– Они молчать будут, – умоляюще зачастил стражник, пытаясь спасти старого друга. – Клятву возьми с них…
– Молчат только мертвые, – жестко оборвал князь, садясь в лодью. – И я посмотрю, чтобы они были мертвы.
«Свенельд… – стучало в голове великого князя. – Пруды в белых кувшинках. Ожерелья из лилий на груди. Свенельд… Свенельд… Свенельд…»
Он больше не мог лежать под навесом. Ходил по настилу, мешая всем. А лицо было таким, что никто не осмеливался к нему обращаться. Это могло пройти, а могло и обернуться грозой, если бы кто-либо попался под руку. Потому-то и сторонились, налезая друг на друга.
«Значит, Свенельд?.. Но он же отвел иноходку Ольге. Отвел, это проверили надежные люди. Почему же она оказалась не в конюшне великой княгини? Почему? И кто, кто скакал на ней в новолуние?..»
Князь плохо ел, с отвращением отбрасывая лучшие куски. Мысли по-прежнему сверлили мозг, но из них как-то сам собой, постепенно стал выпадать Свенельд. Чем больше князь думал, тем очевиднее становилось, что его первый полководец не мог в ту ночь скакать на иноходке. Во-первых, Охрид знал посадку Свенельда и спутать ее не мог, а во-вторых… Во-вторых, у Свенельда – лучшая дружина. Чаще бывала в сражениях, лучше обучена, лучше вооружена. Свенельд не жалеет золота…
Почему-то это внезапное предположение резко изменило ход княжеских размышлений. Почему – необъяснимо, но в нем вдруг отчетливо прозвучало соображение, что коли человек не жалеет золота, то он должен жалеть что-то иное. Ничего не жалеть невозможно, это князь знал по собственным ощущениям, а значит, место золота должна была занять в душе Свенельда иная ценность. Какая? А такая, которая выше и дороже золота. А таковой могла быть только власть. Власть, и ничего более. Ничего более!..
Странно, но этот вывод великого князя успокоил. Он был твердо убежден, что уж тут-то, на этом поприще непобедимый Свенельд потерпит жесточайшее поражение и, как следствие, исчезнет в глухом порубе. Однажды в чем-то подобном он заподозрил… Да нет, не заподозрил, а предположил только, всего лишь предположил, что сын соправителя Рюрика Трувора Белоголового и любимец князя Олега Сигурд может пожелать власти, и что же? Сигурд исчез в темнице навсегда, и даже сын его считает, что он пропал на охоте. Все, все решительно в руках Великого Киевского князя, и дышать станут через раз, если он повелит дышать через раз.
Игорь не искал истины, Игорь искал оправдания собственной слабости и – нашел. Если измена жены унижала его мужское достоинство, то борьба за власть, наоборот, усиливала его. У него был достойный соперник, и задача сводилась к тому лишь, как ослабить, а еще лучше, как раздавить его. Это была мужская задача, которую он, Великий Киевский князь, способен был решить. И – главное – уж в этом-то они были равны. Равны по всем мужским статьям.
Но – странное дело! – имя молодого боярина Хильберта, сына Зигбьерна, личного друга князя Олега, никуда при этом открытии не исчезло. Оно просто провалилось в некий глухой склад памяти. И осталось там до востребования.
– Мяса! – внезапно крикнул великий князь. – Полусырого, с кровью!..
Ольга никогда доселе не чувствовала такого сочного, такого спелого счастья, какое испытывала все последние дни. Нет, жизнь существа в ней еще никак не проявлялась, она одна – одна! – знала, что эта живая плоть растет в ней, растет с каждым днем и с каждым днем наливается силой. И оттого, что никто другой об этом не догадывался, она и ощущала себя всемогущей. Самой Природой, дарующей жизнь.
Стремительная походка ее стала теперь плавной, даже величавой, если позволительно так выразиться. Она величаво двигалась, величаво говорила, величаво улыбалась. И старый Годхард, внезапно навестивший ее, это приметил, ничего, однако, не сказав, поскольку молчание у Киевского Стола ценилось куда выше золота.
«Цветет, – не без удовольствия отметил он, склонившись в низком поклоне. – Либо любовника завела, либо дитя понесла, нам на радость…»
А сказал, что навестить осмелился по повелению великого князя и зову собственного сердца.
– С чего прикажешь начать, великая княгиня?
– С кислого, – улыбнулась Ольга. – Оставим сладкое на заедочку, боярин.
Хорошо зная вкусы великой княгини, боярин не задержался с размышлениями:
– Великий князь кланяется тебе, княгинюшка, и пожалует, как только киевляне отпразднуют победу над радимичами.
– Здоров ли великий князь?
– Здоров, княгинюшка. Чего и тебе желает.
Теремные девушки внесли сладкие дары Византии. Фрукты, миндаль в меду, фряжское вино.
– Откушай, боярин, моего угощения.
Первой присела к столу, молча, жестом подав знак. А ела, не чувствуя вкуса и напряженно размышляя, с какой целью Игорь выбрал в качестве соглядатая любимого боярина ее отца. «Нет, памяти не служат, – сбивчиво думалось ей. – Служат живому, а не мертвому…»
– …живешь в заточении, – продолжал тем временем Годхард. – Дошли до меня слухи, великая княгиня, что ты христианством увлеклась. Скорбной верой рабов.
