настаивал, и она смирилась.
Они гуляли в зоопарке, и Ольга вдруг ожила. Отец обрадовался, что у дочери загорелись глаза, ему даже показалось, что она перестала думать о своих бедах. Ольга же слегка подыгрывала ему, понимая, что только теперь он дозрел до радостей отцовства и так – немного по-детски – проявляет свою заботу и нежность.
Эта "встреча" с отцом откроет в ее жизни особую страницу духовной близости с ним. С тех пор она всегда будет считать себя "отцовской дочерью", именно жизненной силой отца объяснять свою способность преодолевать испытания.
Она ищет работу, и с 1 сентября 1937 года ей удается устроиться в школу учителем русского языка седьмых – восьмых классов. Но жизнь наносит ей новый удар.
Седьмого ноября Ольга, как всегда, думала пойти на демонстрацию с рабочими завода "Электросила". Но на этот раз, едва она попыталась встать в колонну демонстрантов, к ней подошел представитель парткома и потребовал, чтобы она ушла.
Кажется, сначала Ольга даже не поняла, что ее выгнали. Стояла на обочине и смотрела на своих товарищей. А ее электросиловцы проходили мимо не здороваясь, опускали глаза…
Ольга бессильно опустилась на скамейку. Закурила. Глотая слезы, мстительно думала, что когда-нибудь вернется к ним победительницей.
Так оно и вышло. Во время блокады ее – уже знаменитую – пригласили на завод читать стихи. Но давняя обида оказалась столь глубока, что, выступая, она мысленно бросала своим прежним товарищам гневные, обличительные слова. Но, казалось, они навсегда забыли, что было в 1937 году.
В конце 1937 года вдруг начали восстанавливать в партии тех, кого не арестовали, – Либединского, Чумандрина и других. И Ольгу, всё это время бившуюся за возвращение в партию, в мае 1938 года восстановили тоже.
А в это время арестованный в Кирове Леонид Дьяконов дает на нее показания: "…В одной из маленьких комнат ее квартиры мы в течение нескольких дней обсуждали план покушения на Жданова… На первомайском параде 1937 г. мы готовили два теракта. По одному из них предполагалось произвести выстрел по трибуне из танка. Это дело, как сообщила мне Берггольц, было задумано военной террористической группой, но не состоялось из-за внезапного заболевания надежного танкиста. Второй вариант покушения продумали мы сами…"[78]
И через много лет Ольга будет вновь и вновь повторять горькую правду о предавших ее друзьях: "…оговорили меня в 38 году, и из-за них я попала в тюрьму. Они не виноваты, их очень пытали, но все же их показания чуть-чуть не погубили меня…"