Толпе бессмысленной внушают смех и страх.
Рифмачи же, напротив, глупее толпы, они не умеют ее увлечь (кое в чем разбирается и “ чернь жестокая, подруга заблуждений”!): рифмач, вечный ученик
Чернила изведет и краски истощит,
А намалюет то, что нас не обольстит.
Однако я не назвала бы Ронсара благодушным и рассудительным, если бы он остановился на этой тривиальной дилемме гениев и рифмачей. Дело в том, что гениев — по Ронсару — мало! очень мало, меньше, чем мы можем себе представить, читатель!
Немного их, Гревен, досель явилось миру:
Четыре или пять.
Меньше, чем ветхозаветных пророков! Все же остальные — а к ним Ронсар причисляет и себя — относятся к третьему роду:
Меж этих двух искусств мы третье углядим,
Что ближе к лучшему — и сочтено благим.
Его внушает Бог для славы человека
В глазах у простецов и суетного века.
Так вот к этому среднему, третьему искусству, быть может, и относится мое убеждение в том, что любое хорошее произведение должно иметь успех. Успех и слава входят в самое задание, в самый замысел такого рода творчества. Для того и внушен этот дар. Это совсем не низкий успех, это выполнение задачи, общественного служения поэта, это знак того, что порученное ему сообщение доведено до адресата.
Этот “третий поэт”, как его описывает Ронсар, — весьма привлекательное существо, с известными — “поэтическими” — недостатками:
Испив пермесских струй, как бы во искупленье
Я одурманен сном, мечтательством и ленью ...
Неловок, говорлив, печален, неумерен,
Беспечен; ни в скорбях, ни в счастье не уверен, —
но отнюдь не монстр, наоборот:
Мне сердце мягкое даровано судьбою.
Не то же ли говорили о своем сердце Сафо, Пушкин, Ахматова? Да и Ронсар предполагает, что нрав его — представительный, профессиональный нрав:
Таков мой нрав, Гревен. Быть может, таково
И всякого из нас, поэтов, естество.
Слава любит в их лице лучший образец обычного, в сущности, человека. Не монстра, не выжженную сивиллу: это просто “добрый малый, Как ты да я да целый свет”. Чуть ребячливее других — и значительно чувствительнее других к гармонии, вот и все. Если бы пресловутая “толпа” не любила такого искусства, изящного и человечного, со своим волшебством, своим секретом (о рифмаче у Ронсара говорится:
Так вечный ученик, не выведав секрета
Волшебного стиха и верного портрета...)
это было бы слишком печальным свидетельством о роде человеческом.
Что же касается искусства “первого рода”, я, пожалуй, разделяю пессимизм Ронсара: оно обречено на гонение общества — пока его не переложат для пения под рояль, шепота под гитару или рева под электронику. В сущности, в широком восприятии Пушкина его сухое, чистое письмо мысленно переложено на музыку Чайковского. Без аккомпанимента художник первого рода разделяет судьбу другого меньшинства, как заметила Цветаева:
В сем христианнейшем из миров
Поэты жиды.
Но ведь таких, как уверенно говорил Ронсар, совсем немного: “четыре или пять”! Откуда же все эти — бесчисленные и хронические —“недоразумения”? Мне кажется, из-за исчезновения самой идеи “третьего искусства”. Из-за того, что от старой ронсаровой триады уцелело только две возможности, причем вторая из них слишком непривлекательна (“вечные ученики”, “рифмачи”). Пускаясь на дебют, почти все сочинители имеют в виду то высшее безумие, которое разлучает с обществом.
Быть может, заметят мне, масскультура и заполняет эту третью нишу? И постмодернистский поворот от “обреченного на неуспех” искусства к “успешному”, который провозгласил У. Эко, и есть возрождение старинного здравомыслия Ронсара? Но к “третьему роду” Ронсар относил греческую трагедию, например...
Чтобы вернуться на нашу историческую почву из этих слишком общих рассуждений, замечу: в запрещенном искусстве 70-х годов с особенной силой жило влечение к “священному экстазу”, к искусству для посвященных, к “метареализму”, как назвал это тогда М.Эпштейн. Естественно: ведь официальная советская культура с самого своего рождения именно это, “жреческое” искусство ненавидело больше, чем любой политический эпатаж. “Высокие” семидесятые сорвались в постмодернизм, концептуализм и т. п. В полное отчаяние по поводу любого “высокого” — отчаяние и презрение куда более радикальное, чем у “среднего человека”, у “толпы”. Сатирический абсурд занял педагогическую кафедру: “простого человека” уже второй десяток лет отучивают от иллюзий — сначала насчет своего строя, потом насчет себя самого, своего культурного наследства, искусства вообще... Это художество деструкции и зубоскальства — которое, кажется, вообще нельзя разместить в ронсаровской триаде — имеет сейчас явный, широкий и публичный успех, в отличие от, условно говоря, “метареализма”, который остался, пожалуй, в узком, и еще сузившемся с тех времен кругу “своих”. Первое имя, которое в связи с этим мне приходит в голову, не литературное: Михаил Шварцман. Печальные по своему непониманию и мелкой язвительности заметки Ильи Кабакова о Шварцмане опубликованы в НЛО № 26. Это заметки победителя, всемирно успешного художника — о нелепом претенциозном чудаке. Они очень похожи на речь героя клоделевского стихотворения о Верлене. Не нужно особой прозорливости, чтобы предсказать, что успех “обиженного маленького человека”, основного героя соцарта и других видов сатиры, ставящей себя на место “новой метафизики” и даже “новой мистики”, долго не продержится.