– Можно ли увлечься верой, боярин?
Спросила с улыбкой, а он предполагал сдержанный гнев либо, на крайний случай, раздражение или хотя бы неудовольствие. Потерю спокойствия духа, при которой человек – а уж тем паче женщина – теряет власть над чувствами. Тогда проще понять, о чем он не хочет говорить. Скрытое выползает в несогласии, а гонец от Игоря привез бересту, на которой великий князь собственной рукой процарапал одно косое слово: «ПРАВДУ». Береста хранилась на груди, и Годхард ощутил вдруг идущий от нее холодок.
– Дозволь поднять кубок во здравие твое, княгиня.
Ольга чуть приподняла кубок, тут же опустив его на место.
– Ты разлюбила вино, княгиня?
– Ты стоишь на двух ногах, боярин? Или – на одной? А если на одной, то на какой именно?
– Я не понимаю тебя, княгиня.
– Когда-то с тобою советовался мой отец, прозванный Вещим. Неужели с той поры ты разучился говорить правду?
– Ты – мудра, дочь Олега. – Годхард вздохнул. – Ты сразу поняла, что я не проживу и трех дней, какую бы правду я ни принес отсюда. И во имя моей вечной преданности конунгу Олегу я принесу Игорю ту правду, которую ты велишь мне принести.
– Тогда доложи своему повелителю, что христиане верят в непорочное зачатие, боярин Годхард.
От растерянности Годхард выронил грушу. Она сочно шлепнулась на ковер, а Ольга усмехнулась:
– Ты постарел, и тебя стали выдавать руки.
– Прости, княгиня. Я не понял твоих слов.
– Груша красноречивее тебя.
– И все же я не понял тебя, дочь моего конунга, – упрямо повторил боярин.
– Я – женщина, Годхард. – Великая гордость и великое торжество прозвучали в ее голосе. – Женщина, которая с Божьей помощью скоро станет матерью.
– Ты… Ты… – Руки боярина задрожали настолько, что он вынужден был прижать к груди стиснутые ладони. – Игорь повелит привязать тебя к телеге с глашатаем впереди и прилюдно засечь плетьми до смерти.
– И лишится единственного наследника? – улыбнулась Ольга. – Не настолько он глуп. Пока я ношу ребенка, он и пальцем меня не тронет, Годхард.
– Но потом, когда родишь…
– Я доверила тебе свою тайну только ради того, чтобы услышать от тебя, что должно быть потом.
Руки боярина по-прежнему дрожали. Чтобы унять эту дрожь, он торопливо налил себе полный кубок вина и залпом выпил его, не расплескав.
– Я жду мудрого совета, боярин.
– Игорь должен умереть, – твердо сказал Годхард. – Как видишь, я стою на одной ноге.
– Должен умереть, – тихо повторила княгиня.
– Так, как умер его отец, – еще тише сказал боярин.
– Так, как умер Рюрик, – задумчиво отозвалась Ольга. – Проклятый род должен мучиться в аду, а не греться у костров Вальхаллы. Да будет так, как ты сказал. Прими мою благодарность и ступай.
Годхард встал и торжественно, низко, ниже обычного поклонился княгине.
– Мы не увидимся более, великая княгиня. Дозволь одну просьбу.
– Говори.
– Два моих сына служат в дружине князя Игоря. Они – хорошие воины, но там им может вскоре стать неуютно. Вели Свенельду принять их в его дружину.
– Он исполнит твою просьбу, боярин.
– Их зовут Адвольф и Рудвольф. Дружинники-славяне переделали их имена на свой лад. Адволк и Рудволк. И мои сыновья уже привыкли к этим именам.
– Белый и Красный, – повторила Ольга, не сумев скрыть вздоха. – Я запомнила, боярин Годхард.
– Да благословят боги род твой и чрево твое, дочь моего конунга.
Годхард еще раз поклонился и вышел из покоев. Усадьба его находилась неподалеку от киевского дворца княгини, но он впервые повелел ехать кружным путем, через Подол. Где внезапно и приказал остановиться.
Стража тут же начала спешиваться. Заметив это, он строго сказал:
– Ждать здесь.
И исчез в кривых улочках и переулках.
У ничем не приметной избы оглянулся, подошел к двери, без стука распахнул ее и вошел внутрь.
В первой половине сидел старик в странном для киевлянина одеянии. Увидев Годхарда, легко вскочил, рука привычно метнулась к поясному ножу, но, внимательно вглядевшись, склонился вдруг в глубоком поклоне.
– Узнал?
– Великий боярин…
– В доме никого нет?
– Не услышат.
– Когда-то я оказал тебе большую услугу, хазарянин. Окажи и ты мне большую услугу.
– Что повелишь, боярин?
– Я хочу сегодня уснуть и завтра не проснуться.
– Великий боярин…
– Без всякой боли. Просто уснуть и не проснуться. Если обманешь, тебя найдут и ты умрешь в мучениях.
Хазарянин, согнувшись, попятился к занавеске, отделявшей вторую половину, и исчез за нею. Появился быстро, с поклоном протянул склянку темного венецианского стекла.
– Выпей на ночь и умрешь во сне. Только хорошо подумай сперва, боярин.
– Уже подумал, – усмехнулся Годхард, пряча склянку. – У Игоря, знаю, уж очень лютые каты. А я стар и могу не выдержать их пыток. Прощай, хазарянин.