s’aduna
quantunque in creatura e di bontate18 (Par. XXXIII, 20–21).
Вот вкратце мы повторили сюжет дантовской надежды. Остается добавить: речь идет не о надежде психологической, не о надежде на какие-то конкретные земные вещи (такую надежду он назовет «пустой», vanasperanza), а о надежде онтологической, происходящей из Мудрости. Дантовская надежда обитает не в чувстве, а в духе, уме, mente, и представляет собой некое новое знание — или новое расположение разума и познания, intelligenzanuova, обладающее антигравитационной силой, как об этом говорится в заключительном сонете «Новой Жизни»:
intelligenza nuova, che l’Amore
piangendo mette in lui, pur su lo tira
«новое разумение, которое Любовь, / рыдая, вложила в него (в мой дух) только вверх его устремляет»19.
Мы видим, что минувший век в его представлениях о надежде и мудрости прямо противоположен Данте. Мыслители, писатели, публицисты, художники, порой и богословы наших дней говорят о «трезвости отчаяния», о необходимости «оставить всякую надежду», чтобы приобщиться к прямому переживанию реальности — переживанию «травматическому» — и, соответственно, к истинной, «взрослой» мудрости.
Идея героической безнадежности (постепенно перешедшая в бытовую и обыденную) возникла не на пустом месте. Катастрофы XX века во многом определили эту позицию. О терапевтическом действии отказа от надежды мы узнаем из записок узников лагерей, наших и нацистских… Страшные режимы легче справляются с теми, кто позволяет себе на что-то надеяться. Такими людьми можно играть20. Это переданный нам огромный опыт века, в котором гуманистическая надежда (или гуманистическая мечта, что далеко не одно и то же) переживала неслыханное крушение.
Но, боюсь, мы преувеличиваем новизну этого опыта — он был прекрасно знаком Данте! Своему учителю БрунеттоЛатини, предсказывающему ему и славу, и великие страдания, он отвечает:
pur che mia coscienza non mi garra,
che alla Fortuna, come vuol, son presto.
Non e nuova alli orecchi miei tal arra:
pero giri Fortuna la sua rotta,
come le piace, e ‘l villan sua marra (Inf. XV, 92–96).
«Лишь бы моя совесть меня не обвиняла, а что до судьбы, я готов к любой. Не нов ушам моим такой оракул: так пускай судьба (Фортуна) вертит своим колесом, как ей соизволится, а мужик — своей мотыгой».
Не на благополучный исход, не на счастливую перемену судьбы, не на исполнение желаний или всеобщее счастье на земле, не на ангельскую природу человека надеется Данте. Он пишет после того, как его Беатриче умерла. «Надеждой сверх надежды» назовет наш современник дантовскую позицию — но это лишнее усиление. Дантовская надежда — т. е. надежда евангельская, та, о которой говорит ап. Павел, Надежда, дочь Мудрости — и есть превосхождение всей данности с ее «неверными надеждами».
Так или иначе, мы пришли к тому положению, когда надежда — в почти общем понимании, в общепринятой «мудрости» — ослепляет. (Вспомним: у Данте слеп именно тот, кто не знает надежды.) Она, как нам теперь говорят, противоположна мужеству и ответственности. Она есть самообман и малодушие. (Вспомним: у Данте хранить надежду мужественно, а предавать ее низко21.) Она противоположна внутренней свободе. «Новому разумению» Данте наша культура явно предпочитается мудрость стоиков и скептиков, которая осознается не как старая, а как вечная и единственно правдивая. Эта мудрость не «направляет в высоту», а позволяет «выключиться из реальности», встать в стороне и бесстрастно смотреть на все, от чего ты таким образом «освобождаешься». Не пламя и влага, а холод и сухость — символы этой мудрости, не щедрость, а расчетливость, не самоотдача, а самосохранение.
Возможен ли диалог между двумя этими родами мудрости? Вряд ли: одна для другой представляется безумием, как об этом и было написано. Разница между ними, быть может, в том, что мудрость надежды знает о собственном безумии и не отрекается от него22. Она безумна в той же мере, в какой безумна — в определенной перспективе — сама жизнь. На это безумие мы и надеемся и благодарим тех, кто нас в нем укрепляет.
И теперь, в заключение, поскольку все же я не исследователь, а просто читатель Данте и в стихах выражаюсь точнее, чем в прозе, я прочту одно мое стихотворение: сначала по-русски, потом по-итальянски, в переводе ДжованныПарравичини. Надеюсь, я не оскорблю этим памяти Данте.
