-- Здрасти! -- говорил он. -- Ты понимаешь, понимаешь?.. Черт возьми!
И он начал уморительно вертеться и прыгать по комнате, как был, -- в пальто, башлыке и калошах.
Денисов протер глаза и сказал:
-- Ничего не понимаю.
Хачатрянц сел к нему на кровать.
-- Я гаварю, что мы вэликолепно устроились, -- произнес он со своим тифлисским акцентом, -- понимаешь?.. Такая комната!.. обстановка... прелесть!.. Пятнадцать рублей... а какая хозяйка!.. Ва!.. можешь влюбиться в нее... понимаешь?
Он щелкнул пальцами.
-- А почему не ты? -- спросил Денисов.
-- Убирайся к черту -- глупости гаваришь! Где мне с тэхнологией!
Денисов вскочил с постели и начал одеваться. На его душе был праздник. Он сознавал, что ему уже не будет больше так скучно и тоскливо, как на старой квартире, не будет этих ужасных упражнений на рояле, не придется уже спускаться с пятого этажа и до самого низа слышать унылый звон дверного крючка.
Хачатрянц разделся, затопал сапогами по коридору, сказал низким басом:
-- Вера! Самовар!
Вернулся и запел: "Вечерком гулять ходи-и-ла..."
Денисов весело подбежал к умывальнику и с увлечением стал вторить тенором: "Дочь султа-а-на... молода-а-я..."
Получился довольно красивый дуэт. Хачатрянц комично разевал рот с тонкими и ярко-красными губами. Его маленькие черные глаза бегали и смеялись. Он басил с эффектом и с видимым наслаждением ударял по букве "а".
Вера внесла самовар. Хачатрянц приказал поставить его на пол, у двери, взял его сам, растопырил руки и торжественно понес к столу, напевая марш. Вера рассмеялась и выбежала из комнаты. Через минуту к ее смеху присоединился другой, от которого у Денисова дрогнуло сердце.
-- Что ты чудишь, дубовый нос? -- сказал он.
Хачатрянц с засученными рукавами и домовитым видом хлопотал у самовара. Услыхав гимназическую кличку, он вдруг расхохотался и бросился на Денисова. Завязалась борьба. Хачатрянц прыгал и кричал:
-- Вот я тебя! Секим башка!
Было весело.
Студенты уселись за стол. Хачатрянц налил себе чаю на блюдечко и, вытянув губы, стал дуть. От этого его глаза ушли глубже, нос расширился, на лице появились морщины, и он стал походить на большую старую крысу. Студенты пили чай, и Хачатрянц безостановочно повторял:
-- Собственно говоря... собственно говоря...
Это были его любимые словечки. Допив стакан, технолог вскочил с места, почти мгновенно очутился в пальто, башлыке и калошах и ринулся в коридор.
-- Когда вернешься? -- пустил ему вдогонку Денисов.
-- Собственно говоря... собственно говоря... -- донеслось из кухни.
VI.
Через полчаса Денисов отправился в университет. Ольги Ивановны уже не было дома. Он зашел в ее комнату на минуту. Запах тонких духов и еще тот особый аромат, который чувствовался в коридоре, защекотал его нервы. Денисов поглядел на канареек, посвистел... Птицы сейчас же запели в ответ и запрыгали в клетке. Денисов улыбнулся и вышел.
У него на душе все еще был праздник, с которым он проснулся. Люди казались ему добродушнее. Родина не вспоминалась. Он незаметно перешел через Дворцовый мост и добрался до университета. Ходячие выводы и формулы в сюртуках и фраках как будто приободрились и ожили.
...Денисов возвращался домой и машинально, в каком-то самозабвении, твердил:
-- Дискриминант уравнения второй степени есть инвариант... дискриминант, инвариант, дискриминант.
Вечером пили чай втроем. Ольга Ивановна со смехом спрашивала у Хачатрянца:
-- Что, вы такой же... неопытный, как Николай Петрович, или нет?
Технолог, приподняв брови и закручивая усы, отвечал:
-- Собственно говоря, собственно говоря, -- савсэм другой.
-- Ра-азве?.. Неуже-е-ли?.. Надо принять к сведению, -- почти пела Ольга Ивановна.
Потом студенты пели вдвоем. Хачатрянц начал с чувством: "Нэ гавари, что молодость сгубила..."
Хозяйка задумчиво перебирала скатерть, опустив свои красивые карие глаза. Денисов думал о ее молодости и терялся в догадках. Играли в карты, в домино. Часов в одиннадцать Ольга Ивановна ушла к себе. Денисову сделалось как-то грустно, когда он услыхал, как хлопнула дверь в ее комнату. Хачатрянц сел за книги, а он лег в постель и стал думать.
С того дня началась для Денисова новая жизнь. По утрам он заходил к Ольге Ивановне и до университета болтал с ней о пустяках. В университете лениво слушал лекции и уже с первого часа подумывал, как его дома встретит милая обстановка, пенье птичек, неуловимый запах, протяжный голос и взгляд глубоких глаз.
Он садился в кресло против Ольги Ивановны, и они говорили, не замечая, как надвигаются сумерки. Когда становилось совсем темно, она бросала работу, с которой почти не разлучалась, откидывалась на спинку кресла и, задумчиво глядя в лицо Денисову, слушала его, как она называла, "возвышенные разговоры".
VII.
Недели через две после переезда студентов зашел к ним Будагов. Хачатрянца не было дома, у него был урок.
