С образованием этой новой социальной ниши — несколько рискованной и неприбыльной, но уже прямо не самоубийственной — вопрос об официальном признании был не то что снят, но отошел в тень. Любой ценой, с любыми искажениями увидеть свои тексты в печати — это было уже не для нас. Зачем? И так прочтут кому нужно. А ведь из мемуаров об Ахматовой мы видим, что для нее это было еще не так. Эзопов язык, снятые заглавия, посвящения и даты, все другие виды “каторжного клейма”* — на это шли ради читателя. “Плата осквернением”, как назвал это наш известнейший ученый. Монеты требовались порой изумительные! Мою подругу, например, в византийском переводе попросили заменить чем-нибудь слово “Творец”. Она придумала: “Архипиит”. Напечатали. Уже тогда мы говорили между собой: “Когда-нибудь решат, что все эти предисловия — о прогрессивном и реакционном у Пиндара, скажем, — написаны каким-то одним маньяком!”
Да, во второй культуре мы приобрели отстраненный взгляд на происходящее, взгляд откуда-то с Луны на “музей мракобесия”, как мы называли нашу официальную культуру. Платой за эту отстраненность стала разлука с современным широким читателем, до которого самиздат не доходил. Эта невстреча не компенсируется запоздалыми публикациями. В Гераклитову реку второй раз не войдешь.
2
Как автор — не только стихов, но и переводов, и эссе, и даже филологических работ — я целиком принадлежала “второй”, негуттенберговской литературе. Все, что я делала (кроме обзоров зарубежной филологии в специальных изданиях ИНИОН), было непроходным, как тогда говорили.
Но в бытовой жизни этой второй культуры, в богемной жизни “поколения дворников” я участвовала мало. Более близкие мне авторы — Елена Шварц, Виктор Кривулин, Сергей Стратановский — жили в Ленинграде. К московскому литературному “андеграунду” меня не тянуло. Мне было интереснее в другом кругу: в кругу нашего академического авангарда. У него, между прочим, тоже было свое подполье — домашние семинары по поэтике у А. К. Жолковского, по мифологии уЕ. М. Мелетинского, по философии у И. Д. Рожанского. Было и полуподполье — структуралистские конференции в Тарту у Ю. М. Лотмана и в Москве у Вяч. Иванова и Ю. Шрейдера. Мелетинский, помнится, называл этот наш круг “московским Парижем”, кто-то еще — “культурным гетто”. В “нормальном” обществе — т.е. практикующем элементарную законность и, в частности, требующем некоторого образовательного ценза для тех, кто занимает места “деятелей культуры”, это гетто и было бы истеблишментом, причем блестящим. А академикФеликс Кузнецов несомненно был бы в андеграунде.
Кроме этих двух жизней, художественной самиздатской и филологической полуподпольной (кстати, людей, вхожих в обе эти области, кажется, кроме меня, почти и не было: научный авангард тех лет в общем-то сторонился современной ему художественной практики, в отличие от своих предшественников, формалистов), у меня была еще третья: церковь. Там еще не было ни тех, ни других (до середины 70-х, вероятно). Это тоже было своего рода полуподполье и свое общество.
Теперешнее мое положение я нахожу, может быть, еще более изолированным, чем прежде. Хотя это уже совсем не вопрос цензурного и издательского запрета. Я не чувствую своего присутствия в нынешней литературе. Не знаю, появились ли у меня читатели существенно другие, чем во времена самиздата. Критиков, во всяком случае, не появилось. Профессионального обсуждения — тоже. Наверное, это к лучшему. Услышать еще несколько отзывов в духе Н. Славянского было бы ни к чему. А на другие я не очень надеюсь.
Если говорить о некоторой этаблированности, то она относится к зарубежному миру. Там выходят переводы (часто и теперь, как прежде, раньше, чем их русский оригинал), там я участвую в различных симпозиумах, встречах, читаю лекции... Это совсем не уникальная ситуация, скорее типичная. Этаблированность за рубежом — судьба многих других авторов самиздата. Но, насколько я представляю, некоторое своеобразие моего положения в том, что поездки “туда” — для меня не гастроли: “там” (это значит: в Англии, в Германии, в Швеции, во Франции,в Америке) у меня на самом деле есть коллегиальное общение: там, вероятно, у меня больше друзей-собеседников (писателей, ученых, переводчиков), чем здесь. Это печально. Но, может быть, естественно.
Что такое наш нынешний культурный “истеблишмент”, я плохо представляю. Кажется, он пестрый и не совпадает с прежним “андеграундом”. Одна из партий андеграунда — пародийно-абсурдистская — явно занимает теперь командные места, это они теперь наши big boys, при этом мирно уживающиеся и с прежними большими людьми, ис новым поколением авторов. Во всяком случае, это постмодернистское течение определяет публичное лицо современной словесности.
