Zoe видит zoe, а не bios.
36 Жизнь вернулась так же беспричинно,
Как когда-то вдруг оборвалась (“Объяснение”).
О настоятельной теме беспричинности всего значительного у Гете и Пастернака мы еще скажем в дальнейшем.
37 “Я себя совершенно не знаю, такое чрезмерное значение имеет власть моей души надо мной и над всем, что со мной происходит. Я никогда не знаю, кем или чем я буду в следующую минуту...” (Х, 163).
38 Что только-только распогодь,
Смерть можно будет побороть
Усильем Воскресенья (“На Страстной”).
39 “...Мысль об истории как о второй вселенной, воздвигаемой человечеством в ответ на явление смерти с помощью явлений времени и памяти” (IV, 67). Обратим внимание на то позитивное, созидательное значение, которое несет здесь — в контраст множеству мыслительных систем — “явление времени”. Обыкновенно время видится как разрушительная стихия, смерть в действии, так что память противостоит времени, сохраняя то, что оно уносит. У Пастернака время и память сотрудничают! Ср. гетевский образ ткацкого стана времени.
40 Всю ночь читал я Твой завет
И как от обморока ожил (“Рассвет”).
41 Ср. в ранних тезисах Пастернака: “Итак, бессмертие есть Поэт; и поэт никогда не существо — но условие для качества” (V, 318). Более развернуто и описательно — в романе: “В такие минуты Юрий Андреевич чувствовал, что главную работу совершает не он сам, но то, что выше его, что находится над ним и управляет им, а именно: состояние мировой мысли и поэзии и то, что ей предназначено в будущем, следующий по порядку шаг, который предстоит ей сделать в ее историческом развитии. И он чувствовал себя только поводом и опорной точкой (подчеркнуто мною. — О. С. ), чтобы она пришла в это движение”.
42 Ср. “Главное мое стремление передать неожиданность реальности, ее появления, жест удивления...” (Х, 494).
43 Перевод первой части “Фауста” непосредственно следовал за работой над первыми главами романа, а перевод второй заполнил перерыв в работе над ним длиной в три четверти года.
44 Гете много думал о демоническом, но употреблял это слово в дохристианском, античном смысле. Так, на вопрос Эккермана, демоничен ли его Мефистофель, отвечает: “Нет, Мефистофель слишком негативен, демоническое же проявляется только в безусловно позитивной деятельной силе”. — Эккерман. С. 412.
45 “Может быть, состав каждой биографии... требует еще и участия неведомой силы, лица почти символического, являющегося на помощь без зова, и роль этой благодетельной и скрытой пружины играет в моей жизни мой брат Евграф?” (IV, 287). Какая-то двусмысленность этого образа открывается доктору после первой встречи с ним, в тифозном бреду: “Совершенно ясно, что мальчик этот — дух его смерти или, скажем просто, его смерть. Но как же может он быть его смертью, когда он помогает ему писать поэму, разве может быть польза от смерти, разве может быть в помощь смерть?”
46 Ср. о чудесах из жития Елизаветы Венгерской: “Это ничего, что голос естественного права облечен тут в форму чуда. Таков критерий достоверности в религиозную эпоху. У нас — свой, но нашей защитницей против казуистики природа быть не перестанет” (III, 173). Казуистика здесь — инструмент тирании.
47 М. В. Юдина, впрочем, по-настоящему, как в “религиозную эпоху”, боялась этого Мефистофеля и находила его красноречие, “порой гениальное”, опасным (см.: Х, 13). Несомненный ореол жути происходящего (читатель немецкого текста “Фауста” переживает его сильнее) связан, по моему впечатлению, не с самой этой фигурой, плоской и гаерской, а, скорее всего, с общим ритмом действия, с нарастанием плененности и ослепления героя.
48 Комментарии к “Фаусту”, которые хотел сделать сам Пастернак, раскрыли бы нам, вероятно, это его удивительное прочтение. Но в такой работе переводчику было отказано, о чем он с горечью не раз говорит в письмах этого времени: такого рода вещи поручались идейно-зрелым людям.
49 Впрочем, не менее удивительна пастернаковская характеристика “Записок Мальте Лауридса Бригге” (наиболее экспрессионистского из сочинений Рильке) как “изложения спокойного и естественного”!
50 Естественно, Гете и его “Фауст” — не единственный, говоря структуралистским языком, “код” “Доктора Живаго”. Мне уже приходилось писать о конструктивной дмя общей композиции романа тексте православной Панихиды, к которой отсылает первая же фраза повествования (см. Седакова О. “Вечная память”. Литургическое богословие смерти. — “Страницы” (альманах), т. 8, М., 2003). В роман впадают многие истоки, европейские и русские, и прослеживать судьбу каждого из них в ткани романа чрезвычайно интересно (как это сделал, например, датский славист Петер Йенсен со “Снежной королевой” Г.-К. Андерсена). Интересно и сопоставление с “Идиотом” Достоевского, — см. мою работу: Неудавшаяся епифания. Два христианских романа, “Идиот” и “Доктор Живаго”. — “Континент”, 2002, № 112.
