Из этих косвенных признаний складывается вероятная картина, которая подтверждается и письмами Либединского.
4 июня, на следующий день после освобождения Ольги Берггольц, Либединский писал жене: "Максюша! Кроме того, что я рад за Ольгу, за тебя, за Марию Тимофеевну, – я рад за себя! Едва ли ты представляешь себе, каково мне было все это время, – да и нелепо было бы это от тебя <нрб., стерто несколько слов> на твоих плечах – чтоб ты взяла груз моих переживаний. Но сейчас, сейчас я могу выпрямиться и прямо говорить то, что я не хотел и не мог тебе говорить в эти для всех нас такие тяжелые дни. Я не могу примириться с теми отношениями, которые у нас с тобой сложились. Я лучше предпочту никакие отношения, но иметь вместо настоящего брака какой-то странный адюльтер между нами, бывшими раньше мужем и женой, я не хочу. Ты два раза не ответила мне на мой вопрос, любишь ли ты меня, – и когда в последний раз не ответила (по телефону из Москвы) – у меня в душе словно оборвалось что-то. Ладно – пусть будет так – сказал я себе. Сейчас я ничего говорить не могу, но когда вернется Ольга… И тут же я говорил себе, и в Нальчике, после наших с тобой споров о письмах Николая и моих поступках (курсив мой. – Н. Г.): "Когда вернется Ольга!"
Вот только что я сходил в обком и высказал свою точку зрения на известного тебе кабардинского писателя Шогенцукова. Я пришел к заключению, что он не был муллой, а предположения о том, "вдруг он не есть тот, за кого выдает", при всей вероятности этого (а некоторая вероятность этого есть), все же является перестраховкой. Линия в отношении его будет выправлена. Ты знаешь, что я только с ним познакомился, что я рисковал, поступая так. Но так я делал всегда. Я иногда бывал беспощадным, но никогда бездушным. Н. Молчанов может думать обо мне все что угодно – ты знаешь, как я его самого расцениваю. Но ты – знающая меня в течение стольких лет! Неужели я удовлетворюсь жалким подобием брака с тобой – брака, основанного на взаимном сговоре умалчивать по самым острым вопросам жизни? Я тебя люблю – очень люблю – именно потому такого рода отношения я мог переносить только временно, только до возвращения Ольги. Зачем я пишу тебе все это? Ведь, казалось бы, ты исчерпывающе изложила, и много раз изложила, свою точку зрения. Надеюсь ли я, что ты ее изменишь. Мало надеюсь, вернее, совсем почти не надеюсь. Но если бы я посчитал себя в деле с письмами неправым (курсив мой. – Н. Г.), я не стал бы переползать на твою точку зрения, я прямо бы сказал об этом. Думаю, что так же и ты.
Именно потому, что я тебя люблю, – для меня вопрос той или иной оценки тобой моего поступка – есть вопрос крайне важный. Ведь ты же знаешь обо мне все – и есть поступки, которые, я сам это знаю, являются моими срывами и моими ошибками, – и я сам говорил тебе и давал отрицательную оценку себе. Но именно потому, когда я знаю, что поступил правильно, я должен иметь твое одобрение. Это вопрос чести, не внешней – для других чести, – а самой дорогой и нерушимой, внутренней чести (помнишь Сашино: "жил честно")… У меня бывали минуты слабости, упадок сил душевных и физических, в тех тяжелых условиях, которые были той дорогой передового человека, коммуниста, – которую я себе избрал, – но я не сдавался перед врагами, не выдавал друзей и без всяких фраз выполнял те элементарные обязанности, которые надлежит исполнять советскому гражданину, – именно к такой обязанности меня вынудили письма Николая (курсив мой. – Н. Г.). Впрочем, ты все тут знаешь. Новое для тебя только то, что я не могу и не хочу продолжать наши отношения на том социальном базисе, на котором они сейчас находятся. Если дальше умалчивать, так этот базис будет только съеживаться – медленно и нехорошо…
Я Ольге уже писал, что если ей потребуется моя помощь в отношении нажима на московский Литфонд, то я сделаю все что смогу, а что-то сделать смогу. Но едва ли ей нужен сейчас дом отдыха Литфонда. Может быть – "Узкое", или еще куда-нибудь. В общем, решайте с ней сами…"
По всей видимости, произошло следующее. Недавно восстановленный в партии Юрий Николаевич Либединский, прочитав письма Молчанова и предполагая, что их могли увидеть еще чьи-то глаза, испугался. Известно по отдельным намекам, что он ходил советоваться с Марианной Герасимовой, бывшей женой, надо ли эти письма передать куда следует. Но известно еще и то, что Муся письма уничтожила, чем помешала Либединскому показать их в определенных инстанциях. Возможно, с этим и был связан конфликт в семье.
Что было на самом деле, восстановить уже невозможно. Молчанова, к счастью, не тронули. Но все происшедшее разрушило союз Марии Берггольц и Юрия Либединского.
…Как же все-таки произошло спасение Ольги?
Трудно понять, когда точно Муся кинулась в Ленинград.
Несмотря на требование Молчанова "не лезть в это дело, помня о сыне", Муся полезла. Ольга была для нее сестрой, за которую она не раздумывая отдала бы жизнь.
Муся пошла на прием в Большой дом, откуда можно было не вернуться. В 1939 году об этом прекрасно знали все. Таких случаев было великое множество.
