-- Послушай, -- сказал Хачатрянц, -- вот ты увидишь, -- она тешится с тобой, как с мальчиком... Что ты для нее? Если ты даже ей все свои пятьдесят рублей в месяц отдашь, ей не хватит... Ты видел вино, закуски... духи, кофточки всякие... Она привыкла к этому, панимаишь?
-- Боже! Какой ты циник, Аракел! При чем тут деньги, если она меня любит?
-- А почему она не идет домой? -- вызывающе спросил технолог.
В эту минуту раздался звонок. Денисов встал, напряженно прислушиваясь.
-- Вера! -- услыхал он. -- Николай Петрович вернулся?.. Давно?.. Что ты говоришь?.. Болен?.. И Аракел Григорьевич здесь?.. А?.. Неуже-е-ли?..
Тихо отворилась дверь.
-- Можно? -- сказал певучий голос.
Хачатрянц отвечал:
-- Пожалуйста.
Ольга Ивановна медленно подошла к столу.
-- Смотрите, что наделал Николай Петрович, -- сказал технолог, -- я прихожу... смотрю: лежит... думал -- мертвый... нет -- жив... послал за нашатырем... Теперь глядите, на кого похож?..
Ольга Ивановна с тревогой взглянула на Денисова. Он стоял и молча смотрел вниз.
-- Господи! Какие глупости! Что вы, ребенок, что ли?
-- Представьте себе, -- продолжал Хачатрянц, -- выкурил чуть ли не десять сигар -- собственно говоря: сумасшедший!
Денисов взял ее за руку. Она, улыбаясь, смотрела на него и говорила:
-- Вот дитя! Вот дитя!
Денисов нервно сказал:
-- Ольга!
Она вспыхнула. Денисов показал на Хачатрянца:
-- Он знает, я должен был ему сказать.
Ольга Ивановна ласково поглядела на Хачатрянца и засмеялась.
-- Что он вам сказал?
Хачатрянц засуетился и проговорил:
-- Паздравляю, паздравляю... собственно говоря...
-- Ольга! Пойдемте на минутку к вам, мне необходимо высказаться, позвольте...
-- Николай Петрович! Я хочу спать -- лучше завтра.
-- Нет, я вас прошу.
В его голосе слышалась мольба.
Она взяла его под руку и повела к себе.
В ее комнате горела лампада. Она не зажгла больше ничего. Они сели на "тот" диван. Он нагнулся к ней и, тяжело дыша, спросил:
-- Ты у него была все время?
Она спокойно сказала:
-- Да.
От нее пахнуло вином. У него остановилось дыхание. Он подвинулся ближе, взял ее за обе руки повыше локтя и, крепко сжимая, спросил глухим голосом:
-- Ты пила?
Она отвечала тем же спокойным тоном:
-- Да.
-- Оля!.. Что это?.. Ты смеешься?..
-- Нет... я вижу, что ты хочешь оскорбить меня... Разве я не читаю в твоих глазах?.. Ведь ты думаешь: "Она пробыла пять часов, пила у него... следовательно..."
-- Ольга!
-- Что?.. Неправда?.. Ну что же -- я была, я ничего ему не сказала раньше... Мне было приятно, что он со мною груб. Мы ужинали -- я берегла к концу... При первой его вольности я сказала ему, что он видит меня в последний раз.
-- Оля! Зачем же тогда вся эта комедия?
-- Ты упрекаешь меня?.. Тогда иди, иди к себе... Не нужно мне тебя... никого мне не нужно...
Она встала, зажала уши, замотала головой:
-- Ничего не хочу слушать... Ты мне не веришь... Ты не любишь меня, довольно...
Денисов тихо подошел к ней, нагнулся и начал целовать ее в щеку часто-часто, не отрываясь.
-- Прости меня, я исстрадался, -- прошептал он.