для славы человека
В глазах у простецов
нужно что-то другое. Простец, как правило, не садомазохист. Никакой теоретик не заставит простого человека полюбить скуку.
Что же до успеха безуспешного пифического искусства, то все-таки дело не так просто. И у него бывает читатель. Быть может, числом этот читатель соизмерим со своими авторами, может, таких тоже “четыре или пять”. Что же касается выбора такого читателя, то он происходит, по моему впечатлению, не на основании пресловутого “гамбургского счета” и профессиональной посвященности (хотя не без этого), но как-то иначе. Может быть, на основании особого рода незапуганности общим мнением (каким бы либеральным это общее мнение не было). Такой читатель бывает и при жизни — и у осмеянного Верлена он был:
Ему платили кой-какой гонорар и студенты перед ним благоговели.
Посмертная слава, пение барышень под рояль, введение в реестр классики — в недавние времена все это просто подхватило и тиражировало то, раннее признание — признание со стороны чуткого (по большей части маргинального) читателя. Его мнение почему-то впоследствии оказывалось авторитетным.
Я совсем не уверена, что это универсальная закономерность, что так и будет впредь. Что чуткий читатель, как прежде, представляет собой гостя из будущего в современности, авангард культуры. Может быть, теперь это ее арьергард. Или же он теперь — островная “субкультура”, как скажут социологи.
Жизнь художника без ощутимого отзыва, без ожидающего внимания очень тяжела. Она подрывает уверенность в том, что ты делаешь не свое, а общее дело. Без этой простой уверенности голос становится или угрюмо глухим, или срывается на визг. В этом и состоит человеческое лицо успеха и признания, в участии — или хотя бы в доверии. Если сравнивать этот опыт с другим, общечеловеческим — с неразделенной любовью, — я бы сказала, что этот тяжелее. Это неразделенная дружба. Известны апокрифические слова Бетховена: “Если бы люди как следует послушали мою музыку, они стали бы счастливы!” Вот “если бы” и говорит о том, что такое неразделенная дружба. Со стоической отрешенностью относиться к этому, конечно, можно — но скорее всего получится просто хорошая мина при плохой игре.
Однако есть и хорошая игра — утешение самой вещью, ее слухом, тем, как она себя и тебя слышит. Это не иллюзия. Если иллюзия — то для тех, для кого все иллюзия. Это зелье слаще успеха:
Как он, без отзыва утешно я пою
И тайные стихи обдумывать люблю.
В частности, обдумывать и эту рифму — глагольную и, хотя допустимую тогдашними правилами рифмовки, но все же остро неточную — плохую рифму в финальной позиции!
Да, я думаю, что дело не в “гамбургском счете”, а, как уже почти двести лет назад, как всегда — в “тебе самом”:
Ты сам свой высший суд.
Однако, если вместе с этой мыслью (“я пишу то, что одобрено мной, что прошло мой суд, получило мое одобрение”) мы не думаем — одновременно — и противоположной (“я пишу то, что втайне, в глубине одобрено всеми”, — как у Ахматовой: Я голос ваш...), мы занимаемся явно чем-то другим, не искусством.
* * *
Журнальный зал | Знамя, 1999 N4 | Ольга СЕДАКОВА
Путешествие в Тарту и обратно
Ольга Седакова
запоздалая хроника
Еще подобно царство небесное дырявому мешку.
Евангелие от Фомы
1
Объявили то, что, в общем–то, уже давно ожидалось: Юрий Михайлович умер. Сам он не скрывал, что оставшиеся ему годы, после смерти Зары Григорьевны, он видит как эпилог — и, вероятно, не слишком пространный.
Эпилог! На языке классической драмы жизнь человека при позднем социализме состояла из двух частей: из несколько затянутой экспозиции — и непосредственно следующего за ней финала, многоступенчатого и многолетнего, финала длиной во взрослую жизнь. Кульминации и развязки не предполагалось: для этих композиционных узлов необходим герой, необходимо действие. Что же говорить об эпилоге. Редко дело доходило до завязки. “Вся жизнь впереди!” пел в своей вечной экспозиции человек тех лет, а про себя знал: ах, давно, давно и необратимо позади. Да, впрочем, и позади — что там было? было ли вообще что–нибудь, как заметил классик этой литературы?
Известие о кончине Юрия Михайловича произвело ясное впечатление, оптическое и звуковое: свет потушен, музыка голосов рассыпалась и стихла, гости расходятся. Ассамблея кончилась. И уже во внешней темноте, где, как всегда, непогода и бездорожье, оглядываясь на опустевшие окна, мы не верим себе, что только что было так хорошо.