* * *
Журнальный зал | НЛО, 2005 N73 | ОЛЬГА СЕДАКОВА
Давным-давно1, повыше времени, говоря по-английски, когда мы трое (Нина Брагинская, Елена Рабинович и автор этих строк) были еще молоды, а «Михаил Леонович Гаспаров» обретался, как обычно, по ту сторону человеческого возраста, нас увлекла поразительная и совершенно правдоподобная догадка.
Мы (не помню, кто первый) разгадали казус «Гаспарова». Мы единодушно поняли, что под именем «Михаил Леонович Гаспаров» в тайне от всех живут и действуют два человека: близнецы. Один из них занимается античностью, другой – стиховедением. Вместе на людях они, естественно, никогда не появляются. Постепенно мы выяснили их весьма различные характеры, привычки, вкусы и приметили немало физиогномических отличий. Гаспаров-просто был заметно благодушнее Гаспарова-бис. Оба были худы, но худоба Гаспарова-просто была премущественно элегантной, тогда как Гаспаров-бис был скорее костляв. Мы проследили все различия их голосов и произношений. Тонкие, но явные различия почерков. Через какое-то время совместной детективной работы мы уже не сомневались, который Гаспаров перед нами в данный момент. И это при их виртуозной взаимомимикрии!
Мы уже готовились поделиться плодами нашего исследования с обществом – и вдруг вся наша фабула рухнула. Гаспаровых оказалось, несомненно, трое. Третий был переводчиком Ариоста. Дальше — хуже. Возникло подозрение о редчайшем случае четверни филологически одаренных близнецов. О четвертом мы знали тогда немного: но этот четвертый вел записи и выписки, которые Они, «Михаил Леонович Гаспаров», опубликовали значительно позже. Мы отчаялись и закрыли наш сыск.
Все, кто знает Михаила Леоновича, поймут, из каких слагаемых образовалась эта легенда. Прежде всего, конечно, из невероятной для одного человека продуктивности. Факт такого количества ювелирно проработанных текстов требовал объяснения. Один человек, даже если он ни на что другое — на сон, обед и т.д. — не отвлекался, не мог бы всего этого сделать.
Второй взывающий к истолкованию момент – чрезмерное, сплошное своеобразие Михаила Леоновича, как-то выводившее его из ряда совсем человеческих существ. «Есть люди, боги и Гаспаров», — приговаривала Нина Брагинская по поводу разных изумляющих свойств Михаила Леоновича. Он так владел собой, так отвлекался от себя или преодолевал себя, как обычно у людей не получается: так что мультиплицироваться ему вряд ли бы что всерьез помешало.
Но и первое, и второе далеко не исчерпывают того чувства таинственности и почти невозможности, которое внушал Михаил Леонович. «Господин Тэст», фантазия Валери об Абсолютном (в этимологическом смысле) Интеллекте, кажется подростковой мечтой рядом с реальностью Михаила Леоновича. Одним из страннейших его свойств была прямота и простота ответов на любые — и неудобные для обыкновенных людей – вопросы. Так, однажды, вспомнив место какой-то цитаты – не только страницу, но и расположение на странице («строк 5—7 снизу») — и услышав изумленную реакцию: «Видимо, вы совсем недавно читали эту книгу!» — он отвечал без выражения: «Эту книгу я читал в мае 1958 года» (время разговора — не раньше 1978 года). «И так запомнили!» «Вероятно, я очень мало читал с тех пор». Казалось, он был готов дать отчет во всем. И явно делал это не в первый раз. Прежде, чем перед очередным собеседником, он успел отчитаться во всем перед собой. Он очень много знал о себе — потрудился узнать — и потому об очень многом догадывался в других. Это мгновенное понимание и предугадывание твоих слов и действий можно было принять за редкую учтивость или за очень обширное сочувствие. Но, решусь предположить, больше всего это было плодами неслыханного аскетизма, самоупразднения, своего рода столпничества.
Кроме всех своих конкретных и каторжных работ Михаил Леонович Гаспаров взял на себя огромный общий труд, который можно было бы сравнить с «исправлением имен»: он начал культурную битву с невнятностью, с недомыслием, невнимательностью, с машинальным употреблением слов, чувств, методов, мнений. «Вы сказали два слова подряд: абсурдный и бессмысленный. Я не уверен, что второе выражает то, что вы имели в виду», — заметил он мне однажды, после сказанной вчерне, кое-как, фразы, из тех, которые и сам ты не слушаешь, и надеешься, что никто не слушает. Михаил Леонович слушал, не пропуская, — и давал понять, что ты говоришь слышимые слова, что безответно такое не пройдет. Это была суровая школа. «Если я зашел за Геркулесовы столпы здравого смысла, то шел я по вашим стопам», — заметил он, когда я не согласилась с его пониманием другого моего высказывания. Нужно ли говорить, с каким чудовищем нашей традиции он вел свою войну? И было ли что-нибудь более насущно, чем такое усилие освободить себя и других от нарциссизма, халтуры, развязности, самопощады и грубой слепоты пристрастий — ото всей этой мути, в которой захлебываются российская мысль и слово? Героическая страсть прозрачности. Страсть стать Никем перед своим предметом. Что серьезнее этого? Если у меня и есть подозрение что, я не готова высказать этого перед таким взыскательным слухом.