Она скоро успокоилась, и они снова сели. Он говорил, что с этой минуты он ей беззаветно верит, что он безумно и навеки счастлив. Она улыбалась, положив ему голову на плечо и глядя на него прищуренными глазами. Он ласкал ее, гладил ей руки, целовал их.
-- Какой ты нежный, хороший, -- говорила она, -- тебе надо было родиться девушкой.
Потом они услыхали движение в комнате Хачатрянца. Он как будто танцевал. И вдруг громко запел:
Вечерком гулять ходи-и-ла...
Дочь султа-а-на... молода-а-я...
-- Аракел Григорьевич! Идите сюда, к нам, -- крикнула Ольга Ивановна.
Он прервал пение и отвечал:
-- Не могу: я не одет.
-- Оденьтесь.
-- Не стоит, я вам лучше петь буду.
И он продолжал:
Каждый день она к фонта-а-ну
Шла, красо-о-ю... всех пленя-а-я.
Он спел еще несколько романсов, поиграл на скрипке. Когда Денисов вернулся в комнату, Хачатрянц, лежа в постели и перебирая струны, тихо напевал печальную армянскую песню.
-- Паздравляю, паздравляю, -- сказал он, обрывая пение на полуслове.
XIII.
Будагов стал чаще бывать у студентов. С Ольгой Ивановной он был приветлив, шутлив, но как-то сдержан. В нем говорила скромность, которую он выработал в себе по отношению к женщине. Когда она начинала кокетничать с ним, как с другом своего жениха, в сущности -- мужа, он переводил разговор на что-нибудь серьезное.
Хачатрянц с какой-то особенной, комичной радостью отнесся к известию о женитьбе Денисова. Он галантно изгибался перед Ольгой Ивановной и говорил:
-- Паздравляю, паздравляю, собственно говоря. Вы найдете во мне самого прэданного друга. Я буду приходить к вам обедать и вспаминатъ, как мы с Николаем у вас поселились и как пели вместе с вами "Ноченьку".
Прошел январь месяц, потом февраль. У Ольги Ивановны увеличилась практика. Денисов достал урок. В общем они имели больше ста рублей в месяц. Хачатрянц в шутку говорил, что он на хлебах в "сэмейном доме". Жили они с Денисовым по-прежнему в одной комнате.
В начале марта, в ясный солнечный день, молодые люди -- Хачатрянц, Ольга Ивановна и Денисов -- сидели за столом и пили чай. Ольга Ивановна, свежая, пополневшая, с ямочками на щеках, в изящном капоте, веселая, счастливая, хозяйничала. Студенты острили друг над другом.
Вошла Вера и подала Денисову письмо от Наташи. Это было первое после ноября. Денисов равнодушно разорвал конверт и стал читать.
"Пишу тебе после долгого молчания, добрый друг мой, пишу и думаю: как-то ты отнесешься ко мне, что скажешь, когда узнаешь все? Ты мне тоже давно не писал... что с тобой?.. Я долго не решалась открыться тебе, но совесть меня замучила: ты так много для меня сделал. Слушай: на Рождество ты не приехал, хоть и обещал... Твои родители мне говорили, что ты занят. Я помирилась с этим. А потом из Москвы приехал Плетнев и прогостил в нашем городе месяц. Слушай, Коля, не вини меня -- что я могла сделать. Тебя около меня не было... я позабыла тебя, и вот с тех пор твое лицо стоит передо мной немым укором. Я вижу слезы на твоих глазах. Ты говоришь мне: "Наташа! Вспомни свои клятвы". Бедный друг мой! Что я тебе скажу?.. Приехал Плетнев и стал бывать у нас. Он жег меня своими глазами, своим голосом, своим весельем. Знаешь, в нем есть что-то отчаянное, неотразимое. Он пел мне цыганские романсы... Он приворожил меня к себе: я не могла с собою справиться. Со мною повторилось то же, что в первый раз "тогда". Ах, как он на меня смотрел!.. Я хотела бежать... я ночей не спала... молилась, звала тебя... Ты был далеко. Боже! Что я могла сделать?.. Когда он обнял меня, я потеряла рассудок. С того вечера я страстно привязалась к нему. Научи меня, как мне быть? Я люблю вас обоих. Ты мне представляешься святым, я думаю о тебе после молитвы Богу... Мое сердце болит всегда, когда я подумаю, как я перед тобой виновата. Его я тоже люблю, но другою -- грешною любовью... Я горю как в огне, когда вспоминаю его. Я пойду за ним всюду, я раба его, но я ни на минуту не забываю тебя, и мне грустно, горько и обидно за тебя. Зачем ты полюбил меня?.. Я -- гадкая, Коля..."