Ангел Реймса
Франсуа Федье
Ты готов? —
улыбается этот ангел. —
Я спрашиваю, хотя знаю,
что ты несомненно готов:
ведь я говорю не кому-нибудь,
а тебе,
человеку, чье сердце не переживет измены
земному твоему Королю,
которого здесь всенародно венчали,
и другому Владыке,
Царю Небес, нашему Агнцу,
умирающему в надежде,
что ты меня снова услышишь.
Снова и снова,
как каждый вечер
имя мое вызванивают колоколами
здесь, в земле превосходной пшеницы
и светлого винограда,
и колос и гроздь
вбирают мой звук.
Но все-таки,
в этом розовом искрошенном камне,
поднимая руку,
отбитую на мировой войне,
все-таки позволь мне напомнить:
ты готов?
к мору, гладу, трусу, пожару,
нашествию иноплеменных, движимому на ны гневу?
Все это, несомненно, важно, но я не об этом.
Нет, я не об этом обязан напомнить.
Не для этого меня посылали.
Я говорю:
ты
готов
к невероятному счастью?
L’AngelodiReims
A FrancoisFedier
Seipronto? —
l’angelosorride —
lo chiedo, anche se sa
che certo tu sei pronto:
non parlo a chissa chi,
ma a te,
uomo il cui cuore non sa cosa sia il tradimento
verso il tuo Sovrano terreno,
che qui coram populo fu incoronato,
e verso un altro Signore,
il Re dei cieli, il nostro Agnello,
che muore nella speranza
che tu di nuovo mi oda:
e ogni giorno di nuovo,
e ogni sera
il mio nome rintocca nello scampanio
qui, in terra di superbo frumento
e uva luminosa,
e la spiga e il grappolo
assorbano il mio suono —
ma tuttavia
in questa rosea pietra sgretolata,
levando il braccio
scheggiato dalla Guerra mondiale,
consenti mi tuttavia ricordarti:
sei pronto?
Alla peste, alla fame, al terremoto, al fuoco,
All’incursione dei nemici, all’ira che si abate su di noi?
Certo, e tutto importante, ma non e di questo che voglio parlarti.
Non e questo che ho il dovere di rammentarti.
Non per questo sono stato inviato.
Io ti dico:
tu
sei pronto
a una felicita incredibile?
Trad. GiovannaParravicini
Сноски:
1 Выступление на Международном симпозиуме «Resurrexitsicutdixit», Roma, 18/4/2007.
2Здесь, для нас Ты — полуденный факел
Любви, и там внизу, среди смертных
Ты — живой родник надежды.
(Данте, Рай, песня 33.)
3Честь и свет для других поэтов.
4 «Ее дело — постоянно начинать заново. Ее дело — повсюду вводить начало, как привычка повсюду вводит конец и смерть» (Пеги Шарль. Избранное: Проза, мистерии, поэзия. М.: Русский путь, 2006. С. 213).
5Так что, увидев воочью истину этого царства, / надежду на него, которая в дольнем мире заставляет правильно любить, / ты укреплял бы в себе и в других.
6«Надежда», сказал я, «это уверенное ожидание / будущей Славы…»
7 Приведем это важное место целиком:
Le profonde cose,
che mi largiscon qui la lor parvenza,
alli occhi di la gia son si ascose
che l’esser loro v’e in sola credenza,
sopra la qual si fonda l’alta spene;
e pero di sustanza prende intenza —
«Те глубокие вещи, / которые мне здесь щедро даровано видеть въяве,/ в дольнем мире настолько скрыты от глаз,/ что бытие их — единственно в вере,/ на которой держится высокая надежда/ и таким образом угадывает их сущность» (Par. XXIV, 70–75). Вот яркий пример того, что читатель, заинтересованный в «художественном», находит абстрактным, схоластическим и скучным у «верхнего» Данте!
8Пеги Шарль. Врата мистерии о второй добродетели // Указ. соч. С. 269.
9Оставь надежду, всяк сюда входящий! (пер. М. Лозинского).
10Никакая надежда их уже никогда не утешит.
11Чья единственная вина — обломанная надежда.
12О избранники Божьи, чьи мучения / справедливость и надежда делают не такими тяжкими!
13Кто дал мне свет надежды.
14Но теперь послушай меня, и усталый дух / укрепи и накорми доброй надеждой; / ибо я не покину тебя в нижнем мире.
15 Так изгнанник должен видеть глазами памяти свою родину: там, куда ему вход навеки заказан, любая мелочь прекрасна просто потому, что она есть. Сравнение еще точнее: так видит все нетюремное заключенный — ср. у А. И. Солженицына: «И ничего в жизни не видел я более близкого к божьему раю, чем этот бутырский садик, переход по асфальтовым дорожкам которого никогда не занимал больше тридцати секунд» (Архипелаг ГУЛаг. Т. 1. Ч. VI).