Если что исказило “традиционный код” русской культуры, то это, несомненно, советская культура, официальная художественная политика (начиная с классово-образовательного подбора кадров). Об этом не приходится долго рассуждать. Культура сопротивления, рассыпанная или собранная в маленькие кружки, пыталась противостоять этому национальному позору (помните Нобелевскую речь Бродского, вкоторой он говорит о возрождении культуры “на выжженной земле” как о деле его поколения?). Я думаю, “филологическое возрождение” в самом деле достигло многого в восстановлении разорванных связей с отечественной и мировой культурой. Оно было, напомню, полуподпольным. Его достижения бесспорны и носят не локальный характер, хотя наш новый академический авангард пытается их теперь оспорить: но это нормальная борьба поколений. Я не настолько уверена в такой же успешности нашего художественного возрождения. Существование без дневного света — все-таки слишком тяжелое испытание, если с него начинается творческая жизнь, если замалчивание застигает не уже сложившегося художника, как было с Ахматовой, ее сверстниками и ближайшим младшим поколением. Многие надежды не сбылись. Например, судьба Леонида Губанова, о котором так хорошо сказал Е. Б. Пастернак: “Он не успел узнать, что такое жизнь художника, и погрузился в наркотическую богему; он писал не стихи, а одно и то же бесформенное стихотворение — много лет в разных видах”. Труда и профессиональной опрятности богема не требует, поэтому и настоящего развития дара там не происходит. А надежды были, по-моему, на редкость большими: теперь не встретишь такого числа одареннейших юных стихотворцев, как было в 60-е и 70-е.
К концу 70-х во “второй литературе” появились и победили настроения типа концептуализма; линия — условно говоря — неоклассики как-то заглохла. Например, бывший “второй Вячеслав” (я имею в виду Вяч. Иванова) Виктор Кривулин оставил превыспренняя и обратился кэстетике низового. Это показательно. Техника абсурдизма (продолжение традиции ОБЭРИУ) разрушала прежде всего советский официоз. Я помню ощущение живой благодарности, которое вызывали у меня освободительные выходки Пригова или Александра Еременко: они освобождали от кошмара, который требовал, чтобы всю его чушь принимали всерьез и надолго. Метафизические же обоснования этой деструктивной деятельности (начатые Ильей Кабаковым и продолженные Приговым) мне никогда не казались убедительными. Песни протеста — вот историческое оправдание этих вещей как принадлежащих русской, а не советской традиции. Хайдеггер и Деррида здесь ни к чему.
Оттого что вселенная проще,
Чем иной полагает мудрец.
Без своего могучего противника этот освободительный жест превращается в гаерство, в эстрадный юмор нового типа.
Но вместе с официозом эта волна деструкции коснулась и некоторых черт собственно русской традиции, поскольку советское искусство — эпигонски и пародийно — но заимствовало кое-что из классики (как это называлось: “взять все лучшее”; многое, увы, таким образом взяли навсегда, похоже, уже не вернешь). Ее гуманистический пафос, скажем, ее тягу к профетизму. Пародию тогда не слишком отличали от образца — и в результате? Приговский Пушкин — кого он хочет упразднить? Миф “Пушкина” в советской рутине — или вообще всякое доверие к Александру Сергеевичу? В следующем поколении — постмодернистском — все стало недвусмысленно. Абсурдистское отталкивание от “генеральной линии” русской культуры приобрело тотальность. Эта “новая линия”, контркультурная, заряжена (как и советская) своего рода воспитательным пафосом: она переучивает своего читателя. Раскрепощает, просвещает. Иначе ведь он не современный, наивный человек, ханжа. С предрассудками. Например, у него есть предрассудок стыда — нетолько перед эксгибиционизмом и фекальными фантазиями (ужас! как вам не стыдно такого стыдиться!), которыми переполнена новейшая изящная словесность, но и перед тем, чтобы повторить поступок одного из сыновей праотца Ноя.
Говоря серьезно, во всем этом я вижу последовательное продолжение советской литературы — не только ее раскованных 20-х годов с их лозунгами типа “Долой стыд!”, но ее постоянного, глубокого, внутреннего импульса, который в официальной классике был прикрыт отрепьями “приличных” форм. Меньшевсего я скучаю по этому камуфляжу — и не понимаю тех, кто всерьез горюет об утрате “ценностей”, якобы общих для русской и советской традиции. Хочется спросить: когда же все-таки были утрачены эти “ценности”? Не с явлением же Виктора Ерофеева? Не тогда ли,когда к власти пришло “единственно верное учение” и экспериментальный Шариков? Но об этом даже скучно спорить, и дело не в казенных “ценностях”.
Отличительная черта советской культуры как советской par excellence для меня — не ее внешняя и фальшивая “традиционность” вместе со всеми “ценностями”. И не ее позитивная мифология: Вожди, Враги, Милицианеры, оптимистическая трагедия. Для меня ее коренное и отличительное свойство — небывалая наглость, бесстыдство. Помните:
Наглей комсомольской ячейки...
Или, как характерно бесстыдными словами выразил это певец эпохи:
Нам, как аппендицит
Поудалили стыд.
Закомплексованный хулиган, который по должности читает лекции об ошибках Гегеля, а в перерыве отводит душу на похабных анекдотах и матерщине. Разве не таков был хозяин культурной жизни в советские времена? Да, я думаю, в “новой русской” литературе, литературе глумления и фиглярства, раскрепощен и наконец не стесняясь выражает себя внутренний мир советского официоза. Патологический мир. Психический андеграунд, еслиугодно. В прозе Сорокина эт