Друзья уселись и заговорили, как после долгой разлуки. Будагов жил у дяди в другом конце города и не мог часто навещать Денисова. Это был серьезный, на первый взгляд молчаливый человек с выразительными и умными глазами. Он блестяще шел в институте и готовился быть директором фабрики своего отца.
Стемнело. Студенты поговорили о том, о сем -- о занятиях, родном крае, петербургских новостях.
-- Да, -- как будто спохватился Будагов, -- Аракел передавал, что у вас хозяйка молоденькая, правда это?
-- Да, да... а что?
-- Так... ничего, -- сказал Будагов.
Поговорили о будущем лете. Технолог спросил:
-- А что тебе пишет Наташа?
Денисова кольнул этот вопрос. Он почти не вспоминал о невесте. На днях он послал ей небольшое письмо в ответ на несколько листов, исписанных мелким почерком.
-- Да все то же, -- небрежно сказал он, -- о хозяйстве, рукодельях, погоде...
Будагов поднял на него удивленный взгляд.
-- Николай! Что это?.. Когда ты говорил о Наташе таким тоном?
-- Не все же ныть, Степан, пора и образумиться, вот поедем летом, опять стану на луну смотреть.
Будагов грустно посмотрел на него и проговорил:
-- Не узнаю я тебя... Бедная Наташа!.. Эх, Николай, -- прибавил он, -- хочешь пари: скрутит тебя твоя акушерка. Недаром ты сидишь с ней по вечерам в темной комнате.
-- Как?.. -- растерянно спросил Денисов.
-- Да знаю уж, братец, об этом и пришел поговорить с тобой.
-- Дубовый нос насплетничал?..
-- Ну что за беда?.. Или ты скрываешь это? Слушай, Николай, я вижу, что пока не стоит говорить с тобой о многом. Только вот что, дай мне слово... случится что-нибудь, не скрывай, скажи -- вместе переживем... Ну, кляча, -- уже весело закончил Будагов, -- я на тебя надеюсь, теперь будем чай пить.
-- В самом деле, -- сказал Денисов, -- чего ты испугался, чудак?.. Да можно ли сравнивать эту женщину с Наташей... Ей ведь и все двадцать шесть к тому же...
Вернулся Хачатрянц.
-- Аракел, здорово! -- сказал Будагов.
-- Здрасти, господа, -- отвечал Хачатрянц, поправил очки и прибавил шепотом: -- А не пригласить ли нам Ольгу Ивановну?
Будагов слегка нахмурился и молчал.
Хачатрянц, не дожидаясь ответа, зашагал по коридору.
Когда молодая женщина вошла в комнату студентов, как всегда свежая и спокойная, Будагов приподнялся и, опершись на стол, ждал. Хачатрянц познакомил его с хозяйкой. Она с приветливой улыбкой спросила его:
-- Это вы и есть лучший друг Николая Петровича?
-- Кажется, -- сухо сказал технолог.
Разговор не пошел дальше банальных вопросов и ответов. Будагов говорил односложно, смотрел к себе в стакан и хмурился. Денисову было неловко. Хачатрянц сыграл на скрипке. Потом все пропели "Ноченьку". У Ольги Ивановны был маленький, но гибкий голос.
Она поднялась очень скоро и ушла своей плавной и медленной походкой.
Будагов тоже простился, несмотря на все просьбы товарищей.
VIII.
Приближалось Рождество. Денисов, столовавшийся раньше на Васильевском, неподалеку от университета, начал обедать дома, вместе с хозяйкой. Обедали весело, а потом, по обыкновению, дожидались сумерек, молча, друг против друга.
Иногда Ольга Ивановна, откинувшись навзничь, притворялась мертвой, опускала руки, которые падали, как плети, склоняла голову набок. Денисов заговаривал с нею, она не отвечала. Он брал ее за руку. Огонь пробегал по его нервам. Она не отнимала руки.
-- Чем вас разбудить? Чем вас разбудить? Проснитесь, -- торопливо говорил Денисов.
Она молчала.
Спускался вечер. Прислуга топила печку. В комнате становилось теплее. Денисов смотрел на мягкий сиреневый капот, на закрытые глаза с длинными ресницами, на обнаженные до локтя руки. Одну из этих нежных и полных рук он держал в своих и гладил. А сердце билось... Кружило голову... Денисов подвигался ближе. Он сжимал ей руку. Она вздрагивала и говорила:
-- Это так больно, что мертвый проснется.
Денисов уже давно забыл о Наташе. Она, не получая от него писем, тоже почти замолчала. Но он не замечал этого, не удивлялся. Воспоминания не тревожили его, совесть не мучила: он весь был поглощен Ольгой Ивановной. Любил ли он ее? Кажется, да. По крайней мере, он думал о ней каждую минуту, интересовался только тем, что касалось ее. Кроме университета, не ходил никуда, сделался рассеян, задумчив... Он не отдавал себе отчет в своем чувстве, он как-то боялся его, не верил. Ему было как-то странно, жутко; главное, он совсем ее не знал -- ни ее жизни, ни прошлого; у ней он никого не встречал. Сама она уходила довольно часто, не всегда ночевала дома.
Должно быть, она ходила на акушерскую практику. Ее труд, по-видимому, хорошо оплачивался. У ней такая славная обстановка. Всегда вино, фрукты, конфеты. Но с кем она знакома? У кого бывает, помимо практики? Денисов ничего не знал и продолжал теряться в догадках.