Она была арестована ночь с 13 на 14 декабря под Ленинградом в Доме творчества как "участница троцкистско-зиновьевской организации" и доставлена в Шпалерку – тюрьму Большого дома.
В постановлении об аресте говорилось, что Ольга Берггольц входила в террористическую группу, готовившую террористические акты против руководителей ВКП(б) и Советского правительства (т. Жданова и т. Ворошилова). Неверно указано, что она уже "бывший кандидат ВКП(б)" и исключена из Союза писателей.
Среди прочего у нее изъяли дневники.
В протоколе обыска под номером семь значилось пятнадцать записных книжек, под номером десять – девять тетрадей. В примечании к протоколу сказано также и об опечатанной комнате, в которой находилось много рукописей, письма, материалы по истории завода "Электросила".
Первый допрос – 14 декабря. На протоколе подпись начальника 6-го отделения Ивана Кудрявцева.
Вопрос. Вы арестованы за контрреволюционную деятельность. Признаете себя виновной в этом?
Ответ. Нет. Виновной себя в контрреволюционной деятельности я не признаю. Никогда и ни с кем я работы против советской власти не вела.
Вопрос. Следствие не рекомендует вам прибегать к методам упорства, предлагаем говорить правду о своей антисоветской работе.
Ответ. Я говорю только правду.
Записано с моих слов правильно. Протокол мною прочитан. О. Берггольц.
Допросил Иван Кудрявцев.
Обозначено и время: с 21:30 до 00:30. В протоколе – всего семь фраз, а допрос шел три часа!
Спустя год, вернувшись домой, Ольга запишет о своем следователе: "…я сначала сидела в "медвежатнике" у мерзкого Кудрявцева, потом металась по матрасу возле уборной – раздавленная, заплеванная, оторванная от близких, с реальнейшей перспективой каторги и тюрьмы на много лет… Ровно год назад Кудрявцев говорил мне: "Ваши преступления, вы – преступница, двурушница, враг народа, вам никогда не увидеть мужа, ни дома, вас уже давно выгнали из партии"".
И еще о тех днях.
"Ровно год назад в этот день я была арестована, – запись от 14 декабря 1939 года. – Ощущение тюрьмы сейчас, после 5 месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. И именно ощущение; т. е. не только реально чувствую, обоняю этот тяжкий запах коридора из тюрьмы в Большом доме, запах рыбы, сырости, лука, стук шагов по лестнице, но и то смешанное состояние посторонней заинтересованности, страха, неестественного спокойствия и обреченности, безысходности, с которым шла на допросы… Ну ладно… Не надо… Да, но зачем же все-таки подвергали меня всей той муке?! Зачем были те дикие, полубредовые желто-красные ночи (желтый свет лампочек, красные матрасы, стук в отопительных трубах, голуби…). И это безмерное, безграничное, дикое человеческое страдание, в котором тонуло мое страдание, расширяясь до безумия, до раздавленности!.."
В дневнике зафиксировано:
С января по февраль 1939-го – камера 33.
С марта по апрель – одиночка 17.
В апреле же = Арсеналка[79]. Больница.
В мае. Одиночка 29.
Опять одиночка 9.
Она пробыла в тюрьме 197 дней и ночей. Следствие шло по статье 58–10. Так же, как и во время "авербаховского" следствия, она была беременна.
"Ребенок в ней был убит, – писала Мария Берггольц в неопубликованных заметках о своей сестре, – а далее изуверскими "приемами" режима она была изувечена: лишена возможности родить. Она говорила мне, что, возможно, – дитя погибло (5,5 месяцев) еще до избиения – от психической пытки: ее старший следователь ("мой палач" – называла она) – некто Фалин, лежа (пьяный) на своем столе, говорил ей – что они с ней сделают – "и всё страшно сжалось во мне, хотя внешне я была спокойна". Ее версию, что дитя погибло от этой страшной спазмы тела и духа в сопротивлении страху, – подтверждает то, что в дальнейшем (она страстно хотела детей) при ее попытках дитя в ней погибало в тот роковой срок (а может быть, и час), когда погибло в тюрьме: в 5,5 месяцев.
Но когда ребенок уже погиб, молодой организм не хотел отдать его – выкидыша не происходило. Однако, несмотря на заявления "врачу Солнцеву", ее издевательски не брали в больницу, дожидаясь заражения и "естественной смерти". Наконец, ее нашли в ее одиночке без сознания плавающей в крови. Свалили в деревянную тележку (на полях ручкой помета: [в апр<еле> 1939 г.]. – М. Б.) (вероятно, в такую, как возили покойников) и отправили в тюремную больницу с одним возницей – побег был исключен – не доедет.
Она рассказывала, как моталась, билась ее голова о края тележки, и она сказала вознице: – Смотри, смотри – как умирает враг народа, – а он ответил: – Да что ж мы не люди что ли? – Смахнул слезу и повез осмотрительно: довез живой".
В больнице Ольга написала:
…Двух детей схоронила
Я на воле сама,
Третью дочь погубила
До рожденья – тюрьма…
3 июля 1939 года Ольгу освободили из-под стражи. Следствие по делу было прекращено за недоказанностью состава преступления.