Денисов не дочитал письма, скомкал его и положил в карман. Потом встал, сказал, что ему нужно к Будагову, и ушел. Ольга Ивановна и Хачатрянц проводили его удивленными взорами. Денисов шел по улице и думал о Наташе. Он едва верил ее словам. Ему было как-то совестно. Вот она открылась ему, а он ей ничего не написал. Он, стало быть, поступил не так честно, как она.
Будагов прочитал письмо. Оно поразило его. Он развел руками и сказал:
-- Мерзавец Плетнев!.. Бедная Наташа!
Потом прибавил:
-- Странные люди: "Я люблю вас обоих", -- вот и понимай!.. Ведь и ты, пожалуй, тоже "обеих" любишь?.. А?
Денисов сознался, что у него ничего не осталось к Наташе, кроме жалости.
-- Жалеешь -- почти любишь, -- сказал Будагов, -- впрочем, если у тебя холодная жалость к ней, тем хуже для тебя.
Друзья расстались. Денисов пошел к Неве. У него была странная пустота в сердце. Тоски не было, но не было и того восторженного счастья, которое он еще несколько дней тому назад переживал каждым своим нервом. Ему и грустно не было. Ему было как-то безразлично -- ни тепло ни холодно. Он думал о том, как странно течет и складывается его жизнь. Вот еще год прошел, а он продолжает жить, как женщина: чувствами, а не умом. Первый год он не был влюблен ни в кого, но почти болел от тоски по дому. Читал мало, в университет почти не ходил и перешел только благодаря памяти и способностям. На лекции и экзамены смотрел по-гимназически: "Отзвонил, и с колокольни долой". Не было ни одного увлечения, ни одного духовного порыва. Он даже себя ни к какой "партии" не причислил. Он был просто студент. Он знал, что кончит университет, то есть подготовится к экзаменам и сдаст их, знал, что будет учителем или чиновником. Но это было отдаленно и туманно, и в глазах Денисова не имело никакой окраски. Он чувствовал себя вне колеи, подвешенным в воздухе, между землею и небом. И когда он размышлял об этом, ему становилось стыдно, как будто он думал о совершенном преступлении. И он был рад, что никто не может подслушать его мыслей. В настоящем была любовь к Ольге Ивановне. Любовь уже становилась скучной и не наполняла существования. И Денисову было тяжело, что нечем его наполнить. О новом чувстве он не думал. Если не Ольга, то уж никто. Это сложилось у него в форме решения. А где же сознательная, захватывающая деятельность, где священный пламень, о котором ему говорил еще отец? Да полно, так ли? Борются ли теперь за идеи? Существуют ли самые идеи? Он не находил ничего или не умел найти. Он не встречал ничего, кроме упоения мечтами о собственном благополучии, и ему казалось, что знамение его времени -- безыдейность или один только разговор об идеях. На каждом шагу Денисов убеждался в незначительности и ординарности своего существования. И он думал, что если на свете останутся только такие люди, как он, тогда -- общая спячка. К труду он не привык; он был избалован с детства; науки давались легко. Он и в институты специальные не держал, так как его пугали срочные работы и репетиции.