125 Ср. хотя бы такое рассуждение о форме у Гете: “Форма есть нечто подвижное, становящееся, исчезающее. Учение о формах есть учение о превращениях. Учение о метаморфозе — ключ ко всем обнаружениям (Zeichen) природы”. А также: “В форме заключена ее история”. Иначе говоря, форма совпадает с тем, что теперь называют парадигмой! (цит. по: Канаев. С. 274–275). Многочисленные размышления Пастернака о форме постоянно отмечают ее невольный, стихийный характер. Форму не конструируют, в нее попадают. Она проистекает из зрения, как выводы из мысли. Она символична, потому что оказывается формулой целой эпохи (ср. о пушкинских двудольниках и некрасовских трехдольниках как о портретах двух русских эпох).
126 “Эти размышления и записи тоже приносили ему счастье, такое трагическое и полное слез, что от него уставала и болела голова” (IV, 452).
127 Можно увидеть близость к такого рода познанию, к метанауке, в проекте структурализма, или “московско-тартуской семиотической школы”, где место гетевской формы занимает идея знака. Но семиотика принципиально ограничена областью человеческой культуры, языка и построенных на основании языка знаковых систем, так что к исследованию природы, “бессловесного слова”, мира незнакового, она иметь отношения не может. Напротив, она может замечательно показывать, как природное преобразуется в знаковое. Другая идея цельного знания, отчасти близкого гетевскому, вдохновляла гениальные интуиции о. Павла Флоренского. Это знание в замысле должно было бы стать развернутой космодицеей.
128 Мы говорили выше о пастернаковской жалости на месте дантовской Любви как о русской версии “космодицеи”. К этому сдвигу толкает сам русский язык, в котором глагол “жалеть” значит “любить”. Но, тем не менее, представление о Боге-Жалости (причем жалости материнской), о жалости как даре Духа Святого и о Христе как воплощенной Жалости не ограничено рамками какой-то одной культуры. Это вечное прозрение и, несомненно, связанное с библейским истоком (с представлением о “милующей утробе”). С него, как с божественного центра мира (и, соответственно, центра человеческой личности), начинает свое описание мироздания Хильдегарда в своем “духовном путеводителе” “Scivias”: глупец — это тот, “у кого нет материнского сострадания. Каждый, у кого его нет, умирает от жажды”. При условии, что человек смотрит на мир “с доверительным состраданием”, он может видеть творение как теофанию. Через 140 лет Хильдегарду повторяет Мейстер Экхардт: “Вы можете именовать Бога любовью, можете именовать Его благом; но лучшее имя Бога — сострадание” (“Проповеди”). Цит. по: “Illuminations of Hildegard of Bingen”. Text by Hildegard of Bingen with commentary by Natthew Fox, O. P., Bear & Company, Santa Fe, New Mexico, 1985. Р. 24.
129 Ср. его (на этот раз серьезное) противостояние христианству: христиане, говорит он, хотят превратить весь мир в госпиталь, где больные ухаживают за больными.
130 Свой дом в дальнейшем предоставила Гете антропософия (в этом духе пишет о Гете К. Свасьян), но можно предположить, что Гете думал о каком-то другом жилище.
131 IV, 405. Ср. у Гете: “Не брать природу разрозненно и по частям, а представлять ее действующей и живой, стремящейся от целого к частям”.
132 “Фигурой всей своей тяги (к общему) и символично искусство”.
133 Ср. в дневнике Живаго о пушкинском четырехстопном ямбе: он “явился какой-то измерительной единицей русской жизни, ее линейной мерой, точно он был меркой, снятой со всего русского существования подобно тому, как обрисовывают форму ноги для сапожной выкройки или называют номер перчатки для приискания по руке, впору” (IV, 283).
134 Истоки. С. 215.
135 Ср. замечательную максиму Пастернака: “Нравственности учит вкус, вкусу же учит сила” (III, 179).
136 Гете, связывая собственный интерес к законам и правилам в живописи с отсутствием природного таланта в этой области, сравнивает “компенсирующую религиозность” с употреблением “рассудка и понимания” в искусстве, которые должны “заполнить пробелы, которые оставила в нас природа”. –“Исповедь автора”. “Религиозность”, таким образом, компенсирует недостаток безотчетного, “гениального” чувства жизни и ее таинственной основы. Молодой Пастернак предъявляет иск “создателям религий”:
Зачем же, земские ярыги
И полицейские крючки,
Вы обнесли стеной религий
Отца и мастера тоски?
Зачем вы выдумали послух,
Безбожие и ханжество,
Когда он лишь меньшой из взрослых
И сверстник сердца моего (“Баллада”, 1916, 1928).