Она попала на прием к самому Сергею Гоглидзе, в то время начальнику Управления НКВД СССР по Ленинградской области, подписавшему ордер на арест Ольги Берггольц. Именно его упоминает Ольга в дневниковой записи от 1 марта 1940 года, уже после освобождения: "…читаю Герцена с томящей завистью к людям его типа и XIX веку. О, как они были свободны. Как широки и чисты! А я даже здесь, в дневнике (стыдно признаться), не записываю моих размышлений только потому, что мысль: "Это будет читать следователь" преследует меня. Тайна записанного сердца нарушена. Даже в эту область, в мысли, в душу, ворвались, нагадили, взломали, подобрали отмычки и фомки. Сам комиссар Гоглидзе искал за словами о Кирове, полными скорби и любви к Родине и Кирову, обоснований для обвинения меня в терроре. О, падло, падло".
В разговоре с высокопоставленным чекистом Муся прибегла к своеобразному подлогу: "…и среди прочего сказала ему без разрешения и санкции Саши Фадеева – "Ею интересуется Фадеев". (Он был тогда членом ЦК.) Гоглидзе: – Чем же он интересуется? – Я: – Судьбой ее. – Однако Гоглидзе не звонил Фадееву – это я знаю точно. После освобождения Ольги я созналась во всем Саше: "Я ссылалась на тебя". Александр Фадеев (густо краснея): – Что ты сказала? Я: – Что ты интересуешься ее судьбой. – Он промолчал и не упрекнул меня за дерзость, но для него это было новостью".
Рисковала Муся – а по прошествии времени и сама Ольга, и некоторые мемуаристы повторяли миф о заступничестве Фадеева. Мария Берггольц писала в семидесятые годы: "Что имел в виду А. Фадеев, говоря такую фразу ("Ты просто не подозреваешь, какую беду я от тебя отвел" – из статьи Лакшина), – я не знаю. Возможно, что беда грозила ей и после выхода из тюрьмы, может, и отвёл – он ей очень сочувствовал, но… В тот же день, как я узнала (письмо мне ее мужа Коли Молчанова) – что она арестована, я бросилась к Фадееву и услышала: – Ничего сделать нельзя".
Вероятно, Фадеев имел в виду что-то другое – события 1949 года, например, когда над Ольгой Берггольц нависла новая беда. Но можно утверждать абсолютно точно – в 1939 году он был парализован страхом.
В своем очерке "Николай Иванович Ежов – сын нужды и борьбы", написанном в начале 1938 года (очерк никогда не был опубликован), Фадеев пытался создать биографический портрет Ежова. В частности, он так писал о становлении характера будущего деятеля большевистской партии, а тогда четырнадцатилетнего паренька Николая Ежова: "Это был маленький чернявый подросток с лицом открытым и упрямым, с внезапной мальчишеской улыбкой и точными движениями маленьких рук. По условиям тогдашнего заводского обучения, мастер как-то, осердясь, не то толкнул, не то ударил Николая Ежова. Николай схватил клещи, и по мгновенно изменившемуся выражению его лица мастер понял, что надо бежать. Распустив фалды пиджака, вобрав голову в плечи, мастер бежал по цеху, а за ним с клещами в руках, гневно подрагивая тонкими ноздрями, бежал маленький Николай Ежов.
За такие дела полагалось бы уволить ученика с завода. Но мастер был человек широких воззрений, дрался не со зла, а больше по привычке. Характер ученика ему понравился. Кроме того, ученик был способным в усвоении материала. И Ежова помиловали"[80].
Теперь, когда Ежов был объявлен врагом народа, Фадеев, несомненно, не хотел привлекать к себе излишнего внимания.
Но и для Либединского пришло время, когда он был вынужден усомниться в деятельности НКВД и писать товарищу Сталину мольбы об освобождении близкого человека. В конце 1939 года, когда Ольга была уже на свободе, внезапно арестовали Марианну Герасимову. Она ушла из НКВД еще в 1935 году. У нее была опухоль мозга, мучили сильные головные боли, и она рассталась со службой по болезни. Для Либединского Марианна была не только бывшей женой, но другом и мерилом коммунистической чести. Да и не мог он не помнить, что именно из-за него, проникнувшись идеями революционной справедливости, она пошла работать в 1923 году в ГПУ. По всей видимости, Герасимову "дочищали" вместе с первым чекистским призывом (она работала под началом Генриха Ягоды), который был почти полностью уничтожен в 1936–1937 годах. Обнаружив Марианну на свободе в 1939-м, ее решили убрать. Для Либединского и Фадеева это было настоящей катастрофой – все трое были очень близки.
Либединский промолчать не мог.
В декабре 1939 года он отправил письмо Сталину. "Дорогой товарищ Сталин! – писал Либединский. – Бывают положения, когда рядовому члену партии нет иного исхода, кроме как обратиться к Вам, – именно в таком положении нахожусь я сейчас. На днях особое совещание приговорило к пяти годам лагеря Марианну Анатольевну Герасимову, мою бывшую жену, оставшуюся на всю жизнь моим лучшим другом и товарищем, человека, которому в молодости я посвятил свою первую книгу "Неделя". Я не знаю, в чем обвиняют Марианну Герасимову. Но я знаю все мысли и чувства этого человека. Вместе с этим человеком вступал я в революцию. И я уверен, что она невиновна, что здесь имеет место какой-либо гнусн