51 В одном из писем (З. Ф. Руофф, 1947 год) Пастернак указывает на эту связь: “Время, обнимаемое романом, 1902–1945 г., по духу это нечто среднее между Карамазовыми и Вильгельмом Мейстером” (IX, 492). Впрочем, в других письмах Пастернак намечает другие параллели: в письме той же корреспондентке в 1955 г. “в немецких измерительных единицах” он располагает свой роман между Рильке, Е.-П. Якобсеном и Г. Келлером (Х, 115).
52 Сказка у Пастернака — не формальная, а смысловая категория. Так он видит состав мира. Ср. в письме Н. Табидзе 1946 года: “Ах, Нина, если бы людям дали волю, какое бы это было чудо, какое счастье! Я все время не могу избавиться от ощущениядействительности, как попранной сказки” (IX, 480). О второй книге романа Пастернак прямо пишет: “Я действительность, то есть совокупность совершающегося, помещаю еще дальше от общепринятого плана, чем в первой, почти на границе сказки” (Х, 56).
53 Письмо Ст. Спенсеру 22 августа 1959 (X, 523). Не напоминает ли этот “тент или занавес” “живое платье божества”, которое у Гете ткет земной дух? Подобным образом Пастернак говорит о своем символизме в других письмах (см. Х, 379, 477, 482, 485, 489, 494). Нельзя не заметить, что все эти письма, раскрывающие важнейшие творческие темы, Пастернак отправляет своим европейским корреспондентам, переводчикам, критикам и просто читателям, писателям и поэтам, новым друзьям: Дж. Харрису, Ю.-М. Кайдену, Ж. де Пруайар, Э. Пельтье, Ренате Швейцер, Бригитте Фишер, А. Камю, Т. С. Элиоту, А.-М. Рипеллино... “Роман вокруг романа”, “непринужденный, задушевный и важный разговор” с достойнейшими людьми эпохи “в далеком мире” (Х, 509), который подарили Пастернаку последние годы, составляет фантастический контраст поистине дьявольскому разрыву диалога с соотечественниками и особенно с “коллегами” литераторами на родине. Эти важнейшие мысли часто выражены на других языках — немецком, французском, английском, и Пастернак не раз сетует, что чужой язык не позволяет ему высказать все удовлетворяющим образом. Но кому он мог бы писать это по-русски? Нине Табидзе, грузинским поэтам, сестрам в Оксфорд, старым русским эмигрантам. Пониманию, почтению, готовности слушать, которое обнаружил “дальний мир”, российская словесность обязана возникновению последнего великого опуса Пастернака — его эпистолярия последних лет, нового жанра, художественный статус которого он сам, вероятно, не оценил. Следующий шаг Пастернак предполагал сделать в форме пьесы. Но жанр послания — такого, своего рода соборного послания, которое адресаты читают другим и переписывают для других, куда новее! Эту жанровую новацию оценил Б. Зайцев, написавший Пастернаку, что его письма составляют “конкуренцию Петрарке” (Х, 470).
54 Х, 490. В попытке анализа “Ночного дозора” я пыталась показать, что этот ветер, уносящий все движение полотна, изображен на самой картине — в странном образе “маркитантки”. — Седакова О. Рембрандт. “Ночной дозор”. 1642. Из “Писем о Рембрандте”. — Сб. Дозор как симптом. М., 2006.
55 В том смысле, в каком Гете говорит, что его “прарастение” — растение символическое (а отнюдь не “идея растения”, как подсказывает ему Шиллер) потому, что оно присутствует в каждом растении как его изначальная формообразующая форма, forma formans.
56 Эта идея о человеке как существе в первую очередь познающем перекликается со святоотеческой антропологической мыслью о праведной жизни как бессмертном гнозисе: “человек молитвы, для которого познание тождественно жизни, а жизнь — бессмертию...” — Клеман О. Истоки. Богословие отцов Древней Церкви. Тексты и комментарии. М., 1994. С. 227 (в дальнейших ссылках — Истоки).
57 IV, 283. Чтобы понять эту фразу так, как она сказана, нужно постараться не услышать в имени Фауст всего привычного для нас “демонического” антуража.
58 “Для того чтобы составить эпоху в истории... необходимы два условия: первое — иметь недюжинный ум и второе — получить великое наследство. Наполеон унаследовал Французскую революцию, Фридрих Великий — Силезскую войну, Лютер — поповское мракобесие, а мне в наследство досталась ошибка в учении Ньютона”. — Эккерман. С. 127.
59 О христианстве: “Этот праздник, это избавление от чертовщины посредственности, этот взлет над скудоумием будней...” (IV, 124).
60 Письмо Ж. де Пруайяр от 17 апреля 1959 года (Х, 463).
61 Типическим Пастернак называет то, что хочет занять заранее установленные места: стать, допустим, “ученым” или кем угодно еще, исходя из того, как эта позиция понимается в данный момент.
62 Слово “успех”, в отличие от М. Цветаевой, Пастернак понимает не в противопоставлении глаголу “успеть”, а как прямое образование от него. Вообще говоря, необходимо было бы составить какой-то общепонятийный словарь Пастернака, употребляющего общеизвестные слова (как “душа” и “совесть”, о которых мы говорили) в несколько другом, “первом” смысле.