“Религии” в образности этих строф связаны не только с душевной бесталанностью (как у Гете), но еще и с примитивно-государственным, бюрократическим и полицейским началом (этого мотива у Гете не слышно). В свои поздние исповеднические христианские годы Пастернак не переменил мнения о “стене религий”. С этим, вероятно, связано недоразумение, которое Пастернак обсуждает в переписке с Ж. Пруайяр, когда во французском “Expresse” интервью с ним было опубликовано под названием “Я почти атеист” (Х. С. 405, 407). Де Пруайяр, практикующая христианка, прекрасно понимает разницу между верой и религиозностью, их почти противоположность (как это понимает и Дитрих Бонхёффер). Для внешнего суждения такого различия не существует, и единственной альтернативой “религиозного” оказывается “атеизм” (или “релятивизм”, как в статье “Борис Пастернак и христианство” (Флейшман. С. 731-743). На все положения, высказанные в этой удивительной статье, можно было бы ответить, но лучше этого не начинать: перед нами типичный случай “разорванного диалога”).
137 Обратим внимание на это, в духе античной мысли, неморалистское понимание “этического” как природного человеческой психики.
138 Цит. по: Канаев. С. 192–193.
139 Характерная реплика Канцлера во Второй Части “Фауста”:
Natur und Geist — so spricht man nicht zu Christen.
Deshalb verbrennt man Atheisten,
Weil solche Reden hoсhst gefahrlich sind.
(Природа и дух (ум) — об этом не говорят христианам.
Потому-то и жгут атеистов,
Ибо таковые разговоры крайне опасны).
— “Дух и природа — не для христиан” (пер. Б. Пастернака).
140 Здесь это красота какой-то утробной верности Христу и отречения от сатаны, которая остается живой в уже утратившей разум душе, — и ответная красота свышнего милосердия. Такого мотива мы у Пастернака не встретим.
141 Однако не Widerchrist (противник христианства) и не Unchrist (опровергатель христианства). — См.: Канаев. С. 35.
142 Эккерман. С. 639.
143 Гениальный перевод, — при том что буквалистской точности здесь искать бесполезно! И в переводческом труде Пастернак остается верным своей теме силы: главное, что должен передать перевод, по его словам, — это силу оригинального текста (V, 52).
144 Карандашная рукопись (IV, 557). В окончательном тексте романа отношения нового искусства и нового христианства изложены в обращенном порядке: “Душою этих книг было по-новому понятое христианство, их прямым следствием — новая идея искусства” (IV, 67).
145 Ср. одно из многих высказываний Пушкина на этот счет:
Затем что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
146 В сцене маскарада из Второй части “Фауста” Гете предлагает символ поэта — возницы бога богатства Плутона, разбрасывающего дары:
Bin ich Verschwendung, bin ich Poesie.
Bin der Poet der sich vollendet
Wenn er sein eigenst Gut verschwendet.
Буквально:
Я расточительство, я поэзия.
Я поэт, который исполняется тогда,
Когда он все самое свое расточает.
Как по-пастернаковски это звучит! А вот перевод:
Я — творчество, я — мотовство,
Поэт, который достигает
Высот, когда он расточает
Все собственное существо.
147 См. последние строфы стихотворения “В больнице”:
О Боже, волнения слезы
Мешают мне видеть Тебя.
Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным Твоим сознавать.
Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук Твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр.
148 III, 186. Это чувство, как мы знаем из стихов, обладает царственной властью:
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба.
149 Цит. по: Канаев. С. 358–359.
150 Выслушав рассказ о прарастении (оно же “символическое растение”). Шиллер заметил: “Это не опыт, это идея”. Гете отвечал: “Мне может быть только приятно, что я имею идеи, не зная этого, и даже вижу их глазами”. — Канаев. С. 100.
151 Неописуемо высокие созданья
Великолепны, как в первый день;
И все твои высокие созданья
Великолепны, как в первый день.
152 См. письмо К. Г. Локсу 28 января 1917 года (VIII, 315). Оригинальность и здесь — в смысле первичности.
153 Ср. мысль В. Бибихина (в курсе лекций по древнейшей индийской поэзии) о том, что гимн, дифирамб, хвала есть исторически первый и самый аутентичный род лирики. Стоит помнить и о том, что оригинальное название Псалтыри — Книга Хвалений. “По-еврейски Книга Псалмов называется, как называлась уже во времена Кумранской общины, Книгой Хвалений (sefer tеhillim)”. — Аверинцев С. Вслушиваясь в слово: три действия в начальном стихе Первого Псалма — три ступени зла. — Псалмы Давидовы. Перевод С. С. Аверинцева. Киев, 2003.
154 Письмо Ст. Спендеру (X, 523–524).
155 Гете (рассказывая историю своих ботанических занятий!) называет Шекспира первым среди трех определивших его отношение к миру мыслителей (Шекспир, Спиноза, Линней). Исключительным значением обладает Шекспир и для Пастернака.