1) Об этой истории десять лет назад сообщала Н.В. Брагинская в своем поздравительном тексте к 60-летию М.Л. Гаспарова (опубликовано в «Известиях ОЛЯ»).
* * *
Журнальный зал | Континент, 2005 N126 | Ольга СЕДАКОВА
Ольга СЕДАКОВА — родилась в 1949 году в Москве. Окончила филологический факультет МГУ и аспирантуру Института славяноведения. Кандидат филологических наук. Автор многих книг, в том числе и поэтических сборников, собрания сочинений в 2 томах. и тома избранного “Путешествие волхвов”. Постоянный автор “Континента”. Живет в Москве.
Актовая лекция в Свято-Филаретовском институте
Дорогие коллеги, братья и сестры!
Благодарю вас, прежде всего, за приглашение выступить с лекцией, открывающей новый учебный год, здесь, где все вместе, и преподающие, и учащиеся, заняты важнейшим делом христианского, церковного просвещения. Это огромная честь для меня. Я бы добавила: незаслуженная честь, уже потому, что мне самой не пришлось, к сожалению, получить систематического богословского образования. Я рада за тех, кому теперь представляется такая возможность, невероятная во время моей молодости, и желаю им употребить этот дар самым лучшим образом.
Темой моей лекции я избрала размышление о Сергее Сергеевиче Аверинцеве, чья память драгоценна для вас и для меня — не только как благодарная память об учителе, но как память, полная будущего. Есть прекрасные люди и авторы, которые оставляют о себе память, похожую на элегию: вечное сожаление о том, что они больше не с нами. Аверинцев оставил по себе радостную память, похожую скорее на походную песню. Сказанное и написанное Аверинцевым ободряет и не перестает сообщать новые и новые смыслы и темы. То, что он сообщает нам, не только не исчерпано: мы едва начинаем черпать из этого источника. Я знаю, что именно здесь, в этом кругу слово Аверинцева всегда находило и — я надеюсь — будет и в дальнейшем находить самое глубокое внимание, признание, усилие его практического применения. С печалью можно отметить, что именно там, где всего естественнее было бы ожидать воздействия мысли Аверинцева, в родной для него профессиональной среде, в академической гуманитарной науке, к настоящему моменту присутствие Аверинцева очень мало ощутимо.
Кто Аверинцев “по профессии”? Сложность ответа на этот вопрос смущала его самого. Он слишком много кто по профессии. Филолог-классик, византинист, библеист, исследователь европейской и русской культуры, историк религии, переводчик и комментатор множества текстов на древних и новых языках (среди них — сочинения Платона, Аристотеля, Плутарха, Ефрема Сирина, Фомы Аквинского; латинская, греческая и сирийская литургическая поэзия; ряд ветхозаветных книг; ранние христианские апокрифы и синоптические Евангелия; немецкая и французская поэзия XIX — XX веков). Уже одно это (далеко не полное) перечисление кажется удивительным. Но есть в Аверинцеве нечто еще более удивительное, чем широта интересов и способностей и несравненная эрудиция в каждой из этих сложнейших областей: любой его труд в отдельности и вся его деятельность в целом не укладываются в известные рубрики гуманитарных “специальностей” и жанров.
Прежде всего, филология, “любовь к слову”, по определению Аверинцева, “служба понимания”: понимания в собеседовании читателя и текста, читателя и автора (“Наш собеседник древний автор”, одно из первых его публичных выступлений). Мысль Аверинцева, начавшего с “Похвального слова филологии”, никогда не перестает быть филологичной, то есть самым насущным образом связанной со словесной реальностью, с конкретными текстами, с фактами языка (в этом его отличие от таких мыслителей, как Бердяев и вообще вся русская религиозная мысль). Интересно, что такой — по существу филологический, лингвистический — комментарий порой говорит куда больше в духовном смысле, чем множество толкований. Так, я помню его поразительные семинары в МГУ, посвященные исследованию слов “кроткий” и “нищий” (из Заповедей Блаженств) на материале библейского иврита, арамейского, греческого (вряд ли по нашим привычным представлениям мы бы назвали “кротким” Моисея — но Св. Писание говорит о его образцовой кротости! Стоит задуматься). После такого комментария расширительные толкования кажутся уже вторичными и необязательными. Это первый урок Аверинцева: прежде всякого осмысления и толкования — простое (то есть профессиональное) понимание слова, иначе толкование окажется фантазией на тему, пусть даже очень благочестивой фантазией.
Однако мысль Аверинцева выходит за пределы собственно филологического анализа и вступает в области философии (общей антропологии и этики) и богословия (экзегетики и христианской апологетики). Если говорить точнее, следует переменить вектор на противоположный: мысль Аверинцева исходит из некоторых начал, более общих, чем те, которыми располагает обычно “предметный” филолог (вообще предметный гуманитарный ученый), и