"…Я страшно мечтала там о том, как я буду плакать, увидев Колю и родных, – и не пролила ни одной слезы. Я нередко думала и чувствовала там, что выйду на волю только затем, чтобы умереть, – но я живу, подкрасила брови, мажу губы. Я еще не вернулась оттуда, очевидно, еще не поняла всего…" – записала она в дневнике.
"…Не ввязывайся в это дело" Разрыв Марии Берггольц с Либединским
Отпустили! Но почему?
Во-первых, конец 1938-го – начало 1939 года – время короткой оттепели, наступившей после снятия с должности, а затем и ареста наркома Ежова и назначения на его пост Берии (7 декабря 1938 года). В большинстве местных подразделений НКВД произошла смена кадров, и начался пересмотр некоторых ранее заведенных дел.
Во-вторых, с самого первого дня ареста Николай Молчанов и Муся предпринимают все возможные усилия по освобождению Ольги.
Молчанов, как только комитет комсомола стал требовать от него отречься от Берггольц, положил комсомольский билет на стол со словами "отрекаться от жены недостойно мужчины". Более того, он обращался с заявлениями о пересмотре дела Ольги в различные инстанции, в том числе в Генеральную прокуратуру и к Сталину.
Теперь известно, что Молчанов сразу сообщил об аресте Ольги ее сестре и матери в Москву. Писем было несколько. В нашем распоряжении не первое и не второе, а, скорее всего, третье. Читая его, нельзя не ощутить какое-то скрытое напряжение, возможно, связанное с отношениями в семье, сложившимися к этому времени.
<1939> Николай Молчанов – Марии Берггольц
Спасибо, Макс, на добром слове! Благодарю, что ты не хотела причинять мне неприятности. Но письмо твое мне приятно, в каком отношении – ты нигде не переходишь той грани, за которой начинается низость, хотя логически могла и эту грань перейти. Ну не переходишь – спасибо.
Знаешь, Макс, я не в отчаянии. И не был. Куда-нибудь "подавать" я не хочу. Заявления и пр. я писал. Я, оказывается, больше других доверяю людям, которых "оскорбил" в первых своих письмах. Страховаться от этих людей я не намерен, хотя мог бы это сделать, используя недалекие примеры. Я понимаю, что несу полную ответственность за дела и помышления жены, я знаю, что судьба наша должна быть ровной.
Нехорошо, что ты ругаешь меня за "клевету", а сама собираешься апеллировать к Вышинскому. Нелогично. Очень крепко в тебе сидит дух "преимущественного снабжения"… Ты не волнуйся, не терзайся, не ввязывайся в это дело. И прокуроры, и чекисты – на возможной высоте положения, бюрократизм, с ходом истории, преодолевается и исчезает, люди у нас хорошие, и Оля будет на своем месте. "Больше месяца" это еще не повод для протеста. Бывает и больше. Идет следствие. Понятно? Об условиях быта ты информирована правильно. Да я и писал тебе об этом. Извини за оскорбительный тон прежней записки. "Это не я писал, а Бог" (Островский). Я не хотел никого обидеть, а только переключить тебя с ситуации трагической – на более легкую.
Ты напрасно так тоскуешь. Глупости все это. Кустарничать и интриговать не буду. И ты не пиши, ни заявлений, ни жалоб, ни требований: пока я дома, будет сделано все, что нужно по закону. Когда меня не будет дома – придется тебе заняться этим, сообщив обо всем в парторганизацию мужа, иначе ему плохо придется, как мужу моей сестры, например, как жене моего брата и некоторым другим. И это совершенно независимо от государственного аппарата – это внутрипартийное дело.
Адрес Оли известен нам официально. Ты мне не пиши – очень трудно отвечать. И не приходи ко мне, если приедешь. И вообще – пока не ввязывайся в это дело, помни о сыне. Н. Молчанов.
Да! Если вернется Оля, ничего не говори об исполненном долге – почему? – скажу, когда-нибудь на закате дней.
Обратим внимание, Молчанов настаивает: "…не пиши ни заявлений, ни жалоб, ни требований: пока я дома, будет сделано все, что нужно по закону. Когда меня не будет дома – придется тебе заняться этим, сообщив обо всем в парторганизацию мужа, иначе ему плохо придется…" "Пока я дома" – прозрачный намек на то, что и он может быть арестован.
Но, как уже сказано, существовало первое, а может быть, и второе письмо от Молчанова, где он в резкой манере говорил об обстоятельствах ареста Ольги и ее тюремщиках. К этим текстам отсылают слова "оскорбил", "ты ругаешь меня за "клевету"", "оскорбительный тон прежней записки".
Письма эти уничтожены. Мария Федоровна умалчивает о них в своих воспоминаниях тех лет по вполне понятным причинам. Михаил Лебединский, который расшифровывал огромную переписку матери и отца, заканчивает ее следующими словами: "…В связи с арестом сестры матери Ольги Берггольц, ранней весной 1939 года произошли те трагические события, которые в конечном счете, привели к распаду этого брачного союза к середине 1940 года. Переписка этих лет носит односторонний характер, отец пишет, мать не отвечает…".